Девочка, Которая Выжила

Двойра Мейровна Розенштуцен была по натуре человеком жизнерадостным. Многолетняя практика потребления препарата нервин сделала ее еще и уравновешенной. Принимала она в трехкомнатном кабинете-квартире в том же доме, где кафе «Аист» на Большой Бронной. Приемная была украшена огромными, в человеческий рост, фотографиями, которые Двойра за немалые деньги нарочно заказала знаменитой портретистке Ольге Павловой. Все фотографии изображали актрису Чулпан Хаматову – в разных образах, но чаше всего с лысыми и изможденными детьми, больными раком крови. Двойра входила в попечительский совет Хаматовского благотворительного фонда, десятую часть своих доходов регулярно переводила онкогематологической клинике и всерьез полагала, что невротическим ее пациентам с Золотой мили полезно видеть детей, которые больны по-настоящему.

При виде Аглаи Двойра Мейровна изо всех сил проявила участие.

– Здравствуйте, как вас называть? Аглая? Глаша?

– Можно Глаша.

– Проходите, проходите, садитесь, вы как хотите: чтобы папа?..

– Можно на «ты», – проговорила Аглая.

– Ты как хочешь: чтобы папа посидел с нами, или мы поговорим, а он подождет здесь снаружи?

Аглая задумалась. Эти пятнадцать секунд, пока она думала, Елисей как бы балансировал на краю экзистенциальной пропасти – он кто? Отец, который нужен дочери в тяжелую минуту, или такой технический отец, который может записать на прием к психиатру, подарить на день рождения набор дорогих линеров, подкинуть денег, чтобы сходила с Фомой на концерт Оксимирона? Наконец Аглая сказала:

– Пусть лучше папа побудет с нами, – посмотрела на отца и поправилась. – Со мной.

У Елисея свалилась с плеч Джомолунгма. Они вошли в кабинет, где, к удивлению Елисея, отродясь не было ни одной кушетки, сели за большой овальный стол, Двойра Мейровна всем телом подалась к Глаше:

– Расскажи мне, Глашенька, что случилось.

Елисей поморщился. Зачем заставлять девочку рассказывать, что случилось? Ты же знаешь, что случилось. Но Аглая стала отвечать:

– Моя лучшая подруга… – и не могла закончить фразу.

– …покончила с собой, – помогла Двойра Мейровна.

И Елисей опять поморщился. Зачем так наотмашь? Неужели нельзя воспользоваться эвфемизмом каким-нибудь? «Ее больше нет»? «Ушла»? Все эвфемизмы были идиотские, «покончила с собой», если подумать, тоже эвфемизм, но почему-то – Елисей чувствовал – ранит слишком сильно. Елисей потянулся и накрыл рукой Глашины пальцы, неподвижно лежавшие на столе, – тонкие и холодные, как оружие.

– Когда вы виделись в последний раз?

– Накануне. Вместе сидели на лекциях. Вместе обедали. А потом расстались возле деканата.

– Понятно, понятно. Вы были близки?

– Очень, – кивнула Глаша.

Елисей испугался, что Двойра сейчас спросит, были ли девушки любовницами, но Двойра не спросила.

Выдержав некоторую паузу, психиатр продолжала:

– А скажи мне, Глашенька, она, эта девушка, как ее звали?

– Линара. Нара.

– Она говорила тебе что-то о своих суицидальных мыслях?

– Говорила раньше. Но последние полгода не говорила. И я думала, все наладилось.

– Да-а-а, вот так они и делают, – протянула доктор.

– Кто? – переспросила Глаша.

– Люди, решившиеся на самоубийство. Они говорят об этом, пока не решились, а когда решаются, перестают говорить. Им становится легче оттого, что они решились.

– Я не знала, – Аглая как будто оправдывалась.

А Елисей вспомнил, что да, примерно год назад дочь спрашивала у него психолога для Нары. Он дал телефон Насти Рязановой и забыл об этом. И теперь горько жалел о своем легкомыслии. Елисей встал, подошел к журнальному столику в глубине кабинета, взял коробку бумажных салфеток и передал Аглае, чтобы та могла вытереть слезы, висевшие на кончиках ресниц, которые девушка обычно красила зеленым, а сегодня не накрасила.

– Спасибо, пап.

– Ты очень горюешь? – продолжала Двойра.

– Очень.

– Плачешь?

– Всегда, когда рядом нет посторонних. С близкими людьми тоже всегда плачу. С моим парнем, с мамой… – («Ну, продолжи же список мной!» – подумал Елисей) – …с папой, – продолжила Аглая.

– Это правильно, – энергично тряхнула Двойра копной библейских кудряшек. – Надо горевать. Надо плакать. Надо оплакать твою подругу. Только ты же понимаешь, что цель – оплакать ее, а не лечь вместе с нею в гроб.

Елисей вздрогнул. Нельзя же так резко – гроб.

– А скажи мне, Глашенька, у подруги твоей как было в личной жизни?

– Мне кажется, нормально. Некоторое время назад она рассталась с парнем, но потом у нее появился новый. Она говорила, очень хороший, обещала нас познакомить.

– А скажи мне… – Двойра сделала паузу. – Она употребляла какие-то вещества?

«Нет!» – крикнул Елисей мысленно. Нельзя так спрашивать. Нельзя. Погиб человек. Нельзя отмазываться от грозного факта его смерти всеми этими бытовыми объяснениями. «А, ну он же был мотоциклист, он же употреблял наркотики, он же сам пошел на войну добровольцем», – все эти отмазки нельзя применять, когда разговариваешь с близкими погибшего. Эти отмазки обесценивают происходящее. Они значат: «Ну я же не мотоциклист, не наркоман и не солдат удачи, поэтому он, дурачок, умер, а я не умру».

Аглая вытерла слезы, и глаза ее погасли. Она посмотрела в стол и пробормотала:

– Понимаете, она была художник, – начала и бросила попытку объяснить Двойре что-то важное. – Молодые люди пробуют какие-то наркотики, все так делают, но это ничего не значит. Наверное, она пробовала какие-то таблетки. Но дело не в этом.

Фактически разговор был закончен. Двойра еще произнесла что-то нравоучительное о правилах горевания, прописала нервин и ноотроп форте, который только назывался важно, а на самом деле был просто витаминами, попросила еще раз показаться ей недели через три – но разговор был закончен. Когда они вышли на улицу, Аглая спросила:

– Пап, почему, когда человек умер, взрослые разговаривают не про то, что он умер, и не про то, что он человек, а про то, употреблял ли он наркотики?

– Потому что дураки, – буркнул Елисей.

И констатировал про себя фиаско. Помощь, которую он предложил, дочери не понравилась.

Он только и мог, что, дойдя до машины, обнять Аглаю и вручить ей пару пачек нервина. После самоубийства Нары Аглая взяла обыкновение, прощаясь, не целовать Елисея в щеку, а обнимать, прижимаясь грудью – как будто тампонировала отцом разверстую в груди рану.

Глава 5

Нервин помогал Аглае не очень. Она чувствовала себя пришибленной, плохо соображала, но все равно заснуть могла только к рассвету, и все равно в груди у нее было такое ощущение, какое бывает во рту, когда удалили зуб.