Децимация

– Так он тебя ж хотив убить, хватався за винтовку. Ты сам не бачив того?

– Ни. Мы с ним вместе воювалы на фронте. Он мой друзьяка.

– Був другом, а зараз став ворогом, – ответил Шпырив, разгоряченный боем, вытаскивая штык из земли, наполовину очищенный от крови. – Да шо его жалеть? Одним ворогом меньше – нам краще.

Панас бережно опустил голову Тимофея на землю, резко выпрямился и двинулся всей своей тяжелой фигурой к Шпыриву. Тот испуганно отскочил, увидев ужасное в гневе и скорби лицо Панаса. Может быть, и хватил бы его Панас по-хорошему, но рядом очутился Гетьманец, отставший от других в атаке.

– Панас, що ты робышь десь? Глянь, вси наши вже в селе, по хатам шугають, тильки мы отстали. Пишлы швыдче!

Панас остановился, не доходя до Шпырива и, буравя его отрешенными от действительности происходящего глазами, ответил:

– Беги в село и назад с телегой, увезем его отсюдова.

Шпырив в испуге согласно закивал головой и опрометью бросился в село. Гетьманец укоризненно, как старший по возрасту и более образованный, сказал Панасу:

– Панасе, ну брось переживать про каждого мертвеца. Це ж война. Пора привыкнуть…

– Пошел, геть! – неожиданно заорал на него Панас. – Геть! Вин мой товарищ, а не мертвец! Ты хоть учитель, но скот!

Гетьманец понял, что надо негайно уходить, и торопливо затараторил:

– Уходжу, Панасе, уходжу. Зараз приидемо за тобой и за ним на лошади…

И Гетьманец суетливо, постоянно оглядываясь на Панаса, побежал, насколько позволял ему возраст, к селу.

Панас выпрямил начинающие коченеть ноги Тимофея, потом аккуратно сложил руки крестом и попытался закрыть мертвые глаза. Но плоть была еще теплой, и глаза никак не смыкались, а безразлично смотрели в беспредельную синь мира с белесыми островками облаков. Панас скинул со своей головы островерхую шапку с малиновым шлыком и сел на землю рядом с убитым Тимофеем. «За что убили? – звучал в его ушах шепот мертвого. – За что?» Действительно – за что? Он хотел немного – иметь больше своей земли. Он хотел на ней трудиться, набивать мозоли, поливать своим потом, брать с нее только то, что сам, вместе с ней вырастит. Панас вспомнил, как они расставались в последний раз в Киеве. Они уже тогда были по разные стороны войны, но человеческая теплота не позволяла им стать врагами. Тимофей решил бросить войну, пошел домой, навстречу своей смерти. Он ему помог – дал денег и патронов на дорогу, а мог бы отговорить. Но кто его знает, что ждало бы его в другом месте – кругом война: сзади, спереди, с боков, снизу, сверху… а что его еще ждет впереди?.. И Панас ужаснулся этой нежданно-негаданно пришедшей в голову мысли. Что!? Пусть будет, что будет. Лишь бы поехать домой, найти семью, жену и своих детей. А кругом война – и в душе война. Что он скажет вдове Тимофея? Как подивится ей в очи? А детям? О них Тимофей всегда вспоминал часто и душевно. И зачем его послали из Киева сюда, на усмирение непокорных селян? Чтобы в конце концов он убил своего фронтового товарища?! И Панас аж заскрежетал от внутренней боли зубами. Кому надо, чтобы люди убивали друг друга? Кому? Буржуям, большевикам, галицийцам или еще кому-то? Всем им нужна человеческая кровь! Власть всегда ненасытна, она постоянно требует жертв, и все новых и новых – безрассудно, безжалостно, безумно… и она не может остановиться в своем животном вожделении до тех пор, пока не выпьет всю кровь у этих жертв, а их обескровленные тела не превратит в землю, чтобы потом на ней вырастить новые жертвы и упиваться кровью и страданиями новых поколений. Кому это надо? Тем сумасшедшим, которые хотят переделать веками сложившуюся, размеренную в радостях и горестях жизнь ради своих бредовых идей и целей. Это они готовы положить в могилу весь свой народ, а рядом с ним и другие народы, чтобы позже, оставшись небольшой кучкой, представить себя мучениками и героями в глазах будущих бездушных и бестелесных поколений, подчинить их себе и сделать духовными рабами. Панас посмотрел на Тимофея и притронулся к его глазам, – они закрылись. Тело остыло. А кто виноват в смерти Тимака? И Панас представил в своем воображении самодовольную от совершенного геройства морду Шпырива. Он виноват! Он пришел сюда в этот край из чужой Галиции. Его сюда позвали враги украинского народа. С каким наслаждением этот двадцатилетний молодец разрушает здесь все: православные иконы ворует, а какие не нравятся – разбивает и сжигает; людей и целые семьи убивает, считая их недостойными жить на этой земле, потому что их жизнь не похожа на его. И все это он делает с наслаждением, получая удовольствие от страданий других. «Я его убью, – мрачно решил Панас. – И сегодня же». И в знак того, что этот вопрос для него стал решенным, ударил кулаком в землю и вслух повторил:

– Я за тебя, Тимофей, отомщу. И сегодня же.

Из села слышались выстрелы и крики, но подводы не было. И тогда Панас, закинув винтовку за спину, взял Тимофея на руки и понес в село. На окраине его встретил Гетьманец с телегой. Подъехав к Панасу, он сказал:

– Пан ищет того солдата, который осмелился возражать ему. Хочет повесить на гиляке. Це не той солдат? – и, не дождавшись ответа, продолжил: – Клади его на дно, здесь есть немного соломки. Если це той солдат, то влетит тебе, Панасе, от пана.

Панас бережно положил тело Тимофея в телегу, взял вожжи и пошел рядом. Гетьманец говорил:

– Пан распорядился немедленно собрать сход. Хочет, шоб вернули ему весь реманент, хлеб и все остальное. А ще он после схода распорядился пройти по дворам и реквизировать хлеб для германцев. Лаврюк со Шпыривом облюбовали уже одну хатку, где будут ночевать, и присмотрели кабанчика. Так шо вечером поедим вволю, как уже давно не ели. Зараз хлопцы по дворам шастають, а я видишь – с тобой. Ты це учти, Панас, и выдели мне за это немного грошей… – увидев, что Панас его не слушает, он поспешил расстаться с ним: – Ты, Панасе, сам его домой вези, а я пиду хлопцам помогу…

И Гетьманец убежал. Панас хотел спросить у сельчан, где хата Тимофея, но деревня, еще недавно многолюдная, казалась вымершей. Все попрятались по хатам и сеновалам, лишь по улицам скакали верховые, призывающие селян идти на сход, да слышался плач и крики баб, отбивающих свою живность и скарб от гайдамаков и умоляющих не разорять их и их детей.

Панас не знал, куда ему ехать дальше, и остановил лошадь. Из проулка выскочил мальчишка, подбежал к телеге, заглянул в нее и не по-детски надрывно закричал:

– Батька!!! – и полез в возок.

Панас подошел к нему и, удерживая за плечи, не позволил ему этого сделать.

– Поехали домой. Показуй куды.

Сын Тимофея продолжал плакать, судорожно глотая крупные слезы, но уже молча, закусывая до крови губы. Только недавно пришел его отец домой с войны, все было так хорошо, а теперь его нет, осталось только сиротство, безотцовщина и его мальчишеская ответственность за семью. Панас, не снимая свою руку с его плеча, тронул лошадь. Но из того же проулка выскочила Дарья и, ничего не спрашивая, с криком бросилась в телегу, на окровавленную грудь мужа, и забилась в уже беззвучных, тоскливых рыданиях. Панас понял, что семье Радько уже кто-то сообщил, что Тимофея убили. Стали сходиться соседи, и Панас, поняв, что он здесь лишний, попросил их помочь вдове, а лошадь отвести хозяину, а сам пошел искать свой курень.

Схода в Липовой Долине, как того требовал Апостол, не состоялось. Крестьяне не пришли. Но уже арестовали несколько человек и назавтра утром готовились отправить их в уезд. Лаврюк нашел хату небольшую, но опрятную, с глиняным полом. Вообще, Лаврюк был на эти дела мастер. Большая хата, если бы они в ней расположились, вызвала бы зависть других стрельцов и их командиров, а эта не бросалась в глаза. У одного из арестованных крестьян «реквизировали» кабанчика, пригрозив его семье молчать, если не хотят сидеть рядом со своим хозяином в холодной, и сейчас готовились этого поросенка зарезать. Лаврюк, увидев Панаса, сказал:

– Иди к куренному, он хочет с тобою сурьезно побалакать.

Положив вещмешок возле хлева, Панас пошел искать командира. Разговор был короткий и грубый. Куренной знал, что Панас оказал помощь ворохобнику, то есть бунтовщику, и единственно пожалел, что тот погиб, лучше бы висел на гиляке. На бессвязные разъяснения Панаса, что это его фронтовой друг, он не обратил особого внимания, только предупредил:

– Дывись, пан хочет разобраться с тобой, зачем помогал этому мерзотнику. Если сегодня он тебя не вызовет, твое щастя. А завтра утром пойдешь в конвой, поведете арестованных на суд, в уезд. И бильш щоб без дурнощив… – пригрозил куренной и для вескости своих угроз поднес свой кулак к носу Панаса. Но его не тронул, как некоторых, знал – что в бою он храбрый вояка, а сегодняшняя слабость – это временное явление. – Будь мне благодарен, если спасу тебя от пана. Зрозумил?

Панас только молча кивал головой. Куренной его отпустил. Во дворе шла разделка кабана. Лаврюк рубил хрящи грудины на свеженину и бросал куски мяса на большую сковороду, взятую у хозяйки хаты. Изнутри туши он зачерпнул кружку крови и стал пить. Панас порылся в вещевом мешке, взял деньги и золотые часы, положил их в карман жупана и молча пошел со двора.

– Не затримувайся, а то не достанется свинины, – крикнул Лаврюк ему вслед, допивая кружку со свиной кровью.

Панас все так же молча кивнул головой, осмотрел двор – Шпырива не было.

«Подойдет», – подумал он и пошел к хате Радька.

51

Тимофей лежал на лавке в гостиной комнате, уже обмытый, одетый в свежее белье. Когда вошел Панас, бабки, сидевшие вокруг покойника и тихо перешептывающиеся, вспоминая все хорошее о Тимофее, замолчали и настороженно смотрели на гайдамака, решившегося войти в дом человека, которого они же убили. Панас также молча стоял возле дверного проема, не шевелясь. Слова с его стороны были сейчас неуместны. Наконец увидев, что Дарья вышла во двор, он пошел за ней. Она стояла на крыльце и уже не плакала, только на лице отражалось чувство скорбной обиды – как же это все случилось? Панас тронул ее за плечо, и Дарья медленно повернула к нему голову.

– Я… – задыхаясь, с трудом выжимая из себя слова, сказал Панас, – вместе служил… он мне був, як брат.

– Тому ты його убыв? – сухо спросила Дарья.

– Я не убивал его… я ему помочь хотел… это другой…

Он замолчал, не зная, что дальше сказать. Безмолвствовала во вдовьей скорби Дарья. Чтобы разрядить затянувшееся молчание, Панас вынул из кармана деньги и протянул их Дарье:

– На возьми… все, що есть. Пригодится…

И он сунул ей в руку деньги и хотел отдать золотые часы – последнюю и единственную ценность, оставшуюся у него с фронта, но резко отпрянул, увидев гневные глаза Дарьи. Она медленно поднимала руку с деньгами и вдруг с полной высоты руки, яростным махом швырнула ему деньги прямо в лицо и, заломив в кручине руки за головой, неистово закричала:

– Забери свои поганые гроши! Ты пришел сюда и убил его, а теперь хочешь откупиться! Уходи, Каин, видсиля!

Деньги разлетелись вокруг Панаса, и он молча смотрел в несчастное от постигшей скорби лицо Дарьи и не пытался что-либо возразить или защититься. Он чувствовал себя глубоко неправым, и для объяснений не находилось слов.

– Уходь! Откуда вы взялись на нашу голову! Будьте вы прокляты! Все, кто пришел сюда! Чтобы Бог вас всех наказал так же, как меня и его детей! Скоро дытына народиться, а отца николы не побачит… – тихо закончила Дарья.

При ее последних словах Панас вздрогнул и мучительная, судорожная гримаса исказила его лицо:

– Я уже и так наказан Богом, – хриплым голосом ответил он. – Не знаю, где моя дружина, где мои диты. Всих унесла вийна…

Дарья притихла и воспаленными от слез глазами внимательно вгляделась в Панаса, скорее почувствовав, а не услышав в его словах неприкрытую боль.

– Мы с Тимофеем вместе воевали. Дружили… – снова теми же словами сказал Панас. Он наклонился, собрал рассыпанные ассигнации и протянул их Дарье. – На возьми… – потом вынул из кармана золотые часы и тоже протянул их Дарье. – Все, шо есть… пригодится… – как-то заученно повторял он одни и те же слова. Он помолчал, а потом твердо произнес: – А хто убив Тимофея, сегодня живет последний день. Я его убью… поверь мне… разреши мне попрощаться с Тимкой? – и вложил в ее руку деньги и часы.

Дарья молча кивнула, и Панас пошел в хату. Не глядя в глаза, сидевшим вокруг покойника старухам, снова при виде его прекратившим разговор, он подошел к лавке, где пока без труны лежал Тимофей, и посмотрел на его спокойное и умиротворенное лицо, окровавленную белую повязку на голове, перевел взгляд на простыню и увидел, что она пурпурна от крови, и как-то обыденно подумал: «Человек мертв, а тело еще живет». Потом склонился и поцеловал его в лоб. «Я отомщу за тебя, Тимак!» – клятвенно сказал он сам себе и, повернувшись, вышел из комнаты, провожаемый ненавидящими немыми взглядами домочадцев и соседей.

Он пошел к Хоролу, сел на берегу и сидел до тех пор, пока не стало вечереть. Он не думал ни о чем конкретно, не размышлял ни о ком и ни о чем. Это было душевное отупение, из которого его могло вывести новое, тоже душевное, но уже потрясение.