Прощайте пацаны!

– Ну, здорово, казак, – говорит дед Егор, когда я подхожу и мы ручкаемся*. – Куда навострил лыжи?

– К деду Никите.

– В таком разе передай ему поклон (окутывается дымом).

– Передам, – киваю я и, пройдя шагов двадцать вперед, взбегаю на обочину пересекающей улицу, автотрассы. Она широкая, прямая, обсажена по сторонам деревьями и тянется через степь от Луганска до Донецка, через Алчевск и нашу Брянку.

В двух десятках метров слева, рядом с перекрестком, остановка из беленого шлакоблока с длинной скамейкой внутри, большими оконными проемами и указателем время следования автобусов. Там можно пособирать фантиков от конфет, мы в них играем с пацанами, но мне некогда.

Зыркнув по сторонам и пропустив гремевший в сторону центра самосвал с прицепом, я шлепаю сандалиями по уже теплому асфальту, вдыхая его приятный запах, перехожу на другую сторону и по тропинке через усыпанную одуванчиками поляну, направляюсь к дому деда Никиты Ануфриева (отца мамы).

Он, пожалуй, самый интересный изо всех троих. Потому как серб и бабушка Степанида тоже. Их прадеды в составе двух гусарских полков, пришли в наши края из далекой страны за теплым морем, при царице Екатерине. Имелась, оказывается, такая. Все цари у нас были мужики, а потом стала она, как рассказывала мне мама.

Ну, так вот, всех этих сербов записали в казаки и поселили на берегах Северского Донца, для защиты южных границ от турок с татарами. А села, которые они построили, назвали ротами. Всего на Луганщине таких четырнадцать. Называются «Первая рота», «Вторая рота» и так до последнего, где родились дед и бабушка. К северу от нашей Брянки, в сторону Донца, есть целый район – называется Славяносербский. А еще имеется станица Луганская.

До революции все эти сербы служили в казачьих частях, не платили повинностей и жили в достатке.

Никите повезло еще больше. При последнем царе он служил в 13-м Нарвском гусарском полку, На этот счет в их с бабушкой семейном альбоме имеется фотография: дед в полной гусарской форме (кивере, ментике и при шашке). Есть и еще, более поздняя – там он в папахе и бекеше, с папиросой в руке, сидит, закинув ногу на ногу в кресле, а по бокам стоят несколько казаков.

Деду пришлось много воевать: сначала в Австро-Венгрии и Галиции, где он заслужил три Георгиевских креста, затем, на Дону и Перекопе.

Вернулся он домой в 1920-м году, женился и стал работать кузнецом на шахте, а потом на конном дворе. А еще знал плотницкое, столярное и бондарное ремесло. Короче был на все руки мастер. У них с бабушкой имелось четверо детей. Тетя Настя, умершая молодой, старший сын дядя Шура, служивший в армии комиссаром и погибший в 1942 году на Миус – фронте, моя мама и ее младший брат, в прошлом морской офицер, дядя Витя.

Когда началась война и немцы захватили Донбасс, у деда на чердаке хаты полицаи нашли спрятанный радиоприемник. Его доставили в комендатуру, где для начала выпороли шомполами, а затем решили повесить.

Но бывшие сослуживцы – старые казаки Передрей с Высочиным и Кобзарь, а еще соседи и родня, пришли к коменданту с просьбой о помиловании, сообщив, что Никита отменный кузнец, плотник и столяр, известный на всю округу.

У немцев же в это время случилась нужда: на узловой станции Попасная сломалась мельница, на которой они мололи муку из награбленного в колхозах зерна, для отправки в Германию.

Комендант согласился, при условии, что дед отремонтирует мельницу, если же нет, его повесят, а семью расстреляют. Никита согласился, за неделю привел мельницу в порядок и был помилован. Через неделю ее взорвали партизаны.

Когда же Донбасс освободили советские войска, кто-то сообщил в СМЕРШ*, что дед сотрудничал с фашистами. Его снова арестовали и стали допрашивать, при этом били так, что дед оглох на одно ухо. Спасли снова те же сослуживцы. Придя к чекистам они рассказали, что мельницу Никита отремонтировал под страхом казни семьи, а его сын геройски погиб на фронте. В контрразведке все это проверили, и деда отпустили.

Подойдя к высокой калитке, сбоку от которой в землю вкопана удобная лавка со спинкой, я открываю калитку и захожу во двор. Справа в нем стоит дом (дед зовет его «курень») впереди хозяйственные постройки, слева, за штакетником, зеленые шпалеры винограда.

На Краснополье, да, наверное, и во всем городе, виноград издавна растет только у деда Никиты. Осенью, за черенками, к нему приходят не только родичи и соседи, но даже незнакомые люди, и он никому не отказывает, не беря за это ни копейки.

Растут у них с бабушкой и совсем редкие в наших краях сладкий перец, кабачки и синенькие*, которые я не люблю, и откуда они взялись, не знаю.

Несмотря на преклонный возраст, дед постоянно трудится. Он делает на заказ комоды, платяные шкафы, столы и горки, дубовые бочки, а также многое другое. Отбоя от клиентов, у мастера нет. Причем цены за работу не назначает – кто сколько даст. За это деда постоянно корят родичи.

А еще вместе с отцом и дедом Левкой, дед Никита построил нам дом, сделав туда всю мебель, и теперь возводит на своей усадьбе второй, для семьи дяди Вити. Тот служил офицером на Балтике, но попал под сокращение и вернулся на родину с женой и двумя пацанами.

У себя дед с бабушкой часто говорят по-сербски (мама с дядей Витей его не знают), а я выучил несколько фраз, которые при случае употребляю.

Миновав дом и летнюю кухню с сараем, подхожу к столярной мастерской. На верстаке рядом дедушка строгает доску, из-под рубанка вьется спиралью пахучая стружка.

– Здраво деда! – подхожу ближе.

Дедушка с минуту продолжает, а затем неспешно оборачивается, – здраво унук.

– Како си?* – задираю вверх голову.

– Хвала, нисам лоше*, – следует ответ

На этом мои познания в сербском кончаются, дальше общаемся как обычно.

Через несколько минут из летней кухни появляется бабушка Степанида. В отличие от рослого деда она маленькая, сухонькая и, как у нас говорят моторная*. Я ей тоже говорю «здраво», бабушка спрашивает как у нас дома дела, а потом сообщает, что варит казачьи галушки.

– Ух ты! – облизываюсь. – Все. Остаюсь у вас обедать.

– Добре, – кивает она и уходит.

Затем из-за дома доносятся веселые крики, хлопает калитка и во дворе появляются Юрец с Санькой. Первый мой одногодок, второй двумя годами моложе. Оба загорелые, острижены наголо, в сатиновых трусах и сандалетах на босу ногу. Передвигаясь прыжками, корчат друг другу рожи.

– О, Валерка! – радостно вопит Юрец. – Чего у нас есть! Айда покажем.

Дедушка снова начинает шоркать рубанком по доске, а мы, обойдя дом, бежим на другую половину усадьбы. Там среди высоких груш и яблонь стоит второй, готовый наполовину. Дальше обширный, засаженный картошкой, подсолнухами и кукурузой огород, за ним волнистая степь с уходящей к далекому горизонту трассой.

– Давай за нами, – оборачивается Юрец, и мы скрываемся в кукурузе. Она уже выше нас, на стеблях изрядные початки. Метров через десять останавливаемся, и Юрец тычет пальцем в землю, – гляди.

На ней длинная плеть с разлапистыми листьями, на конце небольшой кавун*. Темно-зеленый и круглый. Такой сорт в наших краях зовут «огонек».

– Откуда он тут взялся? – делаю круглые глаза.

– Не знаем, – смеется Юрец. – Хай растет, потом слопаем.

– А может щас? – предлагает Санька

– Дура, он же еще зеленый, – дает брату щелбана.

Вернувшись назад сшибаем с яблони несколько медуниц и хрустим ими, усевшись в тени дома.

Потом хлопает калитка и во дворе появляется молодая женщина. На ней красивое ситцевое платье и босоножки, в руках авоська* с продуктами. Это мама Юрца и Саньки.

– Никак у нас гости? – подходит ближе.

– Ага, – бодро киваю.– Здравствуйте тетя Соня.

– Утро доброе племянничек (улыбается). А у нас на обед галушки.

– Знаю, мне уже бабушка сказала.

– Ладно, пока играйте. Будут готовы, позову, – и идет по дорожке к дедушкиному дому.

До полудня мы гоняем по двору мяч, потом строим замки в куче песка у забора. Когда солнце повисает в зените, нас зовут обедать.

Для начала тетя Соня заставляет меня с братьями умыться под рукомойником, затем все усаживаются за накрытый в холодке под яблоней дощатый стол. Во главе дедушка, напротив унучки, с другой стороны бабуля.