Децимация

– Сегодня будут сечь селян, яки грабили маеток пана. Так я хочу пройтись по их спинам, шоб неповадно было воровать чужое. Да и плечи надо размять…

– Правильно. Таких людишек надо наказывать по-серьезному, как в школе. Я по собственному опыту знаю – не накажешь вовремя ученика, он снова повторит такую же или еще худшую гадость. Ну, как ночь провел?

– Гарно. Но, видимо, устал и больше спал. Сегодня наверстаю. Как я понял, ее мужик награбил у пана хорошо, и где-то здесь прячется в деревне. Но мне-то все равно.

– Нет, – возразил Гетьманец. – Это не все равно. Его надо найти и наказать.

– Как хочешь. Но бабенка не то, что итальянки. Холодная, бревно бревном. Но сегодня я ее разогрею. Вот отдохну! – и он снова щелкнул кнутом.

– А Шпырив, как он там? Научил его чему-нибудь новому?

– Его не было. Наверное, ушел спать, не дождавшись меня, – и Лаврюк, снова выпив самогона, стал глотать холодные, с застывшим жиром куски свинины, поигрывая кнутом в одной руке.

Панас Сеникобыла, не завтракая, пошел к сельраде. Там двадцать арестованных, по указке Печенеги селян, должны были под конвоем немедленно отправиться для суда в Ромны. Остальных селян, кто грабил имение Апостола, должны были согнать на сельскую площадь и примерно, при всем народе, наказать кнутами и забрать у них наворованный осенью хлеб и инвентарь. Кроме этого крестьяне должны были возместить материальный ущерб деньгами. Печенега составлял для барина списки виновных, в которые себя не включил, хотя ему от панского имущества досталось как бы и ни больше всех. Так Панас, избежав разбора с паном, рано утром отправился с арестованными в уезд.

Гетьманец искал Шпырива до полудня, но не нашел. У него было подозрение, что Сеникобыла все-таки расправился с ним ночью, но тот уже ушел с конвоем. Гетьманец попросился у куренного быть часовым. Когда гайдамаки пошли арестовывать и наказывать селян, Гетьманец стал рыться в вещах Шпырива. В кожаном мешочке, инкрустированном затейливым еврейским орнаментом, он обнаружил золотые и серебряные кольца, серьги, брошки и даже монисто с красными камнями. Посмотрев на камни, Гетьманец вздохнул: «Эх, молодь! Не мог отличить стекло от бриллиантов». Но золота было достаточно много, что удивило Гетьманца – когда и как этот молодец успел столько его набрать? Золото и серебро он сложил обратно в мешочек и переложил в свои вещи. Деньги разных властей и правительств, завернутые в рушник, он пока брать не стал. К вечеру он обратился к хмельным хлопцам, размявшими свои плечи о спины селян:

– Щось Шпырива не видно?

Никто не знал о его нахождении, и только один предположил, что он, видимо, пошел конвоировать арестованных. Гетьманец участливо подхватил его слова:

– Да, да. Он не ночевал с нами. Видно, вышел рано в село, и его срочно заставили идти с конвоем, даже пожитки не успел собрать. Но я ему их при встрече передам.

Засыпая поздно вечером, Гетьманец снова и снова цепкими, тонкими пальцами ощупывал содержимое вещмешка Шпырива, довольный тем, что деньги еще там, а золото уже у него. О своих подозрениях в отношении исчезновения Шпырива он решил не распространяться. Вещи Шпырива для него сейчас были дороже, чем он сам живой. Засыпая, он подумал: «Надо бы завтра доложить пану, что муж хозяйки ховается где-то в селе и поискать. Может, пан премию за это даст».

Часть X

52

В Харькове большевистское правительство готовилось к эвакуации. В город с запада приходили потрепанные в боях красные отряды, а из города на запад и юг выходили вновь сформированные советские части. С заводов снималось оборудование и вместе с продовольствием отправлялось по железной дороге на север. По городу на полной скорости проносились автомобили с вооруженными людьми, в каждом из них находился комиссар, отдававший распоряжения. Но подъезжал другой комиссар, с более высокими полномочиями, тоже с вооруженными красногвардейцами, и давал другое приказание, исключающее предыдущие. Железнодорожники их молча выслушивали, обещали исполнить, но ничего не делали. Только когда конкретно формировался состав и было ясно – куда он направляется, цеплялись паровозы и увозили кого на запад, кого на север, а других на юг и восток. Ходили слухи, что красные разбили немцев под Дубовязовкой и те вместе с гайдамаками бегут обратно к себе на родину. Но потом выяснялось, что немцы рядом и вот-вот войдут в Харьков. Не только афишные тумбы, но и стены домов пестрели различными призывами и воззваниями к горожанам. В одном из них говорилось:

«Товарищи и граждане! Всем, кому дороги идеалы пролетариата, все, кто ценит пролитую кровь наших братьев за освобождение России, все до единого – к оружию! С оружием в руках, стройными железными рядами ударим на врагов труда – немецких, русских и украинских трутней! Донецко-Криворожская республика была и будет неотъемлемой частью России, а не галицийско-немецкой колонией! За нами правда! Мы победим! Да здравствует социализм!»

Но мнение харьковчан на складывающееся положение было неоднозначным. Беднота записывалась в ряды защитников социализма и рвалась в бой с внешним врагом. Состоятельная часть горожан была напугана трехмесячным правлением большевиков, их реквизициями и постоянным патрулированием с арестами, и жаждала спокойной и сытной жизни. Два обстоятельства тяготили всех, независимо от класса и богатства – предстоящий разрыв с когда-то единой и неделимой Россией, духовной и материальной родиной, и то, что приходят не свои, внутренние враги, а чужие – немцы и галицийцы. Если рабочий и ремесленный люд ясно определил своих врагов, то аристократическая и бюргерская верхушка отрицательно относилась и к большевикам, и к приходящим чужеземцам, и не знала, что лучше – как бы не получилось из огня, да в полымя.

Аркадий Артемов, несмотря на то, что в стране происходили страшные и непонятные события, жил в своем мире, сотканном из музыки и неразделенной любви. С установлением советской власти и введением комендантского часа некоторые из синематографов закрылись, другие сократили количество сеансов, и его работа музыкального иллюстратора из постоянной превратилась во временную. Но, благодаря своему музыкальному таланту, он мог зарабатывать на жизнь, давая частные уроки, выступая на частных концертах. Но все равно денег хватало только на еду да одежду. Он с благодарностью думал о Гардинском, который не брал с него квартирную плату. Но самым больным чувством для него были отношения с Татьяной. В начале восемнадцатого года она жестоко простудилась и долго болела. Сначала Аркадий дал себе слово как можно меньше бывать у Гардинских, но с болезнью Тани чуть ли не каждый день посещал основную часть дома, старался как можно больше побыть с Таней. Позже она стала заходить к нему, похудевшая и бледная после болезни, и от того еще более привлекательная в своей слабости и незащищенности. Ее родинки на прозрачных щеках выделялись особенно ярко и как будто светились. Гардинские обсуждали вопрос о том, чтобы отправить Таню на лечение и отдых в деревню, к родственникам, но решили подождать до прояснения обстановки в стране. Отдых за границей не представлялся реальным – война перекрыла все привычные пути путешествий и связей. Поэтому окончательно было решено не торопиться с этим вопросом – ждать, что будет дальше. Когда Таня приходила в комнату Аркадия, то они беседовали обо всем, кроме своих отношений. Обычно эти беседы заканчивались тем, что Таня просила его исполнить что-то меланхолическое. Во время исполнения она сидела тихо, впитывая звуки мелодий, сочиняемые по ходу игры Аркадием, переводила затуманившиеся воспоминаниями глаза от клавиш, по которым перелетали чуткие и тонкие пальцы музыканта, на выцветшие обои, а потом за окно, где раскинулась весенняя глубина небосвода. Потом глубоко вздыхала и произносила таинственно-тоскливые фразы. И сегодня, заломив сплетенные пальцы, произнесла, вздохнув:

– Когда все это закончится? Когда? Когда можно будет жить и не бояться, не переживать за родных, знакомых и себя?.. Когда?

Эту фразу Аркадий часто слышал из ее уст. Он понимал ее переживания потому, что сам оказался выбитым из привычной, наполненной грезами жизни, а сейчас, как и она, находился в растерянности, в ожидании не лучшего, а наоборот – чего-то худшего, непредсказуемого. Он вполоборота повернулся к ней, оторвал пальцы от клавиш и закрыл крышку фортепиано.

– Я разделяю твою тоску, Таня. Я сам чего-то жду, чего-то хочу, а чего конкретно – не знаю. Вот, может, закончится вскоре вся эта заваруха, и мы снова начнем жить, как хотим, а не так, как нас сейчас заставляют… будем заниматься любимыми делами.

– У тебя есть любимое дело, а у меня его не было и нет. Певицы и музыканта из меня не получилось. Была возможность устроить личную жизнь, окунуться в семейные заботы, воспитывать детей, – то, к чему я так стремилась… и все сгорело в пламени войны и революции! Остался только пепел, пока еще теплый, но остывающий на глазах.

– Таня, ты завораживающе красива. У тебя еще будет любовь и семья. Пепел сохраняет искры, и от него снова возникнет огонь. Верь в это.

– Нет, Аркаша, я уже не та, что была три-четыре года назад, – легкая, как пушинка, воздушная, как зефир, бездумная, как птичка, счастливая в своей молодой глупости. Я уже сейчас чувствую, представляю себя в будущем неразборчивой, брюзгливой, с тяжелой, намокшей душой…

– Нет, нет! Не надо брать в голову мрачные мысли. Вот закончится война, и все наладится. Ты забудешь об этих безумных днях, память сгладит все обиды, притупит их, и снова мы окунемся в мир музыки, поэзии и любви.

– Спасибо тебе, Аркаша, что утешаешь. У меня действительно все время какое-то растерянное и подавленное настроение. Оно у меня уже давно, а пока болела – хандра обострилась. Пока я лежала – столько передумала, столько вспомнила и буквально по-новой все оценила. И все это память. Это – самое страшное, что могла вложить в мозг человек природа. От памяти не убежишь, к ней можно только приспособить жизнь. Воспоминания о прошлом! А от памяти остается только боль, которая свербит и ноет, и она сидит занозой в голове, которую не выковыряешь. А счастливое – как блестка в памяти, чтобы было больнее вспоминать обиды жизни… – Таня вздохнула. – Да что мы все время говорим о мрачном и тяжелом! Скажи, написал что-нибудь новое?

Аркадий привык к ее тоскливым самокопающимся разговорам. Он понимал ее смятение. Пока именно ей из всей семьи Гардинских война принесла больше всего горестей и душевных разрушений. Но ему было приятно, что она доверяет ему свои мысли и душу. Он очнулся от размышлений над ее словами:

– Нет. Пока не сочиняю. Так, иногда для себя играю, что идет изнутри, но я, как ты знаешь, такое не записываю.

– А жаль. У тебя не только прелестные, но и глубокие мелодии. А тот романс просто прекрасен. Он всем нравится… говорят, его другие уже поют. Спой его? А я постараюсь подпевать…

Аркадий, не отвечая, повернулся к фортепиано, снова открыл крышку и взял первые аккорды вступления и запел. Таня вполголоса подпевала, но глаза ее блуждали по стенам и не углублялись в смысл мелодии и слов, что несколько обидело Аркадия. Но после окончания исполнения Таня обратилась к нему очень просто, чем сгладила обиду Аркадия:

– Очень красиво. Напиши еще такой же нежный романс, чтобы мы могли его исполнить при публике вдвоем.

– Хорошо. Постараюсь, – ответил Аркадий, хотя не был уверен, что в ближайшее время он напишет что-то новое.

– Аркадий. К нам придут сегодня вечером гости. Всего несколько человек. Среди них будут офицеры.

Увидев, как при упоминании офицеров лицо Аркадия нахмурилось и напряглось от вспыхнувшей в груди ревности, Таня поправилась:

– Эти офицеры уже в возрасте. Маман их приглашает для меня – может, я сделаю партию. Но поверь – они не в моем вкусе. Они не герои. Скажу тебе честно, Аркадий, ты ярче их, хотя тоже не герой.

– А кто?

– Человек с божественным дарованием лиричности и растерянности. А знаешь – почему? Потому что родился в одной среде, а судьба тебя направила в другую. Ты не смотри на меня так обиженно, а то я расплачусь, – Таня засмеялась. – Тебе просто не хватило времени врасти в нашу среду – интеллигентную, но на девяносто процентов никчемную и пустую. Но, тем не менее, я тебя отношу к оставшимся десяти процентам. Ты – будущее нашей интеллигенции… – и без всякого перехода снова предложила: – Приходи сегодня к нам. Если будет возможность – исполнишь свои произведения. А будет у меня настроение, то спою, а ты будешь аккомпанировать. У меня сейчас после встречи с тобой появилось весеннее настроение, ты на меня благотворно влияешь… а может, заканчивается период уныния и расстройств. Придешь?

Она, конечно же, знала его ответ. Он не мог отказать в ее просьбе, но ей хотелось услышать и его утвердительное согласие.

– Да, приду.

– Вот и чудесно. Я жду… и все ждут тебя. Папа будет рад, – Таня удовлетворенно улыбнулась и, неожиданно наклонившись, коснулась его щеки своими мягкими губами, прошептав: – Жду!

И упорхнула из комнаты. А Аркадий, ошеломленный ее поцелуем, остался сидеть у пианино. Это был ее первый, мимолетный поцелуй. Почему она так поступила? Может быть она возвращается к жизни и он ей в этом помогает? И радостное чувство участия в судьбе Татьяны теплой волной разлилось в его груди.

Потом, успокоившись, он стал думать – что бы значили ее слова. Да, действительно – по уровню образования, да и просто по знаниям, ему далеко до Гардинских и их окружения. Да, это так! Он родился в рабочей семье, а не в богатой или интеллигентной. Ему не пришлось по-хорошему учиться в школе и пройти регулярный курс обучения музыке. Но он, и это видят все, превзошел многих в искусстве воспринимать и отдавать музыку. Он с жадностью впитывал в себя мелодии природы, отчасти жизни, он пока их копил, как скопец, в себе, и только часть их он отдавал другим: в синематографе, в гостиных залах, близким знакомым, но больше всего – себе самому, стенам, воздуху, миру… но пройдет еще немного времени, и он положит свои мелодии на алтарь всему человечеству, как только насытится ими сам. Но почему он так растерян? И Аркадия вдруг осенило. Он знает, умеет и чувствует все происходящее тоньше других, не через обыденность жизни, крики и стенания людей – он выше этого, – а через музыку времени и пространства, в котором все слилось органично, в едином сплаве материи и духа. Но дух в нем мощнее материи. Вот в чем его сила, компенсирующая недостаток общих знаний и отсутствие профессионального образования! Все это видят и понимают, а он до сегодняшнего дня этого не знал, и только слова Тани заставили его взглянуть на себя несколько иначе. Но куда девать свое плебейское прошлое? Гордиться им? Унижаться? Молчать? Этого он не мог сейчас решить и, уже успокоившись от душевного самокопания, подумал, что надо бы написать письмо в Луганск, родителям. Как там у них? Уже давно он не сообщал им о себе. Его размышления прервала вошедшая в комнату Арина.

– На, поешь, – она поставила на стол тарелку, накрытую чистым полотенцем. – Небось, проголодался сегодня.

– Нет, милая тетя Арина! – весело ответил ей Аркадий. – Спасибо вам, но я есть не буду, так как иду к профессору на ужин. Понятно?

– Сейчас у профессора сильно не наешься. Они сами досыта не наедаются, – ворчливо ответила Арина. Она сняла с тарелки полотенце, и Аркадий увидел кусочек отварного мяса с небольшой порцией гарнира. – Вот такие порции я и буду подавать сегодня гостям. Я тебе специально отрезала кусочек мяса, а то ты стал плохо питаться.

Зная ее добрую душу и привязанность к чужим, но ставшими родными людям, Аркадий не стал огорчать ее отказом. Он сел за стол и торопливо стал глотать, что находилось в тарелке.

– Не торопись, – все так же ворчливо приговаривала Арина, – а то вкуса не поймешь. Здесь нечего есть барышне, не то, что мужику. Вот видишь, как приходится жить… не то, что раньше. И так стараюсь на кухне что-то выкроить, да разве с малого сделаешь вкусное. Танечку жалко, еще не выздоровела. Ей бы сейчас хорошее питание дать, а в городе продуктов не найдешь. На рынок крестьяне боятся везти – большевики все заарестуют, а может, и их самих. В магазинах по карточкам дают немного… рабочим, а буржуям совсем не дают. А Танечке нужен покой. Смотрю на нее и плачу в душе, как она мается, бедняжка. Был муж, так убили. А ей хочется, чтобы ее любили. А мужчин путевых да красивых стало мало, – кто погиб, а кто скоро погибнет. Останутся одни поганцы…

Аркадий оторвался от тарелки:

– Что вы говорите, тетя Арина? Большевики говорят наоборот, что революция очистит страну от скверных людей.