Децимация

Раньше немцы не встречали Грушевского так. Раньше его считали почти равным с ними. И, повысив голос, он трагически произнес:

– Герр генерал, вы унизили нашу национальную гордость!

Впервые за время этой встречи Гренер оторвался от чтения документов, и в его выцветших глазах мелькнул огонек.

– Вы читали Шопенгауэра?

– Да, – как-то неуверенно ответил Грушевский.

– Знаете, что он сказал о национальной гордости?

– Не помню! – с вызовом ответил Грушевский,

– Шопенгауэр сказал так: «Самая дешевая гордость – это гордость национальная». Далее я дословно не помню. Но смысл таков – если у человека мало индивидуальных качеств, которыми он мог бы гордиться, он гордится своей нацией – это единственно возможное для него в поддержании своего лица. Умный человек всегда подмечает недостатки своей нации, чтобы она была лучше. Растворение индивида в нации – верх разложения личности. Вот так!

Такого удара от своего союзника Грушевский не ожидал. Он сразу же обмяк, лицо приняло просящее выражение. Но зашел адъютант и подал Гренеру папку с документами, которую тот раскрыл и стал читать. Грушевский понял, что прием закончен. Он встал, растерянно моргая подслеповатыми глазками, похожий сейчас больше на обиженного хлопчика, а не на профессора и голову Украины, и попрощался. Гренер небрежно протянул ему на прощание руку.

В этот же день, в одной из квартир, бывшие члены рады приняли конституцию Украины и одобрили закон о социализации земли. Пусть эти законы и не будут действовать, но хоть чем-то надо насолить своему союзнику на прощание. Была бы у союзника корова, то лучше бы она сдохла.

Но в этот день злоключения Грушевского не закончились. Возле дома, где он жил, собралась толпа возмущенных киевлян, которые требовали суда над бывшим председателем Центральной рады. Раздавались крики: «Смерть предателю!», «Он присвоил себе украинскую казну!», «Хватит измываться над народом!» Дело принимало нешуточный оборот. Но союзник не выдал своего бывшего партнера, и немецкие солдаты оттеснили толпу. Оставаться в доме было небезопасно, и немцы отвезли Грушевского на автомобиле в казармы галицийских стрельцов, где он переночевал. А на следующий день он поспешно уехал из непонятной его уму страны в милую его сердцу Австро-Венгрию, в которой он раньше жил и считал образцом устройства многонационального государства. Но его согревала мысль о том, что заложенное им дело когда-нибудь возродится. Всегда найдутся люди, недовольные объективными процессами в развитии народов.

А киевляне, стоявшие 29 апреля возле цирка, передавали из уст в уста, что происходило на манеже цирка.

– Скоропадскому предложили стать гетманом Украины. Он отказался. Ему говорят об этом второй раз – он снова отказывается. Действительно скромный человек! Потом дают ему булаву в третий раз… по старому козацкому обычаю отказываться больше нельзя. В четвертый раз быть гетманом не предлагают – оставайся простым козаком. Не оказалось в цирке, кроме него, человека достойного этого поста. Скоропадский был вынужден согласиться и взять на себя трудную ношу гетмана. Теперь он – наш батька. А вот и он! Смотрите! Ура!!

Двери цирка широко распахнулись, и народ увидел своего гетмана – должность, ликвидированную полтора века назад за исторический анахронизм. Скоропадского вынесли на руках из дверей, потом пронесли сквозь толпу к автомобилю, охраняемому немцами. Он возвышался над народом, отвешивал поклоны в разные стороны, прижимал руки к сердцу, а потом разводил их, будто бы отдавал его народу. А на крыше цирка немецкие солдаты, на всякий случай, навели пулемет на толпу.

Чуть позже, на Софиевской площади, гетман Скоропадский, рядом с памятником другому гетману – Богдану Хмельницкому, принимал поздравления, и народ шумно кричал «ура!». Обнародовали грамоту к украинскому народу: «Всем вам, козаки и граждане Украины… как верный сын Украины, я решил отозваться на ваш поклик и взять на себя всю полноту власти. Этой грамотой я провозглашаю себя гетманом всей Украины!»

До позднего вечера радовался народ смене власти, ругал Центральную раду, нахваливал новую власть, в надежде, что она будет лучше предыдущей. Омрачала праздник одна мысль – а как быть с немцами? Уйдут ли они с Украины после смены власти? А может, предстоит жить с чужим дядей еще долгое время? Но никто не знал, что родным племянником чужеземного дяди был Павло Скоропадский.

57

В Луганск стекались, отступающие под натиском немцев, красные отряды. Усталые и израненные, они приводили себя наспех в порядок и опять шли против немцев, чтобы потерпеть поражение и снова привести в порядок свои части в Луганске, и по-новой идти в бой, в безнадежной схватке защищая свою землю. Луганск остался последним островком Советской власти на Юге России, отступать практически было некуда. На западе – немцы и галицийцы, на востоке – донские казаки, не принимавшие новую власть. Красные отряды оказались как бы между молотом и наковальней: молот – немцы, терпеливо и методично долбившие красных; наковальня – Всевеликое Войско Донское, со своим многовековым социально-экономическим укладом, дававшим ему земную прочность и военную силу. Пока казаков слегка придавила Советская власть, но они были готовы распрямиться, как пружина, и ударить по врагу. Но вот тут-то и возникал вопрос: а кто враг? Свои – русские и украинцы, решившие строить что-то новое или немцы, против которых еще недавно дончаки сражались на фронтах? И задумывались буйные казацкие головы – кто больший враг? Против кого воевать? Против своих единоверцев или против иноземцев? И приходили к нерадостному выводу – придется воевать против тех и других. Защищать свой привычный уклад от красных и не допустить чужеземцев на свою территорию. А силы были явно неравными. Но казачество было настроено решительно – воевать против всех врагов Земли Русской. А красные бросались под пулеметы и пушки немцев, зная, что за их спиной искрятся под солнечным светом острые казацкие шашки.

Артемовы жили привычной размеренной жизнью. Отец продолжал работать на заводе, работы было много, патроны требовались всем. Мать так же мыла полы в приходе, жаловалась на ноги, которые «подводят ее». Петр постоянно находился в разъездах и редко бывал дома – железнодорожникам работы хватало. Весенними теплыми вечерами заходила Полина. Они сидели с матерью под абрикосой, которая в этот года цвела необыкновенно рясно, обещая богатый урожай, разговаривали о житье-бытье, и Полина, словно ненароком, спрашивала, нет ли писем от Сергея. Мать отрицательно качала головой: «Нет». Полина и сама понимала, что почта почти не работает, а на войне Сергею некогда писать письма. Обсудив житейские дела, женщины расходились по домам, лелея надежду, что вскоре все изменится к лучшему. Но вести приходили все тревожнее и тревожнее. На восток потянулись эшелоны с эвакуированными из Донецко-Криворожской республики, составы с оборудованием заводов.

В конце апреля Петр был в Дебальцево. На станции творилось что-то невообразимое. Составы сбились в кучу, и вывести их на перегон представлялось огромной задачей. А где-то западнее города грохотали немецкие пушки. Вокруг сновали военные, слышалась командирская ругань. У Петра появилась мысль, что придется ему вместе со своим паровозом остаться здесь и дожидаться немцев. И вдруг он остановился, как вкопанный, вглядываясь в красноармейца, идущего по насыпи железнодорожного полотна. И Петр, еще не видя лица солдата, интуитивно понял, что это – Сергей.

– Серега! Брат! – закричал он и бросился к нему.

Сергей поднял голову и увидел бегущего к нему в грязной спецовке Петра. Его склоненная на бок голова, улыбающийся рот, вся неказистая фигура излучали радость от неожиданной встречи. Да, это была нежданная встреча, хоть в другом городе, но недалеко от семьи. Сергей крепко сжал старшего брата в своих объятиях и поцеловал в чумазую от угольной пыли щеку.

– Петя! Брат! Вот это встреча! Не думал, не гадал.

Немногословный Петр грязной щекой терся о выцветшую гимнастерку Сергея и повторял:

– Брат…

Оба были рады встрече. Сергей разглядывал Петра и не находил изменений в его лице за прошедшие полгода. А Петр заметил – черты лица брата обострились, взгляд стал холоднее и жестче, резче прорезались морщины на лице, особенно вокруг глаз, а в русых волосах, на висках тоненькими паутинками светилась седина. «Тяжело ему видно пришлось», – с состраданием к брату подумал Петр.

– Где тебя столько носило, Сережа? Почему ничего не сообщал о себе?

– Ох, Петя, везде меня носило и мотало. В Киеве, Харькове, Херсоне и Бог знает, где еще. Уже и позабыл, где пришлось побывать. Бил врагов, да сил не хватило их разбить, – он улыбнулся своей невеселой шутке. – А как вы поживаете? Как мать, отец, Полина?

– Да все живем потихоньку. Мать болеет ногами, но крепится. А Полина ждет тебя. И знаешь, ждет серьезно. Видимо, влюбилась в тебя.

Сергей, склонив голову, тихо улыбался в ответ его словам, он как будто очутился в родном доме, а Петр продолжал:

– Тебя все часто вспоминают, Аркашку.

– Передай нашим, что я встречался с Аркашкой в Харькове. У него все идет нормально. Стал почти интеллигентом, но буржуазным. Революция ему не нравится. А в целом хороший парень. А Иван как?

– Изредка заходит к нам. С торговлей у него сейчас плохо. Приносит нам иногда муку, другие продукты.

– Ну, Иван полный буржуй. Видишь, какая судьба? Мы с тобой рабочие, стоим за революцию, а другие браты – буржуи. Почти контра.

– Нет, они не контра. Просто делают, что умеют. Я видел, как большевики расстреливают людей. А там контры было – раз-два и обчелся. А всех расстреляли. Так тоже нельзя.

– Так необходимо, – жестко ответил Сергей. – Я этой контры насмотрелся – от националистической до немецкой. Навоевался я с ними от души, но не до конца. А душа у меня, Петя, тоже болит. Слишком много убитых. Больше, чем на фронте. Там только во время наступления, да, может быть, после обстрела были убитые, а сейчас все время по всей стране гибнут люди. Без передышки народ погибает. Ходим по трупам.

Он вздохнул и Петр его спросил:

– Ты сейчас направляешься в Луганск?

– Нет. Иду из Херсона, через Бердянск, Горловку, а сейчас вместе с екатеринославским отрядом отступаю на Лихую. Потом или на юг, или на север. Не знаем сами точно, куда прорвемся. Вот соберемся по новой с силами – и выгоним отсюда и немцев, и галицийцев. Так что я вернусь домой. Ждите!

Рядом двинулся на восток состав с солдатами.

– Следом за ними поедем и мы, – сказал Сергей. – Только, где очутимся – не знаю. Вернусь – расскажу.

– А когда вернешься?

– Не знаю. Но мы вернемся – точно, – жестко повторил Сергей, и его непреклонный тон немного смутил Петра. Таким упрямым брат раньше не был.

Они отошли подальше от пути, по которому шел эшелон. На обочине насыпи росли воронцы – в хвоистых листьях пунцово рдели еще нераскрывшиеся крупные капли бордовых цветов. Они молчали. Вроде давно не виделись, можно говорить и говорить о многом, но Петр понимал, что брат устал от войны, и ему не хотелось напоминать о ней брату. А Сергею было больно расспрашивать о семье, о их делах в столь тяжелое время, – он ничем не может им помочь. Эшелон прошел, и послышался крик:

– Артемов! Иди сюда! Отправляемся!

Сергей печально улыбнулся:

– Вот, видишь, пора расставаться. Не успели и поговорить толком. А так хотелось узнать от тебя побольше о всех.

Он глубоко вздохнул, наклонился и стал рвать воронцы. Потом протянул Петру маленький букетик невысоких цветов:

– На! Передай маме от меня. А несколько штук отдели и отдай Полине. Скажи, что я ее помню.

Паровоз дал гудок и выпустил пары, эшелон тронулся.