От Пентюхино до Красновятска. Сборник рассказов

Она снимает пальто, поправляет волосы и просит погреть ей руки. Они, и правда, у нее холодные. Я беру её пальцы в свои ладони и грею их. Дышу, растираю, прижимаю к своим щекам. Кожа на ее руках удивительно тонкая, почти прозрачная. Пальцы безвольные, тонкие, осторожные.

Мы садимся на диван перед большим окном в сад и смотрим, как падает снег. Наверное, это может показаться странным, но мы почти ни о чем не говорим. Просто сидим и смотрим, как за окном крупные снежинки лепятся на ветви калины, как они украшают старую яблоню, тёмный забор, и это наблюдение наполняет душу какой-то особенной, понятной только русскому человеку, снежной нежностью.

Потом я обнимаю ее за плечи, привлекаю к себе и забываюсь в длинном поцелуе. Она начинает дрожать, прижимается ко мне и говорит, что ей холодно, она почему-то не может согреться, а сама в это время с тайным трепетом смотрит в снежный сад, и при этом её большие синие глаза таинственно блестят.

Насколько я помню, она никогда не смотрела на меня в упор. Может быть поэтому сейчас я представляю ее только в профиль.

Моя снежная женщина, где ты?

В один из снегопадов, когда за окном очень рано стемнело, и куст калины в саду превратился в один сплошной белый орнамент с редкими вкраплениями красных ягод, мы опомнились на своем любимом диване нагими. Ей почему-то не было холодно всю эту ночь. Всю ночь красивое атласное одеяло пролежало рядом с нашей кроватью на полу… А когда утром я попробовал открыть дверь на крыльце, то впервые едва смог это сделать – столько за ней скопилось чистого белого снега… Он шел всю ночь.

А потом она исчезла на целых две недели, и в ее отсутствие не случилось ни одного снегопада. Каждый день дул ветер и светило холодное солнце. Было скучно и одиноко.

Потом ее не было месяц, потом год. Я пробовал её найти, но все мои усилия оказались напрасными.

Сейчас я ничего не знаю о ней, но в пору зимнего снегопада, когда на меня вдруг наваливается грусть, мне почему-то верится, что где-то далеко-далеко тоже идет снег, и перед большим окном в сад сидит красивая женщина с едва заметным румянцем на щеках и вспоминает странного молодого человека, который когда-то разогревал ей руки своим дыханьем, но не смог отогреть сердце…

А может быть, уже нет на земле той женщины. Может быть, зря в пору тихого снегопада с тайной надеждой смотрю я в конец своего стареющего сада, – туда, где начинается узкая тропинка к дому, и думаю о ней.

Волчица

Володя давно мечтал принять участие в охоте на волков с бывалыми егерями. Из рассказов отца, который всю жизнь провел в лесу на пасеке, он знал о повадках этих зверей почти всё, но живых волков никогда не встречал. К тому же отец был человеком набожным и кротким, он говорил, будто волки это не просто звери, не просто умные хищники, а некий особенный клан животных, в стае которых царит культ матери. Так что с матерой волчицей лучше не встречаться, лучше её не обижать. Ибо по древним славянским обычаям есть некое божество, которое волкам помогает и не дает волчьему роду исчезнуть с земли навсегда.

Когда лесник из соседней деревни сказал, что нашел волчье логово рядом с Пенькиным болотом, ему никто не поверил. Там никогда не водилось волков.

Место это располагалось недалеко от лесной деревни Максанки. Островки песчаной суши чередовались там с бескрайним болотом, густо заросшим осокой и багульником.

Бригаде охотников пришлось добираться туда несколько часов, минуя самые гиблые места, обходя темные озера открытой воды, продираясь сквозь еловые завалы и густой осиновый подлесок.

Раскапывать логово мужики начали после обеда. Руководил раскопками районный охотовед Павел Васильевич Марьянов, а помогали ему Володя Романов и Петя Фаркоп. Марьянов был невысокий худой мужик с бледным лицом и печальными глазами. Он сам лопатой не работал, но был всегда рядом и показывал, как себя вести, когда до волчат будет рукой подать.

Часа через два вход в волчье логово был раскопан до нужной ширины и Володе, как самому молодому из всех присутствующих, – пришлось в него протиснуться.

Волчата забились в дальний угол логова и подняли там страшный визг, перемежающийся с рычанием. Никто из них не хотел сдаваться, а самый старший и сильный с рычаньем нападал на кирзовый сапог Володи и яростно его покусывал. Этот волчонок казался уже настоящим зверем. Сам величиной с большую мужскую рукавицу, но дерзости и злобы ему было не занимать. Кое-как изловчившись, Володя схватил его за загривок, поднял наверх и передал охотоведу. Тот бросил волчонка в мешок. Но и в мешке волчонок долго не мог успокоиться, рвался на волью, рычал и скулил. Между тем Володя достал из норы ещё одного волчонка, потом ещё. В конце концов, в норе осталась только одна крохотная сучка, которая почти не сопротивлялась. Когда она оказалась в руках у Фаркопа, он посмотрел на неё своими светлыми глазами и сказал, что эту убить не позволит. Возьмет себе. Она совсем безобидная.

– Нашел кого жалеть, – громко ответил ему Марьянов, вздергивая волчат по одному на тонкой проволоке и развешивая на ветвях одинокого дуба. – Это же настоящие хищники. У них жалости нет. Только дай им вырасти – потом уже не справишься.

Когда все волчата были мертвыми и бесформенной кучкой лежали под дубом, охотники уселись передохнуть возле костра. У них было хорошее настроение. Только у Фаркопа за пазухой испуганно тряслась маленькая серая сучка. От неё исходило приятное живое тепло. И от этого тепла было тепло у Фаркопа на душе. Это он настоял на своем, это он спас маленькой волчице жизнь.

– Теперь надо матери дожидаться – хриплым голосом проговорил Марьянов, равнодушно глядя на волчат. – Она ночью обязательно придет за ними. Её ничто не удержит. Материнский инстинкт! Надо будет зарядить все ружья картечью да сделать небольшое укрытие из веток метрах в тридцати от логова. Тут, возле волчат, мы её и уложим.

Весь вечер после этого охотники строили укрытие. Володя рубил топором березовые ветки, а Фаркоп таскал их к тому месту, где был когда-то костер. Работа шла медленно, но торопиться охотникам сейчас было некуда. Свое главное дело они уже сделали.

Марьянов на отдыхе рассказывал им какие-то страшные истории из жизни волков. О том, как ловко они выслеживают добычу, как нападают на будущую жертву всей стаей, сшибают с ног и душат мертвой хваткой.

Ближе к полуночи из болотистой низины стал подниматься туман. Сначала он медленно заполнил окружающую логово пойму, потом стал наплывать с низины прозрачными беловатыми волнами, обдающими влажным холодком. Туман подбирался всё ближе и ближе, стирая очертания предметов, контуры деревьев, приглушая звуки.

Но вдруг в этой мрачной безветренной тишине, где-то совсем рядом, сбоку, завыла одинокая волчица. Её отчаянный и продолжительный вой внушал библейский страх. В этом вое было что-то пугающее и трагическое одновременно, что-то из той поры, когда на земле жили только звери и птицы. И сопричастность волков к этому древнему непонятному миру стала вдруг такой очевидной, такой реальной, что втянул голову в плечи даже седовласый охотовед Марьянов.

Потом на трагический вой волчицы откликнулся ещё один волк, потом ещё, ещё. Волки были, кажется, совсем рядом в белом густом тумане, окутавшем болото. Они пока что не нападали, но и не прятались. То один охотник, то другой видел их неясные тени между кустами ивы и кочкарником.

– Всю стаю привела, – с едва скрываемым волнением проговорил Марьянов.

– А сколько их… примерно? – спросил в полголоса Володя.

– Штук пять или шесть, наверное.

– А зачем они пришли?

– Стая! – многозначительно ответил охотовед. – Они все делают сообща. Сейчас, если внезапно нападут, нас никакое оружие не спасет. Особенно, если запаникуем.

И в это время вой прекратился. Воцарилась жуткая тишина. Та тишина, в которой яснее осознаются прошлые грехи. И Володя отчетливо понял, что он сегодня сильно прогневал то божество, которое покровительствует волкам. Что это за божество он толком не знал и не представлял его себе, но когда слышал этот, раздирающий душу волчий вой, когда по его спине пробегал холодок мгновенного страха, – он точно знал, что это божество есть, что оно где-то рядом. Что оно смотрит на них из тумана своими холодными и безжалостными глазами.

Между тем туман уже настолько сгустился, что за его пеленой даже деревья стали казаться расплывчатыми. Всё вокруг стало беловатым, седым, и только где-то справа в темном небе угадывалось ледяное пятно луны.

В какой-то момент Володе показалось, будто он видит на бугре возле мертвых волчат белый профиль волчицы с понуро опущенной головой. На всякий случай он вскинул ружье, прицелился, присмотрелся, но стрелять не стал, потому что волчицы уже не было видно. Только белые клочья тумана, всплывающие откуда-то из тёмной бездны. Он вспомнил точно такую же холодную белую ночь на границе, густой подлесок дальневосточной тайги, невысокие сопки, покрытые кедрачом, блестящую, круто петляющую ленту горной речки внизу, своих армейских товарищей…

Короче говоря, он не заметил, когда его сморил сон, а когда проснулся – то спросонья не понял, что собственно произошло? Почему Марьянов нервно расхаживает по сосновой гриве возле того места, где они вчера оставили волчат, и орет:

– Ну, охотнички! Ну, волчатники! Куда вы смотрели, мать вашу! Волчица всех волчат перетаскала, пока вы спали. И зачем только я с вами связался. Надо было Гришку Никулина взять или Петьку Малышкина. Знал ведь, что с вами каши не сваришь… Что я сейчас областному начальству предъявлю? Как отчитаюсь?

После этого долгое время охотники не встречались. Фаркоп ремонтировал машины на станции техобслуживания, Володя возил лес в Уржумском лесхозе, а про охотоведа Марьянова вообще ничего не было слышно.

И вот однажды судьба свела их снова. Володя Романов и Петя Фаркоп выпили по рюмке водки в одной неприметной закусочной на окраине Красновятска, разговорились, стали вспоминать старое, и в этом разговоре как бы между делом Фаркоп поведал Володе, что их общий знакомый, охотовед Марьянов, пропал два месяца назад где-то на Светлых озерах за рекой.

– А до этого у него, говорят, крыша поехала, – уточнил Фаркоп, – он всем стал рассказывать, будто за ним белая волчица ходит. Как только он вечером в леске каком-нибудь из машины выйдет – она тут как тут.

– Белая горячка, наверное, а не белая волчица, – заключил с иронией Володя, – он ведь всегда порядочно выпивал.

– Да в том-то и дело, что бросил. Как только его эта волчица стала преследовать – так сразу и бросил… Но самое главное вовсе не в этом.

– А в чем? – с некоторым недоумением переспросил Володя.

– В том, что белая волчица, видимо, на самом деле существует… Я тоже видел её однажды недалеко от того места, где мы раскопали логово. Сейчас там стараюсь не появляться. Мало ли чего. А Марьянова второй месяц найти не могут. За грибами ушел и исчез. Как сквозь землю провалился.

Дичь

Свое ружье мы сделали из кочерги. В народе говорят, что кочерга иногда тоже стреляет; так вот эта кочерга представляла из себя ружейный ствол, насаженный на палку для удобства. Мама мешала им угли в печи, и однажды мы на это обратили внимание. Бывает в юности такое время, когда очень хочется романтик, и для того, чтобы эта романтика была ближе, непременно нужно чем-нибудь вооружиться, чтобы не бояться темноты.

Ствол, который мама использовала вместо кочерги, мы алюминиевой проволокой прикрутили к прикладу, отдаленно напоминающему лопату, а ложе и цевье выменяли у братьев Кузиных на сломанный граммофон, изготовленный товариществом «Тихомиров и К°» в одна тысяча девятьсот втором году. Наше ружье получилось довольно несуразное, но страх оно действительно внушало. И скорее всего не только у нас.

У Володьки Бабина, нашего лучшего друга, был на руках дедушкин обрез шестнадцатого калибра. У братьев Поповых – двустволка – подарок представительного дяди из Ленинграда, которого мы называли Робинзоном. А у братьев Коршуновых – берданка. Про них и говорить нечего. Они могли убить кого угодно.

Ранней весной мы начинали охоту на уток. У бакенщика Афанасия Гавриловича брали большую весельную лодку и переправлялись на ней через реку, туда, где в цветущих зарослях ивняка уже гудят пчелы.

Приставали к невысокому берегу, продирались сквозь колючий шиповник на луга и шли к Мякоти. Так называется небольшое озеро, густо заросшее камышом и расположенное в дальнем конце Журавлиного острова. К озеру подкрадывались, чуть дыша, чтобы не спугнуть дичь, а потом осторожно расходились по своим местам.

Мы с братом обычно занимали место под раскидистым ракитовым кустом, лиственные пряди которого спускались почти до самой воды, а возле корня было небольшое сухое пространство. Брат устраивался там поудобнее, потому что в его руках было наше ружье – стреляющая кочерга, а я садился где-нибудь рядом.