Автопортрет, которого нет. Повесть и рассказы

– Да как, от чего? От тоски. Отдохнуть по-человечески хочется. Юность вспомнить… Я в юности много путешествовал. Где только не был. На байдарке спускался по северным рекам. В Карелии был, на Байкале, на Северной Двине. Везде хорошо, а на Вятке всё равно лучше.

– Почему? – для чего-то решил уточнить я.

– Даже не знаю, – в задумчивости проговорил Володя. – Просто родился здесь. Здесь и помру где-нибудь в лесу… Но если будет своя будка, я ещё поскриплю. Сила-то у меня ещё есть. Надо только будку построить, смастерить. Можно ведь сделать будку в виде землянки. Чтобы на половину она в земле была закопана. Тогда материалов много не понадобиться. Дня за два, за три, если вдвоем за работу взяться, можно сделать хижину.

Володя замолчал, потом в сердцах стукнул себя по колену.

– Кого не просил – никто не хочет мне помочь… Никто! У всех находится какая-нибудь отговорка.

От волнения он даже встал. Подошел к окну, потом вернулся обратно. Его внушительная фигура предстала передо мной в новом ракурсе. Сейчас одна рука его была за спиной, а другая решительно приподнялась, изображая готовность к какой-то важной мысли, которая рождалась в его голове.

– Вот она матушка Россия! – зло проговорил он. – Поболтать, покритиковать, посоветовать что-нибудь – у нас все мастера, а как только до дела доходит – так никого рядом нет… Пусто! Народу кругом много, но каждый при этом сам по себе. Всяк в своей норке. И не суйся к нему, не трогай, а то укусит. Вот от этого мы и живем плохо. Нет у нас сочувствия друг к другу. Нет понимания.

– Я тебя понимаю, – скороговоркой выпалил я, чтобы не раздражать человека. – Тебе хочется уединиться. Укрыться ото всех на какое-то время. Ведь так?

– Нет, – перебил меня Володя. – Не то ты говоришь.

– А чего тогда? – не понял я.

– Погружения мне хочется.

– Куда это?

– В созерцание природы. Это же не просто отдушина от забот житейских – будка-то. Это такое место, где ты становишься другим. Ты видеть начинаешь по-другому, по-другому время ощущать, природу чувствовать.

Володя многозначительно и внимательно посмотрел на меня. Немного помолчал, а потом продолжил:

– Я всю жизнь трудился, каждый день с утра до вечера. Могу же я отдохнуть, как хочу, как мне нравится… Вот ты этого не понимаешь, а я, когда в лесу дует ветер, слышу в этом шуме плеск прибоя. Как будто я на берегу моря нахожусь. Стою и слушаю… Лес – это стихия.

Володя поднял вверх указательный палец, потом закурил, стряхнул пепел куда-то на конец огромного кирзового сапога и со вздохом продолжил:

– А дома-то чего? Телевизор да радио с утра до вечера. Мобильники – у детей. Одна говорильня, – заключил он. – Чужие дела, чужие проблемы. Для чего мне всё это, сам посуди? Я хочу жить своей жизнью, своей головой. Сколько ещё мне осталось, кто его знает. Хочется какое-то время побыть наедине с природой. Встать рано утром, одеться по-походному, собрать провиант и отправиться в путешествие до своей лесной будки. Зимой – по снегу на лыжах. Осенью – по опавшей листве. Прийти, дров нарубить, затопить печку. Что может быть лучше? А дома-то, что? Сиди целый день и слушай по телевизору о том, что в мире делается. Какие проблемы в Евросоюзе. Что происходит на фондовых биржах. Про Россию я уже не говорю. Заранее знаю, что ничего хорошего у нас не делается. Всё плохо. Всё к упадку идет.

Он опять на секунду замялся, глядя куда-то в сторону, а потом вдруг спросил:

– Вот ты, например, всем доволен, что ли?

И тут только я осознал, что мне порой тоже хочется сбежать куда-нибудь от своей скучной и однообразной жизни. Немного отдохнуть. Отдышаться. С годами в душе копится раздражение, а счастья не достает. Беспричинной веселости не хватает. Своей работой я недоволен. Недоволен тем положением, которое занимаю в обществе. Видом своим недоволен, костюмом, стрижкой. Я вздрагиваю, когда мне звонит какой-нибудь начальник, а после с тоской осознаю, как надоело мне исполнять чужие поручения. Но ничего не поделаешь. Жизнь есть жизнь. Пока жив – надо работать.

Когда я был помоложе, мне почему-то казалось, что со временем у меня будет всё. Я доберусь до вершин, научусь зарабатывать приличные деньги, начну путешествовать. Приобрету дорогое жилье, куплю престижную иностранную машину. В зрелые годы мне очень хотелось походить на Хемингуэя. Делать только то, что нравится, чтобы жизнь казалась сплошной фиестой. Но вот я уже в годах, уже седина на висках появилась, а положения в обществе как не было, так и нет. Денег тоже всегда не хватает. Не говоря уже о путешествиях. Я путешествую из своего маленького городка в большой, где моя дочь приобрела квартиру в кредит. И сейчас все деньги, которые я кое-как добываю, уходят туда. Дочери. Наверное, люди делятся на тех, кто зарабатывает и тех, кто тратит. Я всегда относился к первой категории людей и вряд ли когда-нибудь перейду во вторую. Для этого во мне слишком много здравомыслия. Мой отец был ветеринаром. Из верхней одежды у него была только фуфайка. Ничего другого я на нем почему-то не видел, не замечал. И пахло от него большей частью навозом.

Я по его стопам не пошел. Мне захотелось стать лесником, захотелось иметь свободную профессию. Для этого я получил приличное образование, но сейчас работаю в школьной котельной кочегаром. Хотя суть дела это не меняет. Никаких особых привилегий я не заслужил.

А мой сосед между тем продолжал рассуждать:

– В России счастливых людей единицы. Поверь мне. Ведь, что такое Россия? Это страна вечных проблем и вечных перемен. Сегодня в России царизм, завтра – коммунизм. Вчера – коммунизм, завтра – капитализм. А послезавтра вообще неизвестно, что будет. Да ты сам давно должен понять, что не все перемены к лучшему. Иногда совсем даже наоборот.

– Почему, наоборот? – снова по инерции переспросил я.

– Да очень просто, – начал объяснять Володя. – Когда законы меняются каждый день, – как можно построить стабильное общество? Я, например, не представляю… Так что, в лес надо уходить, строить будку. Иначе – хана! У каждого интеллигентного человека в этой стране должна быть в запасе своя будка. Теплый туалет – не обязательно, а будку на всякий случай лучше иметь. По крайней мере, на какое-то время можно будет в ней укрыться.

– От чего? – скептически переспросил я, полагая, что мы живем в открытом демократическом обществе.

– От преследований, – вкрадчивым голосом, переходящим на шепот проговорил мой друг. – В России ни от чего зарекаться нельзя. Поверь. Здесь власть сегодня одна, завтра – другая. Сегодня тебя никто не слышит и не замечает. Такое впечатление, что тебя нет вовсе. А завтра вдруг, ни с того ни с сего, тебя приметят и припомнят все твои прежние выходки. Все твои дерзкие слова. И ты представить не сможешь, во что это выльется… Вот я, например, лишнего уже не болтаю, – шепотом добавил Володя. – На всякий случай… Кто его знает, как эта болтовня может потом обернуться. Дома обо всем говорю. Дома можно. В лесу – тоже, а на людях – лучше держать язык за зубами. Такое время.

Когда Володя так говорит, я начинаю испытывать беспокойство. Его массивная фигура в пятнистом комбинезоне внушает мне опасение. Красное и широкое лицо с маленькими темными глазками рождают в душе непонятный страх. Я почти уверен, что бояться мне нечего, но почему-то чувствую странный дискомфорт. Этот человек начинает подавлять меня своей подозрительностью. Пугать скрытной тягой к роковым пророчествам.

– Вот увидишь, – шепчет он, – эти перемены добром не закончатся. Ха-ха! Вот увидишь!

К чему это его горькое и саркастическое «ха-ха», понять не могу. Мне, например, вовсе даже не смешно. Мой отец в тридцать лет по ложному доносу попал в тюрьму и вышел из неё только перед Великой Отечественно Войной плешивым и постаревшим. И мне, если честно признаться, вовсе не хочется повторять его судьбу.

– Нет. Иметь прозапас тайное жилище в нашей стране – это неплохо. Во всяком случае, будет шанс какое-то время задержаться на свободе, – завершил свою мысль Володя.

Отец никогда не рассказывал о своих годах в Томском лагере. Он ненавидел Сталина, как личного врага, уважал Хрущева за решительность, но избегал крамольных разговоров на политические темы даже внутри семьи. У него это было как инстинкт самосохранения, как привычное и спасительное табу.

Володя между тем поднялся со стула, собираясь уходить. Его внушительная фигура стала ещё значительнее. Красное лицо выражало решительность.

– Пойду. Поговорю ещё с кем-нибудь. Одному будку не построить.

– Не будку надо строить, а условия жизни менять, – почему-то выпалил я ему вдогонку.

Он остановился. Посмотрел на меня с горькой усмешкой и переспросил:

– Какие условия?

– Общественные, – уточнил я.

– Ну, ты загнул! Ха-ха! Политик хренов!

– Партию надо создавать, – взяв себя в руки, парировал я.

– Партию? Ха-ха! Я будку в лесу построить не могу, а ты партию создавать собрался. Нет, это всё мечты. Это утопия! – И Володя, слегка задержавшись возле порога, как-то странно и хитро сощурившись, погрозил мне своим желтоватым от никотина пальцем.

– Ишь, чего придумал! Нахал!

Я вышел его проводить. На дворе было сыро и холодно. Володя зашагал в осеннюю темноту и ни разу не оглянулся, а я как-то неожиданно вспомнил о Натальи, о той странной и очень интересной женщине, с которой когда-то свела меня судьба.

Наталья

Тогда тоже была осень, и я не знал, как эту осень воспринимать, потому что во всей её пестроте чувствовалось обыкновенное начало зимы, приближение тьмы и холода. Ещё тепло, но ты уже знаешь, что вскоре будешь рад каждому погожему деньку. Ещё тихо, но скоро подует ветер с севера, находиться на улице станет неуютно. Голые деревья, дождь и ветер сделают свое дело.

Осенью меня настигает депрессия. Я становлюсь угрюмым и неразговорчивым. Мне кажется, что жизнь проходит зря. Мои рукописи никому не нужны. Я ничего не добился, ничего не успел, никого не сделал счастливым. Я не могу найти работу по своей специальности. Моя жена перестала обращать на меня внимание.

В ту осень всё было точно так же, только у меня появилась ещё одна тайная любовь. Эта любовь вдохновляла и как-то по-особому волновала меня. А может быть, мне так только казалось. Может быть, это была вовсе не любовь.

Я работал в школьной котельной, писал на рабочем месте небольшие ироничные рассказы, и встречались мы большей частью в лесу на широкой песчаной дороге, по которой любили прогуливаться.

Наталья была женщиной особенной. Она много читала, знала наизусть стихи Бродского и Пастернака. С ней можно было поговорить о живописи и музыке. Ей любимым композитором был Рахманинов. Признаться откровенно, я никогда не встречал женщин, которые бы так меня понимали. Я сразу ощутил в ней родственную душу. Но родственную душу не ту, которую хочется прижать к сердцу, как маленькую теплую птицу, а ту, которая сможет понять, выслушать, дать дельный совет. Которая манит не будущим счастьем любви, а чем-то совсем другим.