Осень собак

– Понял! Но ты мне завтра звонишь на работу, как условились, а вечером встретимся у меня. Познакомлю тебя с семьей, отдохнем по-настоящему. Не вздумай отказываться! А то я сам за тобой приеду. Я знаю, где находится твой институт!

– Хорошо. Завтра звоню тебе и встречаемся.

Леониду, видимо, не хотелось расставаться с Николаем, и он предложил:

– Может, доедем сейчас на метро до Крещатика и разойдемся там?

– Нет. Я лучше трамваем. Так удобнее. Ну, Леня, до завтра?

– До завтра. Но ты извини меня за такое киевское приветствие… националисты сейчас сверху нас.

– Знаю Киев. Не извиняйся за него. С этим городом у меня многое связано. Я его любил когда-то… до последнего времени. А сейчас аж… ездить сюда не хочется. Ну, давай, Леонид, до завтра. Ты хороший товарищ.

Леонид торопливо, даже несколько суетливо, протянул ему руку.

– Ты тоже отличный парень. Рад был с тобою познакомиться и готов продолжать знакомство. Согласен? – вопросительно улыбнулся он.

– Договорились. Я хороший человек, ты хороший человек! Значит, мы прекрасные люди, и нам надо дружить, – засмеялся Николай. – Ну, до завтра, а то времени уже много.

– До свидания. Ну, я пошел? – снова спросил он.

– Давай. Завтра встретимся.

Леонид пошел к входу в метро, у дверей обернулся и, прощально махнув Николаю рукой, исчез в толпе, вливающейся в подземное чрево.

2

Николай докурил сигарету и, бросив окурок в урну, взял в руки свой большой, из кожзаменителя портфель, полиэтиленовую сумку и пошел на остановку. Там как всегда толпилось много людей: с сумками, чемоданами, ящиками, узлами… Трамвай – десятый номер, пришлось ждать минут десять, и Николай успел выкурить еще одну сигарету. На душе было паршиво. Он считал себя виноватым перед музыкантами. Но и злость брала – как это в демократической стране какие-то фашиствующие молодчики, а не официальные органы, наводят свой порядок, демонстрируют свою силу и власть! По сообщениям из газет и телевидения он знал, что сейчас в Киеве проходит голодовка студентов-активистов УНА-УНСО, а приезжие из Галиции беспрерывно митингуют в самых людных местах столицы. Возможно, правительство не хотело обострять политическую обстановку и поэтому не предпринимало против унсовцев серьезных мер, позволяя им делать в столице, что вздумается. «Но могло ли правительство, – про себя усмехнулся Николай, – урезонить фашиствующих молодчиков?» Оно само состоит из бывших идейных компартократов, ставших ныне прожженными националистами, а унсовцы – их опора. Поэтому оно их мягко журит, грозит указательным пальчиком своим непослушным, но таким нужным им мальчикам. Этот указательный пальчик направляет их действия, а подлые, когда-то коммунистические, а ныне националистические уста поясняют, что и как делать. А хлопцы уже показали свою силу в боях в Чечне, Левобережной Молдавии, Абхазии, при похоронах униатского митрополита в Киеве, пикетированиях верховного совета, демонстрациях и митингах и еще во многих, не упоминаемых в прессе малоизвестных делах. Сейчас они правят бал в Киеве. Прав Леонид – сегодня их праздник. Напрямую с ними связываться опасно, тихо – мало кто узнает об этом. Да и противникам своим они обычно затыкают глотку физическим воздействием. Большинство народа недовольно нынешней властью, но только молчаливо сопит, открыто против национал-фашизма не выступает. Вот и получили за это главенствующее положение выходцев из Галиции. А молчаливое сопение – покорность неудовлетворенного раба. И дождется Украина, что когда-то нацисты силой возьмут власть в свои руки, а раб будет покорно продолжать сопеть.

Проскрежетав по кольцу, подошла десятка из двух вагонов. Из них наружу хлынул чемоданный народ и, когда его поток иссяк, внутрь ринулся народ мешочный. Николая занесло в салон вагона не самым последним, и он успел занять красное железное сидение без мягкой подбивки. Людей в трамвай набилось битком и, чтобы не видеть напряженные от безуспешной борьбы за сидячее место лица пассажиров-неудачников, Николай, закомпостировав билет, демонстративно отвернулся от всех и стал смотреть в окно.

А за окном отцветала своими последними, неописуемо-буйными, желто-красными красками уже не ранняя, а средняя киевская осень. Раскидистые каштаны гордо держали трехпалые, но поникшие без внутреннего сока бурые листья, не желая отдавать их холодеющей земле. Однако они уже были не в силах удерживать свое будущее – ореховые семена, которые, падая на землю, выскакивали из мягкой оболочки и застилали ядрами шоколадного цвета грязный асфальт и все еще зеленеющие газоны. Тополя уже пожелтели, но не отдавали земле свои безжизненные листья, а только с достоинством роняли их отдельные экземпляры под ноги прохожим. Тополь ждал первого заморозка, чтобы в один момент скинуть уже не нужное одеяние и по-прометеевски оголенным перенести влажную, промозглую зиму. Огромные кроны акаций с симметричным набором зеленых, но уже сухих и омертвевших листьев, тоже, – как и тополя, – изредка скидывали их на землю. То ли от гордости, то ли от скупости, будут акации держать свои ажурные листья всю зиму, даже мороз не заставит их сбросить, будут хранить свою безжизненность до весны, до теплоты, пока не появится новый изумрудный ажур. Увы, но ивы, березы, дубы на улицах столицы не произрастали. Их место было в парках. Только зеленые шары паразитки-омелы не страшились смен времен года и в любую погоду, даже в морозы, по-летнему изумрудно рдели в кронах деревьев-матерей.

Трамвай, петляя в узких улочках старого Киева, проехал мимо знаменитого Байковского кладбища и приближался к конечной остановке. Зачем приехал Николай в столицу? Он и сам не мог дать себе точного ответа. Мозг знал: он едет, чтобы убедиться в своем поражении. А в душе теплилась маленькая надежда – авось, случиться чудо, и он сможет изменить решение столь сложного и важного для него сейчас вопроса в свою пользу. Дело было в том, что уже более года назад он успешно защитил докторскую диссертацию по истории. Но рецензия из Львова пришла отрицательная. Высшая аттестационная комиссия готовилась зарубить его научную работу – плод многих лет жизни. Было не просто обидно, а противно, что львовская рецензия была не научной, а политической. А в нынешних условиях Украины это означало, что его многолетний труд пошел насмарку. Николай был готов к борьбе, но понимал, что политическая и идеологическая обстановка не в его пользу. Он и в не совсем давние времена не отличался большой идейностью, а сейчас был открытым противником украинских националистов. А идейно-неблагонадежному путь в большую науку закрыт. Но он все равно – как баран, полез в закрытые для него ворота. Вот ему и с удовольствием обламывают рога и не сегодня-завтра обломают совсем.

«Да, нынче на улице науки праздник национализма!» – вспомнил он слова Леонида, своего недавнего попутчика по купе. Всякое упоминание в истории о дружбе с Россией считалось крамольным.

Поражение было очевидным, но теплилась маленькая надежда – может, удастся переменить готовящееся отрицательное решение в его судьбе?

Трамвай остановился на конечной остановке – Московской площади. Ее некоторые патриотично настроенные деятели предлагали переименовать, так как москальское название, по их мнению, унижает достоинство столицы и нации. Но правительство пока не решилось на такой шаг. Есть же в Москве Киевский вокзал, и остается под таким именем. А если вместо Московской площади будет площадь имени Петлюры или Бандеры? Получалось все-таки некрасиво в отношении своего ближнего соседа, который улицы и площади, названные именем Тараса Шевченко или Богдана Хмельницкого, переименовывать не собирался.

Николай вышел из трамвая и под ярким, нежарким осенним солнцем потянулся, расправляя свое занемевшее от долгого сидения на холодном железном кресле, тело. Потом двинулся к скверу посреди площади и свернул к находившемуся рядом пивзаводу. Здесь, за высокими стоячими столиками, горожане поглощали из бутылок пиво. На разлив, из окошка ларька, пробитого в стене пивзавода, пиво почему-то не продавали. Зато продавали водку на разлив в этом же окне, вместе с пивом в бутылках. Достаточно непонятная система продажи пива и водки, придуманная пивзаводом. Посетители распивали водку из бутылок, купленных на рынке, который располагался рядом – там она дешевле. Очередь была небольшая, и Николай, купив пять бутылок пива, встал за столик. Четыре бутылки положил в полиэтиленовую сумку, а одну открыл о край стола.

«Стал заправским алкоголиком, – невесело подумал он о себе. – Ни дня без спиртного не могу прожить».

Он оглядел стоящих напротив него трех мужиков разного возраста – от сорока до шестидесяти лет. Видимо они знали друг друга и, распивая из одного стакана бутылку водки, запивая ее пивом, вели беседу. Николай, медленно поглатывая из горлышка пиво, стал прислушиваться к их разговору. Самый младший из них, лет сорока, рассуждал:

– То, что я нахожусь сейчас в бесплатном отпуске, имеет хорошие моменты. Я стал больше думать, читать, смотреть телевизор и заметил, что стал умнее. Не верите? Вот мое честное слово! Раньше я так за этим чертовым конвейером изматывался, донельзя! Приду домой, упаду и спать. Жена недовольна, детей не вижу. А сейчас, как завод встал – и я стал человеком. И жена довольна, и с детьми по-умному беседую…

– Хорошо, что по-умному беседуешь, – прервал его постарше, лет за пятьдесят, – но в голове-то у тебя реденько. Не перебивай, я тебя давно знаю! Ты на стройке правильно гвоздя вбить не мог. А потом действительно поступил правильно – конвейер, гайки крутить… там ума не надо. Но вот как жить сейчас без зарплаты? Как?

Так я вон – на рынке… разгружу кому-нибудь. Надо – погружу. Нас бригада. На хлеб выходит. Этим детей не обижаю. А жена у меня постоянно работает… правда, получку не вовремя ей дают. Но перебиваемся.

Более пожилой, лет под шестьдесят, больше молчал. Наконец он высказал мысль, показавшуюся Николаю интересной.

– От нас, старых дураков, и молодым житья нема. Кто ж нами руководит? Старье. А чем человек старее, тем он становится не только мудрее, но и глупее, наглее, подлее и все остальное. Жили при социализме – было хорошо. Всем работа, вовремя зарплата, льготы какие-то. Стали жить при капитализме – нет работы, нет зарплаты, нет льгот. Вот вы помоложе, и думайте – что лучше? Социализм, который мы вам построили, или капитализм, который вам строят те, кто строил социализм? А они ж постарели, а значит – стали подлее и все остальное… – снова повторил он свои, ранее сказанные, слова.

Помоложе, видимо, был обижен данной ему оценкой и закипятился:

– Нечего меня нехваткой ума попрекать! Сам об этом знаю. Но вместо ума я могу работать, как вол, и меня начальство всегда ценило и в пример вам, умникам, ставило. Но это было раньше. А сейчас у меня нет начальников, я сам себе начальник. Нынешняя работа мне нравиться. При социализме я за колючим забором восемь часов вкалывал, не имел права за ограду выйти… а сейчас – свободен! Вон крикнут, и пойду работать – выкидаю машину с овощами и деньги в руку… – он вроде бы задумался и закончил свою мысль неожиданно: – А на конвейер, в завод я больше не пойду. Не хочу. Хочу свободной работы. Устроюсь грузчиком в магазин. Мне уже обещали. Только на лапу много надо давать. Но ничего, найду гроши. В магазине, когда нет зарплаты, дают отовариваться. А значит, семья с голоду не пропадет. А там всегда можно что-нибудь подработать дополнительно.

Средний мужик снова возразил:

– Ну, а кто останется на заводе, когда снова хозяйство наладится? Нынче никто не хочет там работать. Все хотят только торговать, спекулировать и воровать.

«Прав мужик, – подумал Николай, посасывая из бутылки пиво. – А заводы вряд ли поправятся. Значит, рабочего класса не останется. Зря он о будущем беспокоится».

Самый старший продолжил свою мысль:

– А все же при социализме было лучше. Там я был защищен то партией, то профсоюзом. А сейчас партий и профсоюзов много, и все рвутся к власти и рвут на шматки бедную Украйну. А профсоюзы? Пакость! Раз зарплату не выдают, значит, нет профсоюзов! – пояснил он простецки. – А свою сильную державу мы никогда не построим, как нам обещают. Все политики хотят сытной должности, а значит, нет людей, преданных родине. – снова попросту объяснил он.

– А мне держава, всякая независимость до лампочки! – ответил младший. – Мне бы накормить семью, немного поднять детей и хватит. Я выкручусь, но на завод не пойду…

– Ты-то выкрутишься. А как быть тем, кто не сможет этого сделать? – уныло произнес средний. – Просто умирать или умирать ради политики? Тьфу! Што там осталось? – обратился он к старшему. – Дели в стакан!

Помоложе взял стакан с водкой и ответил:

– Ты ж дюже умный, можешь помирать. А нам, дуракам, работы хватит. Вон, видишь, пришли на базар машины. Побегу разгружать…

Он торопливо выпил свою долю водки, запил пивом и быстрым шагом пошел в сторону рынка. Двое оставшихся по очереди, из одного стакана допили водку. Некоторое время молчали. Потом старший, произнес:

– Живу, как собака. Думал – на пенсии отдохну. Ни черта. Приходится по ночам сторожем подрабатывать. А я ж фрезеровщик шестого разряда! Хотел на своем заводе поработать на станке. Хоть два-три дня в неделю. Ни хрена! Начальство не взяло. Другим, говорит, работы нет. Могу у них отобрать то, что еще осталось. Не нужен я им… а кому я нужен? – он тягостно вздохнул от заданного самому себе тяжелого вопроса.

«Да, – мысленно комментировал их разговор Николай. – Довели экономику до нуля. Никто никому действительно не нужен. Нужны только послушные люди. Молчать и сопеть! Соль сегодняшней правды».

Средний мужик, допивая пиво, задумчиво произнес:

– Вот у него… – он имел в виду ушедшего товарища. – Здоровья богато. А у меня такого уже нет. Никто не возьмет на разгрузку. Хожу на работу с надеждой – авось, она сегодня будет. Сегодня нет, завтра тоже не будет. Не привык я к такой жизни. Раньше лучше было.

– Было лучше, – согласился старший. – Тогда был социализм, а сейчас ни то, ни се. Национализм остался. Жаль, што пришлось дожить до этого времени. Лучше бы его не видеть.

Он выхлебнул остатки пива из бутылки. Николай также прикончил свою бутылку, и ему стало жалко этих работяг. И он утешил их:

– Не унывайте, мужики! Будет хуже.

Оба сумрачно посмотрели на него, незнакомого им человека, и старший беззлобно подтвердил:

– Сами знаем. Но за внуков больно. За што они страдают? За наши ошибки? Мы свое прожили. А как им? И уехать некуда, кроме как на тот свет. И туда не попадешь по-человечески – денег нет на проезд. Вместо гроба – полиэтиленовый мешок.