Дом. Повесть

Нашли Катю на третий день к вечеру недалеко от села, около большой, упавшей от старости ели, которую Катя, видимо, решила перелезть, но зацепилась платьем за короткий сук и упала вниз головой прямо в небольшую лужицу за мертвым деревом. Ручки у девочки были исцарапаны в кровь, тело сильно искусано комарами, а платье осталось чистым. Видимо даже в лесу девочка старалась его беречь, чтобы не расстраивать маму…

До деревни девочку нёс на руках дед Абросим. Он был большой седой и суровый, его лицо напоминало лик святого с одной из икон в доме Фроси. Маленькая девочка на его худых узловатых руках лежала, как большая и красивая кукла, на которую с болью в глазах смотрели сгорбленные местные старухи, прикрывая коричневыми ладонями беззубые рты. Никто из примкнувших к стихийной процессии женщин ничего не говорил, все держались из последних сил, чтобы не заплакать, и над всеми с резкими криками кружила огромная стая ворон.

Когда шествие приблизилось к дому Фроси – она мигом выскочила навстречу скорбной процессии, завыла, запричитала, воздела руки к небу. Но никто почему-то не пожелал её успокоить, не приблизился, не посочувствовал. Люди стояли отдельным темным островком и смотрели на горе скорбными глазами. Они всё понимали по-своему, как будто знали, как Фрося встретила своих детей после возвращения из приюта.

Потом Катя лежала на лавке в большой комнате, в деревянном гробу из осины и с ней приходили проститься незнакомые люди, как с настоящим взрослым человеком. Как будто она выросла после смерти, стала такой же, как они. Лица у людей были вытянутые и строгие, скованные тайной скорбью, только их желтоватые подбородки упрямо и остро выдавались вперед.

В большой комнате на этот раз сильно пахло ладаном. Какая-то старушка, утопая в сизом тумане от горящих свечей, тихим голосом читала толстую книгу в кожаном переплете. Её губы мерно шелестели в шепоте, а шершавые пальцы при этом теребили конец очередного листа, и от этого углы всех без исключения страниц в старой книге были темноватые и неровные, как бы немного поеденные мышами. Когда читающую старушку о чем-нибудь спрашивали, она делала испуганное лицо и что-то быстро отвечала, но что она говорила, никто не мог разобрать, потому что шепелявый и свистящий звук её голоса был похож на шелест осенней листвы.

Из детей по-настоящему смерть Кати переживал только Алешка. Он затосковал. Несколько раз подходил к бедной Кате, брал её за руку, вернее дотрагивался до холодной Катиной руки, и тихо-тихо повторял: «Ты, Катя, была самая любимая сестра у меня. Прости… Тебя никто не любил, а я любил. Честное словно». Если бы Алешка умел плакать, он бы заплакал, но у него не получалось, и от этого ему было ещё больнее.

Похоронили Катю на следующий день. Дед Абросим на телеге отвез маленький гроб до кладбища, там на двух ручниках с бабкой Абросихой они спустили гроб в могилку и засыпали землей. Кроме них на кладбище была ещё Фрося и несколько набожных старушек в темных одеяниях. В зеленоватом утреннем небе над кладбищем кружила стая грачей, они то и дело пролетали над головами людей, над темно-зелёным бугром кладбища, над холмиком свежей земли. А в это время откуда-то из-за реки раскаленным медным шаром поднималось огромное оранжевое солнце. Жизнь продолжалась, не смотря ни на что.

Вечером того же дня Алешка пошел сбирать. Он сказал, что домой до зимы не придет, пока не нужно будет идти в школу. Фрося сначала на него обиделась, сказала, что это нехорошо, не по-человечески, но потом махнула на его прихоти рукой. Пусть идет, может и правда прокормится у чужих людей.

Но выйдя за село, Алешка неожиданно решил, что чем «ручки дергать», лучше он попробует пожить на старой Бушковской пасеке. Там давно уже никто пчел не держит, а дом стоит себе, ещё совсем хороший с виду. Алешка этот дом немного подремонтирует, потом сделает себе лук и стрелы, а после займется охотой и сбором ягоды – вот и проживет. Может быть, у него даже так хорошо всё наладится, так дело пойдет, что вся семья к нему на жительство переедет. А что? Если разобраться, он уже человек самостоятельный, смелый, сообразительный. Недавно Гришке Устинову по шее надавал, хотя Гришка на два года старше его. Это оттого, что Алешка злой, а злой он потому, что всё время есть хочет. И материться он умеет, как большой мужик, и писает на угол дома, как настоящий хозяин, и пукает громко… Да если разобраться, он бы и женился, пожалуй. Вдвоем-то в лесу сподручнее, веселее.

Когда Алешка из дома уходил, мать дала ему холщёвую котомку, новые лапти, пару онучей и черствый каравай ржаного хлеба. Перед уходом Алешка обнял сестёр, похлопал их по хрупким спинам и сказал: «Живите… Мать вас не обидит». Они расплакались. Видимо решили, что Алешку они сейчас тоже больше не увидят, как не видят Катю. И калитка после его ухода долго скрипела. Это не к добру…

А через несколько дней к Фросе неожиданно приехал старший сын мужа от первого брака, Анатолий. Он учился в лесном техникуме, был высок и статен как молодой офицер, но на Фросю большого впечатления не произвел. Ей было не до этого. Молодой человек выпил с Фросей чаю, поговорил о том – о сем, а потом, от стеснения опустив глаза, попросил у Фроси лисий полушубок отца, который сейчас всё равно никому в их семье не нужен, потому что всем велик. Фрося от досады аж покраснела вся, немного помолчала для приличия, а потом решительно ответила:

– Полушубок я тебе не отдам. Ты уж не взыщи.

– Как? – удивился молодой человек. – Он же вам всем не по росту. Не по размеру. Что ему без дела-то лежать?

– Не отдам, – повторила Фрося. – Могу отрезать от него половину, если нужно, а другая половина – моя. Я жена твоего отца, хоть и бывшая. Но у меня тоже права кое-какие имеются.

– Но войдите в наше положение, – взмолился молодой человек, – мы тоже без средств остались после смерти папы. Нам нужно учиться… Мне не на что купить зимнее пальто, и… это как бы наше наследство. Память от него. Всё, что осталось.

– Полушубок сейчас мой, вот и весь сказ! – отрезала Фрося решительно и показала рукой на детей.– Это тоже его дети. Они есть хотят… Так что, что бы вы мне не говорили, я своего решения не изменю…

Вечером разочарованный и несчастный молодой человек навсегда покинул Рябиново. До Кумен он шел пешком. Солнце ещё светило ярко, какие-то птицы звонко пели над ржаным полем, облака плыли с запада округлые, и трава вдоль обочины мягко волновалась от ветра, но на душе у молодого человека было темно и холодно, как в погребе. Его не покидало ощущение, что во всем мире он сейчас один, и никто ему уже не поможет.

На пасеке

До Бушковской пасеки Алешка добрался к вечеру. Оглядел её со всех сторон, обошел вокруг по кромке леса. Дом как дом, только немного покосившийся, потому что задней частью в землю врос, да крыша кое-где поросла зеленоватым мхом. Зато среди леса стоит, среди душистого запаха цветущей липы и высокого зелёного дудника. Алешке нужно только одну ночь здесь переночевать, а потом он привыкнет, освоится. Он не из тех, кто отступает, пасуя перед первыми трудностями. Да и отступать-то ему некуда сейчас. Жизнь так сложилась.

Весь день хлопотал Алешка вокруг жилья, принес сушняка из леса, печь протопил. Залез на чердак, трубу со всех сторон осмотрел, всё ли там в порядке. Заглянул в подполе – нет ли там опасных лесных жителей – змей. Сходил на речку за водой, понаблюдал, как плещется в ней рыба. На песчаной отмели приметил пескарей, небольших окуньков, сорогу и галавликов. Потом в посудине похожей на чугун, которую за печью обнаружил, вскипятил воду, накрошил туда немного хлеба и посолил. Получилась неплохая тюря. Достал из-за пазухи алюминиевую ложку и стал хлебать незамысловатую еду. После того как поел, ему стало совсем хорошо, даже прилечь захотелось. Вспомнил, как мать ругала за побег из приюта. Улыбнулся, пусть думает, что он куски собирает, ручки дергает, просит подаяние, а он вот здесь неплохо устроился. Ночь тут проведет и привыкнет ко всему, приспособится, потом его калачом отсюда не выманишь. Спать для безопасности можно и на полатях, если что – он всех незнакомых людей первым сверху увидит, а его никто не приметит. Да и кого здесь бояться? Катя тоже одна в земле лежит, там, небось, темно и холодно, а здесь-то, в тепле, чем не жизнь?

Вечером Алешка сидел на просторном крыльце, слушал, как гудят сосны на краю леса, подступившие к пасеке из чащи. Потом в небе появилось много красного, вершины сосны сделались оранжевыми, липы нахмурились, листья берез отчетливо зашелестели. И птицы запели громче. Лес стал гулким, но мрачноватым.

С последними закатными лучами Алексей убрался в дом и притаился там на полатях. Сначала ворочался, а потом притих и стал прислушиваться к тому, что происходит за стенами пасеки. Он не хотел прислушиваться, но это как-то само собой получалось. И чем больше прислушивался, тем отчетливее замечал вокруг странные, непривычные звуки. То ему показалось, что в подполье кто-то скрёбет трухлявую стену, то мерещилось, что вокруг дома ходит на мягких лапах какой-то зверь, в окно ветка постукивает. Для того чтобы дыхание стало тише, Алешка стал дышать через рот и всё прислушивался к ночным непонятным звукам. И чем больше прислушивался, тем отчетливее представлял, что за стенами пасеки идет тайная лесная жизнь, которая не может обойтись без звуков, без скрипов и дуновений.

Алексей уже засыпал, когда что-то громко стукнуло по крыше пасеки и прокатилось по сухим доскам до карниза. Наверное, шишка упала с дерева, или сухой сучек оборвался, подумал Алешка. Казалась всё шло к тому, что он испугается, закричит и побежит домой по ночному лесу, но внезапно с ним что-то сделалось, он устал напрягаться, повернулся на бок и забылся, как будто провалился куда-то.

Другая жизнь

Осенью Фрося снова вышла замуж за бывшего солдата Первой Мировой Войны, фронтовика и доброго человека, Больших Павла Ивановича. Этого парня все в деревне называли просто Большим, хотя он был низок ростом и сух. Мужики уважали его за то, что он умел дико свистеть в два пальца, а в пьяном виде после стакана водки садился играть в карты и спускал с себя всё вплоть до последних штанов.

Свадьба у Фроси и Павла была невесёлая. Родители жениха косо погладывали на Фросю, но перечить Павлу не стали. Он был хорошим портным и крестьянствовал с толком.

На полатях в просторном доме Фроси теснились распаренные от духоты и табачного дыма дети. Тут был и Алешка, которого не так давно привезли с пасеки незнакомые мужики. Алешка был худ, грязен и сильно заикался. Но сколько его не спрашивали, что с ним случилось, кто его напугал? – он толком ничего не рассказывал, да и слушать его, честно говоря, было тяжело. Зато, когда он успокаивался и переставал заикаться, то уверял, что прожил в лесу всё лето, где питался рыбой, ягодами да грибами, только никто ему почему-то не верил. Разве можно такому мальцу в лесу целое лето прожить? Там ведь место-то страшное, дикое, глухое. Даже охотники в этом месте надолго не задерживаются, где уж мальчишке. Ясно, что бродяжил где-то, но не сознается.

После свадьбы Фрося закрыла свой большой дом на замок и перебралась жить к мужу. Детей Фроси бородатый и упрямый сват Иван, когда оставался в доме один, стал называть «привалоками». Если Фроси в доме не было, их не кормили, да и она, если честно признаться, не очень за ними следила. После свадьбы работать пошла. Сначала устроилась рабочей на местный маслозавод, который остался от сосланного в Сибирь прежнего владельца, потом её мастером на этом заводе поставили. Всё же она имела кое-какое образование, и некоторое время работала тут при старом владельце.

Весь завод этот в обычном крестьянском пятистеннике размещался, но масло тут делали хорошее, которое шло на экспорт в Англию. После того как сметана собьется, полученное масло сильно промывали проточной водой, чтобы дольше не кисло, на леднике хранили, немого подсаливали для вкуса. Зимой на санях отвозили это масло в Казань. Иногда и ребятам Фросиным кое-что перепадало. Они придут вечером в пересменку, юркнут под медный чан в углу, а Фрося бросит им туда в тарелке чего-нибудь. Они без хлеба ухитрялись сливочное масло есть и сметаной прихлёбывать. Правда, такое счастье нечасто случалось…

Потом Фрося от Павла ещё двоих детей родила. После этого на «приволок» в новой семье вообще перестали внимание обращать. Только бабка Анна, жалеючи, бросала им что-нибудь на полати, а они за эту случайную еду отчаянно дрались.

Весной дети ели песты и сивериху, корешки какие-то сладенькие находили. Летом – ягоды, репу, горох с чужих огородов. Когда наступали теплые дни, в чужом доме детям становилось вольготнее. И деду Ивану от них в это время доставалось. Не любили они деда, говорили о нем гадости. Дед нервничал, бегал за ними с пастушеским бичом, пытаясь ударить.

Несколько раз Иван на них Фросе жаловался, просил наказать детей за проказы. Она порола их до полусмерти, но не могла отучить от глупостей. Фрося, бывало, за стол после порки садится, а детей боится пригласить. Те, что маленькие, от Павла рожденные, тоже за стол лезут, а Маруську с Лизой никто не приглашает. Так и просидят на полатях обе девки голодные, если бабка за них не вступится. Бабка у них добрая была. То украдкой, то ещё как-нибудь Лизу с Маруськой подкармливала. Правда, дед у неё странный был. Не любил лишних ртов в своем доме. Зато от лошадей был без ума. То гулять их ведет, то купает, то лечит самодельными мазями.

А ещё дед куриные яйца любил. Бабка накопит десяток яиц, спрячет от деда, чтобы больше детям досталось, а он найдет и зажарит их в печи на свином сале. Дети почувствуют вкусный запах, тихо слезут с печи, сядут на лавку у окна, дед посмотрит на них хмуро, съесть половину яиц, а потом позовет детей к столу. «Ну, чего глядите, дармоеды! Берите хлеб да садитесь рядом».

Просыпались в нем иногда жалость. Тоже ведь имел когда-то своих детей, знал, сколько им энергии надо, чтобы вырасти.

Фрося на маслозаводе стал получать кое-какие деньги, и, казалось, могла бы для Лизы с Маруськой чего-нибудь купить из одежки. Но вместе с деньгами у Фроси появилась странная страсть к мануфактуре. Как только узнает, что в местный магазин новую партию ситца привезли, так всю ночь не спит, а утром в четыре часа уйдет в любую погоду, чтобы занять очередь пораньше. Ткани яркой накупит, нашьет себе сарафанов разных на швейной машине «Зингер», а лоскутки спрячет, чтобы девок не дразнить. Лизке с Маруськой свои старые платья перешивала. Девочки и этому были рады, как – никак мать им обнову сшила. Всё её руками. Разве можно её за это не любить?

Сейчас бабка Фрося, это моя соседка. Дом у неё старенький, но ещё добротный. Фрося живет в нем и радуется. Павел у неё давно умер, но она и без мужа детей хорошо воспитала, на ноги поставила, дала кое-какое образование.

Выйдя на пенсию, бабка Фрося стала набожной. На рейсовом автобусе она ездит молиться в Кумены каждое воскресение, на почту бегает часто, с людьми любит поговорить. Лет ей уже много. К старости она стала очень ласковой, тихой и рассудительной.

Я однажды с дочерью её разговорился, которую Марусей звать. Рассказала мне она, что бабка Фрося сейчас почти все свои деньги по почте посылает в православные женские монастыри, чтобы набожные люди там её грехи отмаливали. И свечи в храме всегда самые дорогие ставит. На свой день рождения семьдесят пять таких поставила. В Страстную пятницу о Священном Писании рассказывает – плачет. Так жаль ей Христа, который один остался в Гефсиманском лесу. Все ученики Его, которым он до этого ноги обмывал, уснули крепко, а он, зная на какую муку будет вскоре обречен, плакал и молился… Или в газете что печальное прочтет – тоже в слёзы. Вот такая вот сентиментальная стала старушка.

Как-то встретил её на дороге, она увидела меня, остановилась и обратилась ко мне со словами:

– Ой! Это не Николая ли Николаевича сынок?!

– Да, – говорю, – он самый.

– Миленький ты мой! Отец-то у тебя золотой был человек. Красивый, добрый, культурный. С ним обо всем можно было побеседовать. И ты тоже таким же будь. Люди-то кругом тоже ведь хорошие живут. Надо им соответствовать.

Я стоял перед бабушкой Фросей и не знал, что ей ответить.

– Хороший у тебя был отец, хороший. И ты будь таким же, – ещё раз повторила она и пошла дальше, как будто свет в руках понесла… А с другой стороны, чем она виновата, что родилась в тяжелое для страны время? Что судьба у неё сложилась так неудачно? Можно ли было тогда жить как-то по-другому? Никто не может правильно ответить на этот вопрос. Ведь в реальной жизненной истории иногда трудно отличить причину от следствия, результат от погрешности, правду от лжи.

Дурачок

Алеша дурачок, это важный персонаж моего послевоенного детства. Его появление было всегда неожиданным. Он часто появлялся внезапно, как бы ниоткуда с мгновенным блеском в глазах, где сочетались удивление и испуг. Когда я встречал его на дороге, он всегда спешил куда-то, и всегда о чем-то говорил сам с собой, жестикулируя при этом в такт словам своими худыми руками.

Мужики его появлению всегда были рады, они перемигивались, перешептывались и начинали подшучивать над ним. Алексей сначала обижался на безобидные подковырки мужиков, смотрел подозрительно, но потом постепенно втягивался в разговор, начинал тихо смеяться и рассказывать свои небылицы. Его спрашивали, почему он попал в тюрьму (так он называл психбольницу). Алексей на секунду замирал, а потом обстоятельно отвечал:

– Я когда-то директором работал на заводе. Вот… Много денег получал. Вот… Целую кожаную сумку… Зачем мне столько денег одному? Вот я и стал отдавать половину этих денег техничке своей, а ещё рабочим, которые сильно нуждались. Вот. Меня за это и посадили.

– И долго ты в тюрьме просидел?

– Долго. Там я состарился, там и поседел. Посмотрите, – после этих лов, Алеша снимал фуражку, чтобы показать всем свою косматую и седую голову.