Азиатский роман. Необыкновенная история

Молодняк взлетел и рассыпался по сторонам. Я заметил, что один сел на пихту неподалёку, но никак не могу разглядеть его. Вдруг, сучок, неподвижно торчащий из кучки мха на дереве, чуть шевельнулся. Оказывается, это не сучок и не кучка мха, а умело замаскировавшийся рябчик. Я прицелился и выстрелил, теперь не с пустыми руками вернусь с охоты. Вновь применив такую же тактику, мы добыли ещё одного рябчика и решили возвратиться домой.

Держу в руках мёртвую поблёкшую птицу, живой он был такой красивый, и мне откровенно жаль, что загубил эту красоту. Я всегда испытываю чувство сожаления, не важно рябчик это, соболь или медведь. Хорошо, отец не догадывается, смеяться будет.

Глава вторая

Октябрь. Отец в это время всегда берёт отпуск на пару недель, чтобы поохотиться на соболя. У меня на душе праздник, отцу удалось уговорить мать отпустить меня с ним в тайгу. На неё подействовали клятвенные заверения, что, когда вернусь, наверстаю все пропущенные в школе занятия. Впервые иду на настоящую большую охоту, на две недели или больше, пока не навалит столько снега, что собаки увязнут и откажутся идти. Мы идём соболевать в кедровники за Белой речкой.

До речки остаётся километров пятнадцать.

– Не дело, ходить по тайге толпой! – говорит отец. – Я с Жульбой пойду левее, к верховьям Белой, оттуда вниз. А ты с Томиком правее, к речке и затем, вверх по ней, мне навстречу. Мы разошлись.

– Если Томик берлогу найдёт, медведя не шевели, вдвоём возьмём! – уже удаляясь крикнул отец.

Как стало смеркаться, я срубил подходящее сухостойное дерево, соорудил нодью[4 - Нодья – специальный ночной костёр из небольших брёвен, длительно горящий, дающий сильное ровное тепло (прим. автора).] и заночевал. Проснулся под утро от холода, костёр еле тлеет. За ночь всё вокруг побелело, выпал небольшой, сантиметра на три, снежок. Подмокшая старенькая фуфайка[5 - Фуфайка, телогрейка, ватник: стёганая ватная рабочая одежда. В СССР, после ВОВ, имела большое распространение, её носили рабочие, солдаты, заключённые и другое население (прим. автора).] местами промёрзла и задубела. Снег, это хорошо, собакам легче работать по белотропу.[6 - Белотроп – (от белая тропа), видимый след зверя на снегу. Видя след, собака легче и быстрее находит зверя. Без снега (по чернотропу), собака не видит след и пользуется только чутьём, что замедляет поиск (прим. автора).] Только бы не навалило по колено, тогда охоте конец, собаки увязнут и не пойдут. Зимы в горах снежные, местами наметает до двух метров, а то и выше.

Я быстро раздул огонь, нагрёб в котелок чистого снега и вскипятил. Грызу сухарь, обжигаясь, заливаю в себя горячую воду, чтобы быстрее согреться. Бросил сухарь Томику, забросал костёр, и мы снялись с места.

Томик – крупная северная лайка, чёрный, с белым галстуком на груди, рыскает по сторонам, иногда пропадая на некоторое время, а затем надолго исчез. Мы с ним добыли вчера хорошего тёмного соболя. Первосортную шкурку в «Заготпушнине» принимают по шестьдесят рублей. Это почти половина месячной зарплаты отца, очень неплохо для нашей большой семьи. В этом году хороший урожай кедровых орехов, поэтому много белки, значит, будет и соболь[7 - Будет и соболь. – Белка – основной корм соболя, поэтому он мигрирует за ней (прим. автора).].

Я спускаюсь в долину Белой речки. Издалека, снизу, донёсся лай Томика. По его частому с подвываниями голосу понятно, что он загнал соболя на дерево. Когда зверёк прячется под корнями или в камнях, взять его очень трудно. Тогда собака лает по-другому, редко, так как роет лапами землю и, в азарте, обламывает края норы зубами. Иногда, достать соболя невозможно и, приходится насильно утаскивать собаку с такого места.

На этот раз всё будет иначе. Я тихо подойду к высокому дереву на расстояние выстрела, высмотрю соболя и собью его. Томик никогда не даст зверьку упасть на землю, всегда поймает на лету. В радостном приподнятом настроении ускоряю шаг.

Внизу, метрах в трёхстах, хлопнул ружейный выстрел. Лая собаки некоторое время не было слышно. Затем Томик снова залаял, теперь уже яростно, явно на человека. Опять щёлкнул выстрел, на этот раз из малопульки[8 - Малопулька – так в Сибири называют мелкокалиберную винтовку. Иногда называют тозовкой, по названию выпускавшего её «ТОЗ» Тульского оружейного завода (прим. автора).], собака взвизгнула и замолчала. Сердце моё вдруг приостановилось, словно раздумывая, бежать дальше или нет, и побежало рывками, спотыкаясь. Я несусь под гору, не задумываясь о том, что там внизу, где замолчал Томик, если судить по выстрелам, не один человек. И намерения у них, скорее всего, не самые лучшие.

Мы с Томиком друзья. Появился он в моей жизни три года назад, совершенно случайно. Как-то, по осени, возвращаясь домой из школы, встретил толстуху Зориху – жену егеря и браконьера Зорина, которая несла корзину с мирно спавшими щенками.

– Тётя Валя, куда Вы их? – заподозрив неладное спросил я.

– На кудыкину гору! – сердито буркнула она. – На речку несу.

– Жалко ведь! – увязался я за ней.

– Жалко, – согласилась она. – Да никто не берёт, куда их девать, шесть штук то. Не прокормишь.

Мне непонятно, это Зорихе не прокормить?! Всё время мясом торгует. Сам Зорин частенько то медведя, то марала или косулю завалит, а то и чужого бычка в лесу скарапчит (украдёт), без мяса не бывают.

– Тётя Валя! Отдайте мне!

– Ну, кто тебе разрешит? У вас ведь есть собака. Мать, небось, выбросит или самого топить заставит, – она остановилась. – Ладно, возьми одного.

Я выбрал чёрного, с белым пятном на груди щенка и, сунув за пазуху, помчался домой. Под стогом сена устроил ему тёплое гнездо. Кормил молоком из бутылочки. Из опасений, что мать или отец обнаружат щенка, чтобы он не кричал, каждую ночь дважды тайком выходил покормить его. Мать у нас строгая, точно скажет: «Лучше поросёнка кормить, неси куда хочешь, чтоб и духу его здесь не было». Тем более, что собака у нас есть, здоровенный лохматый Жульба.

Однажды на охоте, прежняя наша собака Берка погибла. Она была смелая, азартная до неосторожности, и нарвалась на удар мощной когтистой лапы медведя. Охоте был бы конец, но у отцовского напарника было две собаки. После долгих уговоров и торга он, наконец, отдал Жульбу за гордость отца – отличный американский винчестер.

Жульба не охотничьей породы, не то водолаз, не то сенбернар, но в охоте на соболя ему нет равных. Среди собак он драчун и забияка, что не мешает ему панически бояться медведя. Егерь Зорин в бане держал медвежонка, и мне пришла мысль избавить Жульбу от «медвежьей болезни». Я втолкнул его в баню и захлопнул дверь. Будучи в три-четыре раза крупнее медвежонка, Жульба, с жутким воем, вышиб стекло маленького оконца и, оставив на раме клочья рыжей шерсти, удрал домой. Он долго не вылезал из-под крыльца. Мне пришлось приложить немало усилий, чтобы помириться с ним.

Мой щенок быстро окреп, уже ест сырое рубленое мясо и не требует кормить его по ночам. Он узнает меня по шагам, выбирается из убежища и галопом мчится навстречу, когда прихожу кормить, и прячется, заслышав приближение кого-то другого. То, чего я боялся, всё-таки случилось. Отец, задавая корове корм, увидел непорядок: стожок сена внизу оказался разворошён. Поправляя сено, он обнаружил щенка и принёс в дом. «Дурак, я мог его случайно заколоть вилами!» – отругал он меня.

Мы сделали щенку тёплую будку. Жульба его обнюхал, перевернул огромной лапой и, не видя соперничества, миролюбиво шевельнул хвостом. Мать тоже сильно не ругалась, поворчала для виду. Отец убедил её, что Жульба уже стареет, а без собаки в доме и в тайге не обойтись. Мы жили в верховьях реки Томь и, по названию реки, щенка назвали Томиком.

Мы с Томиком вместе растём, он очень умный. Часто, разговаривая с ним, я говорю: «Ты Томка, тоже человек». Он пытается что-то ответить, старается выговорить какое-то слово человеческим голосом, но у него получаются лишь нечленораздельные горловые звуки. За три года Томик вырос, стал сильным свирепым псом, готовым без колебаний вступить в схватку с медведем и стоять насмерть.

Томик лежит недалеко от берега речки, под высоким кедром, на пропитанном кровью снегу. Увидев меня, попытался ползти навстречу, но сил уже нет, и он уронил голову. В боку собаки небольшая сильно кровящая ранка. Пуля из малокалиберной винтовки, с близкого расстояния, прошила его. Томик умирает. Изредка тоненько взвизгивает от боли, глядит на меня умными глазами. Он словно извиняется за то, что вынужден уйти далеко-далеко, оставляя меня одного. Я ничего не могу сделать для него, только глажу успокаивая. Дыхание его всё тяжелее, с каждым вдохом вырывается стон. Он стонет совсем как человек.

Не в силах смотреть на эти муки, я зашёл сзади, поднял ружьё и направил ствол в голову Томика. Но сколько ни обзывал себя тряпкой, бабой, тюфяком – так и не смог спустить курок. Через какое-то время началась агония. Наконец, Томик судорожно встрепенулся и затих. Осознав, что потерял друга, что он никогда больше не подойдёт и не положит голову мне на колени, я плачу, как маленький ребёнок. Кажется, остался совсем один на свете и бесследно растворяюсь в окружившей глухой тайге.

Вверх по Белой речке, навстречу отцу, я не пошёл. Следы показывают, что злоумышленник один. Видимо, у него ружьё такое же, как у меня, – распространённая в этих местах «Белка». Это хорошая лёгкая двустволка, с вертикально спаренными стволами: нижний ствол гладкий, двадцать восьмого калибра, а верхний малокалиберный, нарезной – пять целых и шесть десятых миллиметра. Дробью он сбил загнанного собакой на кедр соболя, а когда Томик поймал падающего зверька и не захотел отдать чужаку, выстрелил в него из малокалиберного ствола.

Отец рассказывал мне, о таких разбойниках. Эти люди промышляют в тайге не охотой или сбором кедровых орехов. Взять зверя из-под чужой собаки, не единственное их занятие. Такой не задумываясь, убьёт охотника, чтобы завладеть приглянувшимся оружием, или старателя, за крохи намытого золота. Он ведёт себя нагло и самонадеянно, у него преимущество внезапного нападения. Отец не раз предупреждал меня: при встрече в тайге с незнакомыми людьми, не показываться им и сразу скрытно уходить.

Злодей идёт вниз по берегу Белой речки. Следы от резиновых сапог сорок пятого размера говорят, что это мужчина высокого роста и не из местных. Шаги несопоставимо с ростом короткие, след глубоко вдавлен, так идёт очень тяжело нагруженный человек. Пришелец не удаляется от речки, значит, не знает этих мест и надеется по её течению выйти к реке Томь и идущей вдоль неё железной дороге.

Я здесь вырос и ориентируюсь, как в собственном доме. Белая речка, километров через пять, заканчивает свой путь, впадая в более полноводный Изас. Здесь тропа раздвоится. Правая уходит в глухие, безлюдные, труднодоступные места. Левая ведёт вниз по правому берегу Изаса, доходит до непропуска[9 - Непропуск – отвесный скальный массив, уходящий основанием под воду. Делает невозможным проход по берегу реки, не пропускает (прим. автора).] и, поднимаясь по узкой каменной террасе на тридцатиметровую высоту, заканчивается на краю обрыва. Пришелец, не зная местности, по правой тропе не пойдёт, предпочтёт двигаться берегом. Сейчас он, вероятно, поднимается на непропуск и, дойдя до обрыва, вынужден будет возвращаться назад.

Я, с разбега, перемахнул через Белую речку, прошёл вверх по Изасу до мелкого переката и перебрёл на его левый берег. Против тёмно-сизой известняковой громады непропуска залёг за полусгнившей валежиной и перевёл курок на нарезной ствол. У меня острый глаз, на полсотни метров срежу пулей любую, на выбор, ветку на дереве. До скалы будет дальше, метров сто пятьдесят, но и человек не веточка, потолще будет. Он уже возвращается, по узкому уступу, прижимаясь вплотную к скале. На спине возвышается огромный рюкзак, ружьё в правой руке.

Чёрная мушка, сравнявшись с плечиками прицела, замерла на его голове. Палец на спусковом крючке окаменел, не могу стронуть с места. Несколько раз сжал и разжал кулак, разминая пальцы, и снова прицелился. Странное дело, как только ловлю цель, палец на спусковом крючке отказывается повиноваться. Отвёл мушку немного в сторону – щёлкнул выстрел. Пуля высекла из скалы белый дымок каменной пыли рядом с его головой. В испуге, он отпрянул от скалы и, балансируя руками, пытается удержаться на краю уступа, но тяжеленный рюкзак за спиной тянет в пропасть. С леденящим душу криком он полетел вниз, ударился о каменный выступ и, перевернувшись, подняв высокий фонтан брызг, ушёл под воду.

Изредка срывавшийся снежок, густо повалил крупными влажными хлопьями. Пусть валит, моей охоте всё равно конец. Пусто и тоскливо на душе, я возвращаюсь похоронить Томика. Внезапно, навстречу выскочил рыжий лохматый зверь, налетел с объятиями, больно ткнул носом в губы.

– Жульба! Ты меня свалишь дурень! – не меньше его обрадовался я неожиданной встрече. Вскоре показался отец, спешивший по моему следу, вид у него встревоженный.

– Зачем ты его убил? – раздражённо спросил он.

– Он сам упал.

– Ты стрелял, я же слышал, – настаивает отец. Только когда я рассказал подробно, как всё произошло, он успокоился.

Мы похоронили Томика на берегу Белой речки. Под тем высоким деревом, на которое он загнал последнего, в своей коротенькой жизни, соболя. Отец сделал топором затёску, и я ножом вырезал в мягкой древесине кедра прощальные слова для Томика:

Я говорил: ты человек. Прости.
Среди людей такого друга не найти.

Жульба, молча сидевший рядом, вдруг задрал морду к небу и таёжную тишину прорезал его хриплый, до жути тоскливый, волчий вой. Я отвернулся от отца и стал переобуваться, меняя сено в броднях[10 - Бродни – лёгкая охотничья кожаная обувь, выше колена, без подошвы, напоминает чулок. Пропитывается жиром водоплавающей птицы, стельками служит сухое сено, меняемое ежедневно. Не пропускает воду, позволяет бесшумно передвигаться в лесу (прим. автора).], чтобы он не увидел мои глаза, наполненные слезами.

Какие-то сомнения у отца остались. Когда мы вернулись домой, он первым делом обработал наждачной бумагой нулёвкой канал ствола, боёк и экстрактор моей «Белки».

– Зачем ты портишь ружьё? – спросил я.

– Если найдут тело, достанут пулю, милиция соберёт в посёлке все ружья. А пуля-то окажется не из твоего ружья.

– Я же тебе сказал: нет в нём никакой пули!

– На нет и суда нет, а бережёного – Бог бережёт. И не вздумай языком щёлкать, даже Кольке! – он поднёс кулак к моему носу.

Глава третья