Русь летописная

В поисках ваших несметных сокровищ, о Пани.
Из страха, что перепрыгну, помогла она нам в этом.
Так перебралась я через воды Расы[15 - Перевод Т. Я. Елизаренковой.].

Улавливаете? Название реки Расы не только созвучно с древним именем Волги – Ра, но и имеет тот же самый корень, что и наименование нашей страны – Россия! К слову сказать, подозреваю, и не без оснований, что река Руза и древний город, построенный на ней в Московской области, – того же самого происхождения, что и все архаичные топонимы и гидронимы с корнем «рос» – «рус» («руз»). Но в настоящий момент я не ставлю перед собой задачу углубляться в специальный анализ данного круга проблем. Любопытно также: знаменитое волжское Сормово первоначально называлось Сорома (топонимические корни теряются в глубине тысячелетий), что весьма созвучно с тотемным именем «собаки» Индры. Современное название балтийского острова Сааремаа также заставляет думать об индоевропейских корнях.

Имя же Вала – предводителя древнеарийского (быть может, проторусского) народа, обитавшего на ее берегах, – является однокоренным и созвучным традиционному названию Волги («вал» = «вол»). Что касается этимологии, то традиционно название Волги (как и города Вологды) связывают с понятием «влаги», привлекая в качестве аргументов соответствующие лексемы из различных индоевропейских языков (см.: Словарь М. Фасмера). В языковых субстратах и мифологических образах, вне всякого сомнения, закодирована информация о действительных фактах и событиях, имевших место на заре человеческой истории. О людях, разумеется, тоже.

Имя древнеарийского и общеиндоевропейского божества (или предка?) Вала сохранилось и в других известных русских названиях: Валаам (остров), Валдай и др. Особенно показателен второй топоним, образованный путем соединения двух архаичных корней «вал» + «дай» (по типу «Дай, Бог» или Дажьбог). Вряд ли достойно удивления, что словосочетание именно в данном смысле образовало название Валдай. Вала слыл демоном лишь для конкурирующего враждебного племени. Для собственного народа он оставался вождем с непререкаемым авторитетом. Впоследствии многие из таких предводителей обожествлялись соплеменниками («Вал, дай!» = Валдай) или демонизировались противниками.

Божественная ипостась Вала обнаруживается сплошь и рядом. Во-первых, от древнеарийского теонима произошло имя чисто русского скотьего бога Велеса (неудивительно пристрастие ведийского Вала к похищению коров). Во-вторых, корни данного божества уходят в глубины доарийской этнокультурной и лингвистической общности: имя одного из древнесемитских Первобогов-прародителей – тоже Ваал (Баал – откуда происходит имя другого славянского божества – Бел, Белбог). В-третьих, архаичный корень «вал» получил широкое распространение и в других мифологических именах: например, у скандинавов известен Вали, ребенок-мститель, сын верховного бога Одина; тот же корень присутствует и в широко известных названиях «валькирии» и «валгалла».

Что касается демонизации ведийского Вала, то данный «прием» лучше всего был отработан именно древними ариями с того самого момента, когда начался процесс расчленения и распада первичной этнолингвистической общности. Выше это уже было продемонстрировано на примере дискредитации образа Горгоны Медузы и превращения благостных богинь деви (у индийцев) в кровожадных и злокозненных дэвов (у иранцев). Теперь предлагается приглядеться повнимательнее к ведийскому народу пани, обитавшему, быть может, на Валдае и уж совсем точно – за рекой Расой (Pa). Кстати, надеюсь, не нужно напоминать, что истоки Волги как раз и находятся на Валдае? И что за напасть такая: скажешь пани, снова слышится славяно-русская речь! В «Великопольской хронике» читаем:

«В древних книгах пишут, что Паннония является матерью и прародительницей всех славянских народов, “Пан” же, согласно толкованию греков и славян, это тот, кто всем владеет. И согласно этому “Пан” по-славянски означает “великий господин”, хотя по-славянски из-за большого различия в языках можно применять и другое слово, например “господин”; ксендз же больше, чем Пан, как бы предводитель и верховных король. Все господа называются “Пан”, вожди же войска называются “воеводами”…»

Уточним: в русской (по крайней мере, в южнорусской) традиции практиковалось и словосочетание «пан воевода». Само же понятие «пан» (в смысле «господин») восходит, таким образом, к самым истокам общеарийской древности. Ведийский народ пани – это, по существу, славянские (или точнее, протославянские) «паны». Есть еще одно достаточно красноречивое русское слово – «панибратство». И, быть может, панская пещера с ее несметными богатствами когда-нибудь еще отыщется на необъятных российских просторах?!

Сказанное – не преувеличение. Мой хороший знакомый, известный исследователь и автор множества публикаций Вадим Александрович Чернобров вот уже много лет пытается проникнуть в огромную подземную пещеру, расположенную в Самарской Луке, в районе притока Волги Медведицы (как раз «за рекой Расой»). Сама пещера была взорвана в 1942 году советскими войсками, отступавшими под натиском фашистских полчищ, рвавшихся к Сталинграду. Но сохранились свидетельства очевидцев: размеры пещеры столь велики, что еще в Гражданскую войну здесь скрывались целые конные отряды; имелись и многочисленные входы и выходы, через них конокрады и прочий лихой люд гонял табуны коней и украденный скот. (Ну вот – мы снова и вернулись к похищенным коровам Индры!) Вадим Чернобров прослеживает историю Медведицкой пещеры вплоть до скифского времени, то есть фактически до самой эпохи Великого переселения ариев с Севера на Юг), отголоски которого, возможно, слышны и в древнерусском «Сказании о Словене и Русе».

В заключение еще раз возвращаюсь к смысловым элементам имени священной ведийской «собаки» Сарамы: «cap» + «ма». Лексема «cap» (очень архаичная и распространенная в совершенно разных языках), как уже отмечалось выше, имеет наиболее вероятное значение «царь» (и еще совсем недавно в некоторых русских диалектах слово «царь» произносилось как «cap»). Лексема «ма» в переводе и истолковании не нуждается: в большинстве языков она означает «мать». Следовательно, имя Сарама можно трактовать как «Царская мать». Вполне возможно, что это одно из табуированных тотемных имен или даже псевдонимов разведчика: не следует забывать, что Сарама была отправлена в стан врага, по существу, в качестве лазутчика и отчасти парламентера. Во всяком случае, никакого отношения к четырехлапой собаке настоящая (историческая) Сарама не имела. И то, что перед нами женщина, особенно интересно. Не говоря о том, что Сарама – один из немногих матриархальных образов Ригведы, героический поступок отчаянной и решительной женщины, отправившейся в логово врага, не может не вызывать восхищения. По существу, перед нами повторение (или предвосхищение?) подвига библейской Юдифи, но уже на арийской почве.

Ученый-арабист Валерий Данилович Осипов подсказал мне еще одну интересную мысль, но уже относящуюся к другому региону. Он долгое время проработал на Ближнем Востоке и обратил внимание на некоторые «русские отголоски», встречающиеся в тех краях: у некоторых топонимов явно русское звучание. Например, в Йемене, примерно в 30 километрах к юго-востоку от столицы Саны, находится местность с названием Биляд эр-Рус, что дословно переводится с арабского как Страна Русских, а огромный солончак в том же районе именуется Аба эр-Рус, что означает Отцы Русских[16 - Русские названия встречаются и в других местах: в Италии – населенные пункты Паджо-Руско, Руссеи, историческая Перусса (древний город по имени племени пирусков); в Пиренеях – город Русильон; в Шотландии – побережье Западный Росс; в Ирландии – Роскоммон; в Бельгии – Руселаре; в Дании – Роскиль и Росдорф, в Болгарии – Русе, в Литве – Русне. И далее – Рустави в Грузии, Росейрес в Эфиопии, Росарио в Аргентине. В европейских странах прикарпатского региона насчитывается более 70 подобных названий, в том числе 10 рек – Русс, Рося, Рускава, Русо, Рось, Рускица, Ороз, Реусбах и др. – В.Д.]. Никто не может объяснить, когда и почему возникли данные названия, связаны ли они с вандальским нашествием или их лексические корни уходят в более глубокие времена. Ясно одно: «русская топонимика» вполне может быть истолкована как вербальный след пребывания или прохождения здесь русских племен во главе с Русом, что в конечном счете получило отражение и в древнерусском «Сказании о Словене и Русе», где сообщается, что русские полки во главе с Русом ходили на «египетские и другие варварские страны», где наводили «великий страх».

Уже упоминавшийся армянский исследователь С. М. Айвазян проанализировал весь свод данных, касающихся распространения в Закавказье имен и названий с корнем «рус». Как известно, в древнем государстве Урарту еще во времена расцвета Ассирийской державы правила целая династия царей с именем Руса, а одни из городов, бывший, как можно предположить, некоторое время столицей, назывался Русаин (Русин). Армянский исследователь, специалист по древним текстам, разъясняет, что клинописный знак «са» имел также однозвучную вокализацию и алфавитно-буквенное выражение. В таком случае имена урартских царей прочитываются как Рус I, Рус II и Рус III. С. М. Айвазян отстаивает «араратскую концепцию» происхождения славян и армян. Их совместное местонахождение в глубокой древности в Южном Закавказье вовсе не противоречит теории Полярной прародины индоевропейцев и других народов мира. Просто на каком-то отрезке времени Кавказ превратился в своеобразные «ворота» для миграционного продвижения протоэтносов с Севера на Юг. Но если протоармяне навсегда остались в районе, чьим символом стала гора Арарат, то для протославян данный регион стал лишь одним из перевалочных пунктов их блуждания по Ближнему Востоку и Средиземноморью – прежде чем они окончательно обосновались в местах нынешнего расселения.

* * *

Существует еще одна загадка, связанная с основанным князем Русом городом (Старая) Русса. Не приходится сомневаться, что это один из древнейших русских городов. В «Записках» Герберштейна среди множества упомянутых городов только Старая Русса названа «древним». А между тем в летописях он впервые появляется лишь начиная с 70-х годов XI века, хотя после упадка Киева и до середины XVI века занимал в России четвертое место по количеству населения – после Москвы, Пскова и Новгорода. К сожалению, самые ранние Новгородские летописи безвозвратно утрачены: они либо подверглись жесточайшей цензуре сначала киевских, а затем и московских конкурентов, либо же вообще уничтожены: так, в Первой Новгородской летописи старшего извода начальные листы, относящиеся к предыстории Руси, попросту выдраны, как говорится, «с мясом». Поэтому и остается уповать только на легендарную историю, ее наиболее древние события в известной мере также отображены и на дощечках «Велесовой книги».

Современные историки-снобы, как и их позитивистски настроенные предшественники, не видят в легендарных сказаниях о Русе и Словене никакого рационального зерна, считая их выдумкой чистейшей воды, причем сравнительно недавнего времени. Так, блистательный наш историк Николай Михайлович Карамзин (1766–1826) в одном из примечаний к 1-му тому «Истории государства Российского» называет подобные предания «сказками, внесенными в летописи невеждами». Похоже, Карамзину мерещилась примерно такая картина. Сидел, дескать, монах-горемыка в полутемной и полухолодной келье, попивал вино-пиво, и от нечего делать пришла в его захмелевшую голову озорная мысль. «Дай-ка, – думает, – честной народ потешу: присочиню что-нибудь такое да этакое, что никаким потомкам ни в жисть не распутать». Ну, и сотворил, конечно, историю про начало Руси и отца-первопредка Руса.

Спору нет: конечно, безвестные историки XVII века что-то добавляли и от себя, особенно по части симпатий и пристрастий. А кто, скажите на милость, такого не делал? Карамзин, что ли?

В историографических пристрастиях, верноподданнических восторгах и политических предпочтениях он был большим католиком, чем сам папа римский. Уверовав однажды в удобную, с точки зрения самодержавия, версию о призвании варягов и отождествив их с норманнами, Карамзин безапелляционно отвергал любые отклонения от своей абсолютизированной схемы начальной русской истории и, не колеблясь, объявлял ложной или поддельной любую точку зрения, не совпадающую с его собственной. Что касается хронологии, то Древнейший (?!) период отечественной истории, как о том черным по белому написано в предисловии к 12-томному карамзинскому труду, начинается с 862 года (?!)[17 - У нас вообще давно укоренилась довольно-таки странная точка зрения, согласно которой верхняя хронологическая граница Древней Руси доводится до начала Петровских реформ, то есть фактически до XVIII века. Особливо поспособствовали превращению этой, вообще-то, заведомо абсурдной концепции литературоведы: ничтоже сумняшеся они все как один завершают древнерусскую литературу XVII веком. Дабы убедиться в этом, достаточно заглянуть в любой учебник, справочник, хрестоматию или 12-томное издание «Памятники литературы Древней Руси», где последние три тома приходятся на XVII век. Но и этого показалось мало: в издаваемой ныне 20-томной «Библиотеке литературы Древней Руси» (до 2000 года вышло 7 томов) «древность» доведена уже до XX века, и в последний том предполагается включить, к примеру, переписку крестьян-старообрядцев времен коллективизации. И это притом, что за бортом многотомного издания, претендующего на роль всеобъемлющего, остались действительно древние памятники – Токовая Палея, большинство летописей и архаичных апокрифов. – В.Д.].

В сложившейся довольно-таки странной ситуации налицо обыкновенная, хотя и далеко не безобидная, подмена терминов. Вместо того чтобы говорить о многогранной русской литературе до XVIII века как о старописьменной, акцент переносится на ее принадлежность к конкретной (названной почему-то древней) эпохе, причем последняя отстоит по своей верхней планке от нынешних времен чуть больше, чем на три века. Древность для Руси при подобной фальсификации хронологически оказывается совпадающей с европейским Возрождением и Реформацией и даже с эпохой буржуазных революций.

По количеству субъективных домыслов, тенденциозности и так называемой научной отсебятины (талантливо, однако, преподнесенной) «История Государства Российского» сто очков даст фору любому хронографу и летописцу. Одно меланхолическое начало карамзинского труда чего стоит: «Сия великая часть Европы и Азии, именуемая ныне Россиею, в умеренных ее климатах была искони обитаема, но дикими, во глубину невежества погруженными народами, которые не ознаменовали бытия своего никакими собственными историческими памятниками».

Карамзин как будто пересказывает «злого демона» русской историографии, одного из столпов псевдонаучного норманизма, почетного иностранного члена Санкт-Петербургской академии Августа Людвига Шлецера (1735–1809). Разве не напоминает вышеприведенный пассаж Карамзина такое, с позволения сказать, шлецеровское «умозаключение», касающееся древнейшей русской истории (речь идет конкретно о VII веке н. э.):

«Повсюду царствует ужасная пустота в средней и северной России. Нигде не видно ни малейшего следа городов, которые ныне украшают Россию. Нигде нет никакого достопамятного имени, которое бы духу историка представило превосходные картины прошедшего. Где теперь прекрасные поля восхищают око удивленного путешественника, там прежде сего были одни темные леса и топкие болота. Где теперь просвещенные люди соединились в мирные общества, там жили прежде сего дикие звери и полудикие люди».

Поразительно, но факт: сказанное Шлецером относится как раз к той самой эпохе правления византийского императора Юстиниана, когда славяне вторглись на Балканы и держали в постоянном страхе и Восточную, и Западную Римскую империю. Именно к данному времени относятся слова одного из славяно-русских вождей, сказанные в ответ на предложение стать данниками Аварского каганата: «Родился ли среди людей и согревается ли лучами солнца тот, кто подчинит нашу силу? Ибо мы привыкли властвовать чужой землей, а не другие нашей. И это для нас незыблемо, пока существуют войны и мечи».

Конечно, у автора «Бедной Лизы» стиль поизящнее, чем у немецкого историка-рационалиста или же у русских писцов XVII века. Недаром сам Пушкин черпал в «Истории» Карамзина сюжеты и их тенденциозное истолкование: например, образ тирана и убийцы Бориса Годунова с «мальчиками кровавыми в глазах» – он, точно не меняя облика и не переодевая костюма, перекочевал из последнего тома «Истории» Карамзина в трагедию Пушкина. Так что еще вопрос, кто больший «невежда» в русской истории: тот, кто ведет ее начало от Словена и Руса, или тот, кто низводит свой народ до уровня троглодитов, считая, что в подобном состоянии славянские племена пребывали вплоть до принятия христианства?

Еще иногда говорят: записи легенд о Словене и Русе позднего происхождения, вот если бы они были записаны где-нибудь до татаро-монгольского нашествия, тогда совсем другое дело. Что тут возразить? Во-первых, никто не знает, были или не были записаны древние сказания на заре древнерусской литературы: тысячи и тысячи бесценных памятников погибли в огне пожарищ после нашествия кочевников, собственных междоусобиц и борьбы с язычеством. По крайней мере, на дощечках «Велесовой книги» все, что нужно, отображено и сохранилось. Во-вторых, если говорить по большому счету о позднейших записях, то «Слово о полку Игореве» реально дошло до нас только в екатерининском списке XVIII века да в первоиздании 1800 года; оригинальная же рукопись (тоже, кстати, достаточно позднего происхождения), как хорошо известно, сгорела во время московского пожара 1812 года, и ее вообще мало кто видел.

А бессмертная «Калевала»? Карело-финские руны, содержащие сведения об архаичных гиперборейских временах, были записаны и стали достоянием читателей Старого и Нового Света только полтора века назад. И ни у кого не вызывает сомнения подлинность текстов. Еще позже на Севере был записан основной корпус русских былин. Кое-кто скажет: это – фольклор. А какая разница? Родовые и племенные исторические предания передавались от поколения к поколению по тем же мнемоническим законам, что и устное народное творчество.

Между прочим, один из самых непотопляемых «доводов», относящих «Сказание о Словене и Русе» к литературным произведениям, сочиненным в XVII веке (а то и в XVIII веке), не выдерживает никакой критики. Ибо почти за двести лет до того содержащиеся в нем сведения, как уже выше отмечено, были записаны со слов устных информаторов Сигизмундом Герберштейном. С его трактатом были прекрасно знакомы и Татищев, и Карамзин – однако на столь важный (можно даже сказать – решающий) момент не обратили никакого внимания. Карамзин даже предпринял попытку определить и вывести на чистую воду злостного выдумщика и фальсификатора. В примечании № 91 к 1-му тому «Истории Государства Российского» прославленный историк с негодованием и плохо скрываемым презрением объявляет имя и фамилию «смутьяна» – некий Тимофей Каменевич-Рвовский, дьякон Холопьего монастыря, что на реке Мологе, одном из верхних притоков Волги.

Сей всезнающий дьяк, о коем нынче ничего уже больше нельзя узнать даже в подробнейшем современном «Словаре книжников и книжности Древней Руси» (здесь XVII веку отведено целых четыре тома), завершил в 1699 году в монастырской келье историческую рукопись, посвященную древностям Российского государства. Во времена Карамзина она хранилась в Синодальной библиотеке (приводится даже номер единицы хранения), вот в ней, дескать, и следует искать первоисток всех недоразумений[18 - Поразительно, но факт: облив грязью просвещенного дьякона и обозвав его невеждою в 1-м томе своей «Истории», Карамзин воздает этому же самому «невежде» высочайшую хвалу уже в 4-м томе и полностью заимствует у того сведения о торге (ярмарке) на Мологе, куда во времена Ивана Калиты съезжались немецкие, византийские, итальянские, персидские и иные купцы и одних только питейных заведений (ну никак не может русский человек без кабака!) насчитывалось не менее семидесяти. Особой же похвалы Карамзина удостоился тот факт, что Тимофей Каменевич-Рвовский опирался на древнее устное (!) предание, которое бережно сохранил для потомков, включив его в свое историческое повествование. Вот тебе и раз: значит, когда ему было выгодно, Карамзин принимал устные исторические рассказы за истину и включал их в ткань собственной «Истории» в качестве непреложных фактов; а когда это никакой выгоды не сулило и оборачивалось одними историографическими неприятностями, устные предания, вне всякого сомнения имевшие древнейшие корни, предавал анафеме и остракизму. Такова цена хваленой объективности российского историка! – В.Д.]. При этом полностью игнорируется, что к тому времени существовало уже не менее ста списков «Сказания о Словене и Русе» (многие из них были включены в текстовую ткань конкретных хронографов и летописцев). Далее повторим: если «Сказание» было плодом чистого вымысла, сочиненного в конце XVII века, то каким образом содержащиеся в нем сведения могли знать в начале XVI века поляк Ян Длугош и словенец Сигизмунд Герберштейн, а еще на полтысячи лет раньше – византийские и арабские авторы?

Документальное подтверждение тому, что «Сказание о Словене и Русе» первоначально имело длительное устное хождение, содержится в письме в Петербургскую академию наук одного из ранних российских историков Петра Никифоровича Крекшина (1684–1763), происходившего, кстати, из новгородских дворян. Обращая внимание ученых мужей на необходимость учета и использования в исторических исследованиях летописного «Сказания о Словене и Русе», он отмечал, что новгородцы «исстари друг другу об оном сказывают», то есть изустно передают историческое предание от поколения к поколению.

Что представляли из себя подобные устные предания, тоже, в общем-то, известно. Ибо находились все-таки смельчаки, которые отваживались доверить бумаге или пергаменту сокровенное устное слово. Один такой рукописный сборник XVII века объемом в 500 листов, принадлежавший стольнику и приближенному царя Алексея Михайловича Алексею Богдановичу Мусину-Пушкину (ум. ок. 1669), был найден спустя почти двести лет после смерти владельца в его родовом архиве, хранившемся в Николаевской церкви вотчинного села Угодичи, что близ Ростова Великого. Манускрипт, содержавший записи 120 древних новгородских легенд, к величайшему сожалению, вскоре оказался утраченным: вывезти его в столицу для напечатания без разрешения собственника (а тот в момент находки отсутствовал) не представлялось возможным. Сохранился лишь пересказ новгородских предлетописных сказаний, сделанный собирателем русского фольклора Александром Яковлевичем Артыновым (1813–1896). Содержание многих полусказочных преданий практически совпадает с сюжетами «Сказания о Словене и Русе». Однако не владевший методикой научного исследования литератор-самоучка Артынов попытался «улучшить» имевшиеся в его распоряжении тексты, приблизить их архаичный язык к современному, нанеся тем самым древним памятникам непоправимый вред. Тем не менее налицо недвусмысленное доказательство существования корпуса древнейших новгородских сказаний и попыток сохранить их в записи для потомков.

Так было принято во все времена и практически у всех народов до тех пор, пока в их среде не появлялся какой-нибудь местный «отец истории» (вроде эллинского Геродота или русского Нестора) и не превращал устные сказания в письменные. Наиболее показательный пример (по времени, кстати, почти совпадающий с появлением многочисленных копий «Сказания о Словене и Русе») – «История государства инков», составленная в конце XVI века и опубликованная на староиспанском языке в Лиссабоне в 1609 году. Ее автор – инка Гарсиласо де ла Вега (1539–1616), рожденный в законном браке сын испанского капитана-конкистадора и индеанки, принадлежавшей к высшим слоям инкского полукастового общества. Именно от матери и ее ближайших родственников будущий историк еще в детстве воспринял всю устную историю древнего народа, что дало ему возможность спустя десятки лет, переселившись в Испанию, связно изложить и издать ее в виде почти тысячестраничного труда. Русская версия собственной древней истории скромнее по объему, но «схема» ее устной передачи и история обнародования практически такая же, как и у тайной хроники инков.

Устные легенды о древнейших временах сохранялись в российской глубинке вплоть до XX века. Еще в 1879 году известный фольклорист Елпидифор Васильевич Барсов (1836–1917) опубликовал записанное в Беломоро-Обонежском регионе сказание о князе Рюрике, не совпадающее с официальной версией. Согласно северным преданиям, подлинное имя Рюрика было Юрик, и явился он в Новгород из Приднепровья. Новгородцы «залюбили» его за ум-разум и согласились, чтобы он стал «хозяином» в Новограде. Юрик наложил на каждого новгородца поначалу небольшую дань, но затем стал постепенно ее увеличивать, пока не сделал ее невыносимой (что впоследствии усугублялось с каждым новым правителем). Первые летописцы, упоминавшие имя Рюрика, вряд ли опирались на какие-то письменные источники, а, скорее всего, использовали устные известия.

В 1909 году братья Б. М. и Ю. М. Соколовы записали на Новгородчине от 70-летнего крестьянина Василия Степановича Суслова устное сказание о Гостомысле и Рюрике, во многом совпадающее с версией «Сказания о Словене и Русе», а также с утраченной Иоакимовской летописью (опубликовано в 1915 году в знаменитом сборнике «Сказки и песни Белозерского края»). В те же годы академик Алексей Александрович Шахматов (1864–1920) указывал в своем классическом труде «Разыскания о древнейших летописных сводах» (СПб., 1908) на стойкую народную память, сохранявшую на протяжении многих веков основные факты, связанные с появлением на Новгородчине Рюрика с братьями.

Подводя некоторые итоги, можно еще провести аналогию с различным изображением одних и тех же сюжетов средствами живописи. Скажем, евангельская сцена казни Иисуса Христа воссоздавалась тысячекратно на протяжении двух тысячелетий различными художниками. Каждая школа вносила свою трактовку и дополняла историю страстей Господних отличными от других подробностями и деталями. Русские иконы не спутаешь с творениями мастеров европейского Возрождения, а сюрреалистическая или иная модернистская трактовка не имеет ничего общего с общепринятыми традициями. Тем не менее все они воссоздают один и тот же эпизод мученической смерти Христа, и по любой из них можно восстановить действительное содержание евангельского рассказа. Точно так же обстоит дело и с преданием о прапредках русского народа: они дошли до наших дней отчасти в искаженном, отчасти в приукрашенном виде, записаны были очень и очень поздно. Тем не менее в них сохранилось то, что позволяет без особого труда восстановить основные события и имена предыстории Руси.

Итак, древнейшая русская история была вовсе не такой, какой это представлялось Карамзину и множеству послекарамзинских историков. В отличие от них, М. В. Ломоносов усматривал в древних сказаниях русского народа отзвуки исторической действительности. Как отметил великий россиянин в своем главном историческом труде «Древняя российская история от начала российского народа до кончины великого князя Ярослава Первого…» (изданном посмертно в 1766 году), даже если имена Словена и Руса и других братей были вымышлены, однако есть дела северных славян, в нем [Новгородском летописце. – В.Д.] описанные, правде не противные.

У устных преданий совсем другая жизнь, нежели у письменных. Как отмечал академик Борис Дмитриевич Греков (1882–1953), «…в легендах могут быть зерна истинной правды». Поэтому непременным условием аналитического и смыслового исследования исторических сказаний является отделение «зерен от плевел». Легенды о происхождении любого народа всегда хранились как величайшая духовная ценность и бережно передавались из уст в уста на протяжении веков и тысячелетий. Рано или поздно появлялся какой-нибудь подвижник, который записывал «преданья старины глубокой» или включал их в подредактированном виде в летопись. Таким образом, поэмы Гомера (беллетризированные хроники Троянской войны) были записаны еще в античные времена, русские и польские предания – в начале II тысячелетия н. э., Ригведа и Авеста – в XVIII веке, русские былины и карело-финские руны – в XIX веке и т. д.

Отечественное летописание всегда опиралось на устную, зачастую фольклорную, традицию, в которой не могли не сохраняться отзвуки былых времен. Такова и Начальная русская летопись, приписываемая монаху («мниху») Киево-Печерского монастыря Нестору (1050-е годы – начало XII века): древнейшая часть «Повести временных лет», посвященная событиям, случившимся до рождения Нестора-летописца, опирается главным образом на устные предания. У самого Нестора имена Словена и Руса не встречаются. На то есть свои веские причины. Большинство из дошедших до наших дней древнейших летописей (и уж во всяком случае все те, которые были возведены в ранг официоза) имеет киевскую ориентацию, то есть писалось, редактировалось и исправлялось в угоду правившим киевским князьям Рюриковичам, а в дальнейшем – в угоду их правопреемникам – московским великим князьям и царям. Новгородские же летописи, имеющие совсем иную политическую направленность и раскрывающие подлинные исторические корни как самого русского народа, так и правивших на Руси задолго до Рюрика князей, нередко замалчивались или попросту уничтожались. О том, что там было раньше, можно судить по летописи новгородского епископа Иоакима (дата рождения неизвестна – умер в 1030 году), которая дошла лишь в пересказе Василия Никитича Татищева (1686–1750) (см. приложение 2).

Начальное новгородское летописание в корне противоречило интересам и установкам киевских князей, к идеологам которых относились и монахи Киево-Печерской лавры, включая и Нестора. Признать, что новгородские князья древнее киевских, что русская княжеская династия существовала задолго до Рюрика, считалось во времена Нестора страшной и недопустимой политической крамолой. Она подрывала право киевских князей на первородную власть, а потому беспощадно искоренялась. Вот почему в «Повести временных лет» нет ни слова о Словене и Русе, в них положили начало русской государственности не на киевском берегу Днепра, а на берегах Волхова. Точно так же игнорирует Нестор и последнего князя дорюриковой династии – Гостомысла, лицо, абсолютно историческое и упоминаемое в других первоисточниках, не говоря уже об устных народных преданиях. Вслед за Нестором этой «дурной болезнью» заразились и современные историки, начиная с Карамзина, которые быстро научились видеть в летописях только то, что выгодно для их субъективного мнения.

Почему так происходило, удивляться вовсе не приходится. Уже в XX веке на глазах, так сказать, непосредственных участников событий по нескольку раз перекраивалась и переписывалась история такого эпохального события, как Октябрьская революция в России. Из книг, справочников и учебников десятками и сотнями вычеркивались имена тех, кто эту революцию подготавливал и совершал. Многие из главных деятелей Октября были вообще уничтожены физически, а хорошо известные и совершенно бесспорные факты искажались в угоду новым временщикам до неузнаваемости. Ну а спустя некоторое время наступала очередная переоценка всех ценностей, и уже до неузнаваемости искажался облик недавних временщиков. Это в наше-то время! Что же тогда говорить о делах давно минувших дней?

И как при Сталине вычеркивался даже намек на то, что, например, Троцкий вместе с Лениным руководил Октябрьским восстанием в Петрограде (в то время когда сам Сталин был неизвестно где), а в Гражданскую войну был Председателем Реввоенсовета и фактическим вождем Красной армии, – точно так же и во времена Нестора и киевского летописания изымались и выскабливались с пергамента любые упоминания про Словена да Руса и про то, что задолго до Киевской Руси в северных широтах процветала Словенская Русь, чьей преемницей стала Русь Новгородская, и лишь только после этого наступило время киевских князей.

Впрочем, исключительно важные, хотя и косвенные, упоминания все же сохранились, несмотря на жесткую установку на полное умолчание и позднейшие подчистки киевских цензоров. Скажем, есть в «Повести временных лет» одна на первый взгляд странная фраза о том, что жители Великого Новгорода «прежде бо беша словени». Переводится и трактуется данный пассаж в таком смысле, что новгородцы прежде, дескать, были славяне. Абсурднее, конечно, не придумаешь: как это так – «были славяне». А теперь кто же они, по-вашему? Объясняется все, однако, очень просто: Новгород был построен на месте старой столицы Словенска (по имени князя Словена – основателя стольного града). Потому-то Новгород и назван «новым городом», что воздвигли его на месте «старого», а прежнее прозвание новгородцев – «словени», то есть «жители Словенска». Вот почему они и «прежде бо беша словени» – и никакие «славяне» здесь ни при чем. А если и «при чем», то только в том смысле, что родовое имя всех нынешних славян ведет начало от имени волховских словен – насельников первой русской столицы Словенска и потомков русского князя Словена.

Однако точно в такой же вокализации – «словене» – употребляется в Начальной летописи и собирательное понятие «славяне» для обозначения единоплеменников – русских, поляков, чехов, болгар, сербов, хорватов и других, говорящих на родственных славянских языках. Подчас на одном и том же летописном листе данное слово встречается в различных смыслах, и для современного читателя неизбежно возникает путаница. Например, Нестор пишет: «Словени же седоша около езера Илмеря [кстати, здесь озеро Ильмень названо точно так же, как и в “Сказании о Словене и Русе” – по имени Ильмери – сестры легендарных князей. – В.Д.], и прозвашася своимъ имянемъ, и сделаша градъ и нарекоша и Новъгородъ. А друзии седоша по Десне, и по Семи, по Суле, нарекошася северъ. И тако разидеся словеньский язык, тем же и грамота прозвася словеньская». Совершенно ясно, что в первом предложении здесь имеются в виду словени – бывшие жители Словенска, а ныне ставшие новгородцами. В последнем же предложении речь идет уже о славянах и общем для них славянском языке. Кроме того, данная фраза дает достаточно оснований для предположения, что некогда единый праславянский народ, говоривший на общем для всех праславянском языке, первоначально обитал там, где воздвигнуты были города Словенск и Руса (впоследствии Старая Русса), а Словен и Рус являлись предводителями того, еще не расчлененного славянского племени: середина III тысячелетия до н. э. вполне подходит для искомого времени.

Кстати, как никто другой понимал подоплеку описываемых событий М. В. Ломоносов. В изданном еще при его жизни «Кратком Российском летописце с родословием» (1760) великий русский ученый-патриот отмечал: «Прежде избрания и приходу Рурикова обитали в пределах российских славенские народы. Во-первых, новгородцы славянами по отменности именовались и город исстари слыл Словенском».

Безусловно, что «словене» были жителями и подданными древнего Словенска, основанного князем Словеном, известно было и Нестору, и его современникам. Но говорить об этом автор «Повести временных лет» не стал – побоялся или не посмел. Вот и пришлось подгонять историю под интересы заказчика. Почему сохранилось косвенное упоминание о древнейшей русской столице в контексте прежнего прозвания новгородцев – «словене» (то есть подданные князя Словена и жители города Словенска, столицы Словенского княжества), теперь остается только гадать. Были ли в самой Несторовой летописи какие-то другие подробности на сей счет, впоследствии соскобленные с пергамента бдительным цензором, вряд ли когда-нибудь удастся узнать. Скорее всего, – с учетом политической конъюнктуры – каких-либо дополнительных подробностей не было, а случилась непроизвольная оплошность – случайно оговорился монах.

А может, и не случайно. Ведь «Повесть временных лет» – не бесстрастно повествовательное произведение, а остро полемическое и обличительное, что проявляется в особенности там, где православный монах обличает язычество или полемизирует с иноверцами – мусульманами, иудеями, католиками. Но не только! Вся Начальная летопись имеет ясно выраженную тенденциозную направленность. Ее автору необходимо было в первую очередь доказать первородство киевских князей и легитимность династии Рюриковичей.

Сделать это было не так-то просто: население Приднепровья, да и всей России в целом, свято хранило память о первых русских князьях – Русе, Словене, Кии, Аскольде, Дире и других. Поэтому приходилось прибегать к двум безотказным фальсификационным приемам – искажению и замалчиванию. С Кием, Аскольдом и Диром было проще – им было приписано некняжеское происхождение, и все сомнения в претензии Рюриковичей на киевский престол автоматически отпадали. Со Словеном и Русом было сложнее: оспаривать то, что являлось бесспорным, было бессмысленно и смехотворно. Гораздо надежней было сделать вид, что ничего подобного и в помине не было. Авось со временем народ про то вообще позабудет.

Взглянем в данной связи еще раз на знаменитое вступление (зачин) к «Повести временных лет»: «Се повести времяньных лет, откуда есть пошла Руская земля, кто в Киеве нача первее княжити, и откуда Руская земля стала есть». Большинству современных читателей видится в Несторовых словах набор из трех вопросительных, чуть ли не элегических предложений. В действительности же здесь никакие не вопросы, а безапелляционные утверждения (чуть ли не политические лозунги, понятные современникам Нестора). Кое-кто хотел бы видеть в них чуть ли не поэтические повторы. На самом деле здесь налицо чисто риторические приемы, обусловленные полемическими потребностями. Нестору во что бы то ни стало необходимо доказать, что киевские князья Рюриковичи «первее» на Руси кого бы то ни было. «Первее» в смысле «раньше» – вот оно главное, ключевое слово Несторова зачина, да и всей летописи в целом.

Не все, однако, это правильно понимают, потому и переводят вместо «первее» (что вообще не требует никакого перевода) как «первым»: «Кто в Киеве стал первым княжить». То есть: «Кто был первым киевским князем» – вот и весь, дескать, вопрос. Ничего подобного! Казалось бы, нейтральный Несторов вопрос: «Кто в Киеве нача первее княжити» – имеет важнейший (хотя и скрытый) политический смысл и подразумевает окончание: «Кто в Киеве начал раньше княжить, чем в каком-то там Новгороде, то есть бывшем Словенске Великом». Потому-то и повторено еще раз почти дословно начальное утверждение, которое так и хочется прочитать: сейчас я вам разъясню, «откуда Русская земля стала есть» – «Отсюда, из Киева, она стала есть, и ниоткуда более!»

Кстати, Киев поминается только в Лаврентьевском списке Несторовой «Повести». В Ипатьевской летописи начертано безо всякого упоминания Киева: «…Откуда есть пошла Руская земля, стала есть, и кто в ней почалъ первее княжити». Здесь Аскольд и Дир все же именуются первыми киевскими князьями. Но, во-первых, это позднейшая приписка (она сделана перед Несторовым текстом), а во-вторых, не меняет главной политической цели киевского летописания – доказать первенство Киева и его властителей на Русской земле и замолчать имена древних русских правителей – Словена и Руса.

Удивительные метаморфозы происходят в летописях и с Новгородом. Сколь вольно и беззастенчиво обращались с Несторовым текстом последующие редакторы и переписчики, видно хотя бы по одной-единственной, но принципиально важной фразе. Она касается распределения русских земель после призвания князей. Во всех современных переводах «Повести временных лет», в хрестоматиях, научных компиляциях и учебниках говорится, что после прибытия на Русь Рюрик стал княжить в Новгороде, Синеус – на Белоозере, а Трувор – в Изборске. В действительности же в наиболее древних и авторитетных летописях про Рюрика сказано нечто совсем другое. В Ипатьевской и Радзивиловской летописях говорится, что, придя в Новгородскую землю, братья-варяги первым делом «срубили» город Ладогу. В нем-то «сел» и стал править Рюрик. Следовательно, Ладога является первой столицей новой правящей династии Рюриковичей.