Дуэль четырех. Грибоедов

– Однако же мы с тобой были там! Обстоятельство это в обществе доподлинно станет известным! В общем мнении кто ж тогда мы?

Каверин поставил бутылку рядом с собой, поднял стакан, выпил неторопливо, спокойно, расправил усы, поставил со стуком стакан подле бутылки, долгим взглядом посмотрел на него и укоризненно покачал головой:

– Я люблю тебя, Александр, умнейший ты человек, редкая голова, у нас таких голов одна или две, разве что три, но отчего по-прежнему глуп, как мальчишка? Ты на эти вещи трезво взгляни.

Он обозлился:

– Как же, много надо ума, чтобы знать, что Шереметев не нынче, так завтра помрёт, что следствие неминуемо заведётся, что на следствии спросят тебя и меня и что нам останется только полную правду сказать, как сказать подобает порядочным людям. Кто ж из нас двоих глуп и осёл?

Согнув пальцы, Каверин костяшками гулко постучал по крышке стола, улыбаясь ехидно:

– Глуп, естественно, ты, Александр, да я затем и приехал, чтобы ты непременно к утру поумнел и, поумнев, ответствовал следственным дуракам: тебя не было там, не было даже во сне, а я затем словом чести заверю, что был вместе с тобой.

Он взмахнул резко рукой, запенив свой стакан, и вино расплескалось, расползаясь бледным пятном:

– Не стану я лгать!

Каверин устроился поудобнее, вытянул ноги под стол и принялся неторопливо высвобождать из плетёных петель медные пуговицы своего доломана[23 - Доломан – предмет гусарской униформы, короткая куртка, расшитая на груди шнурами, на которую накидывался ментик.], насмешливо говоря:

– Вспотеешь с тобой…

И, вытянув шею, возясь с верхней пуговицей, с издёвкой спросил:

– Стало быть, пожалуйте на Кавказ рядовым, так я понимаю тебя?

Глядя на пятно от пролитого вина, в самом деле отлично понимая Каверина, допрашивая себя, что был бы наш ум без трезвого взгляда на обстоятельства жизни, тут же возражая себе, а что был бы наш трезвый взгляд на обстоятельства жизни без силы ума, ужасаясь с трезвостью потерять благородство души, он согласился устало, вычерчивая указательным пальцем круги:

– Это куда уж пошлют.

Распахнувши мундир, сунув руку в карман, подбоченясь, Каверин, дерзко смеясь, как часто смеялся, когда карта в целый вечер не шла, продолжал убеждать:

– Да ты сам рассуди, Александр: первое, во всей этой дурацкой истории мы с тобой ни при чём, второе, дело чести не должно быть подсудно людскому суду, третье, мне больше Тифлиса, грязнейшей дыры, нравится туманный Санкт-Петербург, у меня такой вкус, уж ты прости дурака, впрочем, думаю, как и тебе более Санкт-Петербург по душе, куда как приятно всякий вечер в левом бенуаре сидеть, на кой же дьявол тащиться туда, коли пошлют, а пошлют непременно, им до нас дела нет, у них такой вкус, подлецы.

Похоже, Каверин этак и всегда рассуждал, выгораживая лазейку для совести, пил, буянил, стрелялся, в карты играл, полагаясь на трезвость рассудка, которая превыше всего, да так и просвищет целую жизнь, не заботясь, что об нём скажут современники, тем паче потомки, трезвость рассудка бесстыдна без благородства души, в Петербурге остаться, экая цель, паскудство одно, а без трезвости рассудка тоже нельзя, дурак дураком, башку подставлять, это он прав, и Александр удивился, заговорив о другом:

– Как не подсудно? Есть же указ!

Каверин стремительно, грациозно, небрежно поднялся, порода во всём, нетерпеливо дёрнул шнурок, хотел было крикнуть, раскрыл уже рот, но дверь тотчас же отворилась навстречу ему, всунулся Сашка с задорным лицом и подал зажжённую трубку, довольно смеясь:

– Готово-с.

Каверин, принимая трубку, захохотал:

– Ну, Сашка, выучил я тебя!

От удовольствия Сашка так и светился:

– Рад служить.

Глядя на них, двух шутов, слушая их неуместную болтовню, он громко и хмуро проговорил:

– И мне подай, Александр.

Сашка неторопливо исчез, объявив:

– Сей минут.

Каверин курил, развалясь на диване, философствуя, окутываясь густыми клубами табачного дыма:

– Указ имеется, как же у нас без указа на всё, не спорю с тобой, ни также с царём, да ты здраво об нём рассуди, на то светлый разум человеку от провидящего Творца, с какой стати в петлю без толку лезть?

Он махнул сердито рукой, недовольный преобидным промедлением Сашки и ещё этим небрежным тоном наставника, каким Каверин любил говорить иногда, точно Ион:

– Э, брат, я вечный пасынок здравого рассудка, оттого у меня всё не на месте, раз навсегда.

Однако очевидная мысль, что указы и честь сопрягаются далеко не всегда, то есть, в сущности, никогда, и что в том и состоит независимость умного человека, чтобы своим умом рассудить, где закон и где честь, была так внезапна и так глубока, что поневоле завлекла в любопытство, и он, взявши безучастно трубку у Сашки, машинально, без злости поворчав на него, что промедлил и страшный лентяй, размышляя по-новому о признаках благородства, о трезвости и об уме, как бы надо было все эти вещи теперь понимать, торопливо слушал Каверина, который заговорил афоризмами, как любил щегольнуть после первой бутылки вина:

– Ум просвещённый не может остановиться на старых понятиях, вот что прежде пойми, иначе с умом, а дурак дураком.

Эта вполне отвлечённая мысль ничего не прибавляла к запутавшимся его размышленьям, и Александр огрызнулся, сильно выдохнув дым:

– Ты меня этой избитостью не корми, не люблю!

Закинувши руку под голову, окутанный дымом, точно в тумане висел, Каверин рассуждал не спеша:

– Славный Руссо выразил весьма дельную мысль, что всякое государство не волей Божией держится, как нам с детства педагоги твердят, а общественным договором[24 - …всякое государство… держится… общественным договором… – Речь идёт о сочинении Жан Жака Руссо «Об общественном договоре, или Принципы политического права» (1762), в котором обосновано право народа на свержение абсолютизма.] всех его граждан совместно, всех как один, вот оно как, понимаешь?

Он раздражённо вскочил, сам не соображая зачем, отмахиваясь, вскричав:

– Экой дурак!

Каверин засмеялся глухо, сквозь дым:

– Это ты брось, Руссо не дурак.

Он нервно ходил, позабыв, что в руке у него разожжённая трубка, рассыпая горящий табак:

– Ты дурак, полагая, что я до сей поры Руссо не читал, нынче сей автор сильно в моду вошёл среди юношей, так давно бы пора, наши умники припозднились годков на пятнадцать, я тогда ещё в пансионе торчал.

Каверин остановил благодушно:

– Не горячись, погоди, экий порох, наши юноши глупы, так пусть, дай мне мою мысль досказать.

Толкнув стул, из каких-то резонов торчавший у него на пути, он бросил сквозь зубы, скривившись от боли, прострелившей колено:

– Изволь, доскажи, я не мешаю тебе.

Каверин с наслаждением затянулся, прижмуря шальные глаза, и вдруг произнёс: