Блаженство кротких

– Я проверил малтфон Астахова. Он общался с покойниками.

Мурцева громко поставила чашку, – Это как?

– Известный трюк. Дублируют симку умерших, и пользуются, оплачивая номер. И концы в воду… вернее в землю.

Ерохин грохнул ладонью о стол.

День надежд завершился бесславно. Усталые сотрудники расходились по домам.

Ерохин, обычно уходивший позже остальных, сейчас выскакивал из подземного перехода.

И через полчаса стоял на шестом этаже, где по ту сторону двери его уже ждал милый семейный ужин.

12. Древний Египет. Ахетатон. 17 год правления Еретика. 1353 год до н.э.

Раскатистый, неожиданно громкий голос расколол предрассветную темноту.

– О могущественный Ра-Хорахти, воссиявший в имени своём Шу! Ты и есть Атон, дарующий жизнь и возрождающий из небытия! Ты даёшь свет и выводишь из мрака тьмы!

Атон – зримое проявление единого и единственного бога, услышал начало молитвы – грязно-серое небо на востоке подёрнулось синеватым отливом. Серая от ночного мрака, статно сложенная фигура царя, медленно опускалась, склоняя простёртые к небу руки. Стоявшие сзади валились на колени.

Едва силуэт правителя слился с горизонтом, как взору чужестранца Хануфы, удостоенного чести быть на молитве фараона, открылся вид, вызвавший сомнение в реальности происходящего.

Линию на востоке, отделявшую сизое небо от чёрной пустыни, рвал клинообразный вырез, уходивший ниже горизонта. Излом располагался по центру, куда и были направлены взоры. Словно неведомый исполин клинком вырубил в горизонте зияющую дыру, через которую просматривалось светлевшее голубовато-жёлтое небо.

Хануфа сглотнул и огляделся. Привыкшие к темноте глаза уже различали лица. И царившее спокойствие говорило чужестранцу, что ничего необычного не происходит. Хануфа, уважительно поставленный в первый ряд хозяином церемонии, стал с любопытством наблюдать.

Стоя на коленях, фараон размеренно возносил молитву. Склонилась к востоку высокая двойная корона – символ единения северных и южных земель. Дешрет – внешняя корона повелителя севера, ещё недавно чёрная на фоне ослепительно белой хеджет – внутренней короны юга, отливала слабой краснотой, пока не окрасилась пунцовым цветом. Ветерок потрёпывал жёлто-синий полосатый клафт на плечах величайшего из живущих.

Небо светлело, и остриё выреза уже заливалось янтарным заревом. Посол понял, что в этом сакральном месте, Солнце всходит не от кромки горизонта, от дна рассечённого провала.

Едва в щели сверкнул оранжевый блеск, как верховный жрец Атона, царь обоих земель, фараон Эхнатон поднялся и выпрямился. Хануфа вздрогнул, но спокойствие остальных вернуло его колено в сырой песок.

Фараон закончил молитву и замер, отбрасывая длинную тень на истоптанный серый песок. Он медленно поднял голову и протянул руки к небу. Ярко блеснули ладони. Пару минут он омывал руки живительным светом. Затем обернулся к подданным.

– Всемогущий Атон вновь смилостивился над нами и возродил жизнь после мрака ночи.

Все бодро поднимались с колен прославляя бога и правителя.

– Слава великому Атону!

– Да здравствует Эхнатон, сын небесного Атона, бог для живущих, да будут долгими лета его!

– Слава Атону!

– Слава!

– Слава Эхнатону!

Показавшийся над горизонтом край оранжевого диска уже золотил стену большого храма Атона, когда Хануфа разглядел, что линия, которую он искренне принял за ночной горизонт, оказалась ровной, как по шнуру оттёсанной вершиной горного плато, охватившего долину Ахетатона большим полукругом, краем которому был берег величественного чёрного Нила. А клинообразным провалом в центре оказалось ущелье ва?ди – высохшего русла горной реки, проистекавшей мощным потоком в незапамятные времена и рассёкшей цитадель восточных предгорий. Ступень горного плато находилась в десятке километров восточнее храма и образовывала ложный горизонт с провалом в ущелье.

Южнее, пёстрым ковром домов, храмов, дворцов, дорог, стел и обелисков, раскинулся бескрайний Ахетатон, подкрашенный розовым сиянием утра. На пустынном месте, зажатом между горными изгибами и большой рекой, где двенадцать лет назад ещё властвовали сухие ветры пустыни, взросла столица, затмившая размахом, изяществом и великолепием все известные города от Нубии до воинственных хеттов.

Ещё недавно, в столь ранний час, из тесных кварталов к восточным каменоломням текли цепочки строителей и каменотёсов. По притенённым раскидистыми пальмами дорогам, укатанным щебнем и горной смолой, тянулись повозки с фруктами, рыбой, зеленью, вяленым мясом, зерном, маслом, посудой, папирусом, паклей, льном и прочим товаром, что расползётся до заката по домам, мастерским, хижинам и храмам. К каменным причалам тянулись рыбаки. В ожидании барж и судов набивалась людом городская пристань.

Нынче великий город опустел и медленно возвращался к жизни. Неслыханная ранее хворь, налетевшая невесть откуда пару месяцев назад, выкосила четверть жителей. Хворь прекратилась внезапно, как и началась. Но страх остался, питаемый слухами и домыслами, расползавшимися, как юркие аспиды в песке.

Злые языки исподтишка обвиняли фараона, толкуя мор гневом свергнутых богов.

Писцы и чиновники, оглашавшие царские указы, называли сей знак карой Атона, в наказание тем, кто втайне поклонялся старым богам, фигурки которых, то здесь, то там изымала бдительная стража.

И поэтому, для изгнания страха из людских голов, владыка обоих земель Эхнатон лично воздавал молитвы небесному отцу, вернув себе титул верховного жреца Атона.

Хануфа, посланник дружественной и союзной фараону земли Ханаан не боялся хворей, как новых, так и известных. За долгую жизнь, познав бремя войн, невзгод и лишений, он видел пылающие города и полчища бедуинских стрел, смердящий чад трупов налетевшей оспы и разящие мечи пришлых армий.

Он был старше правителя Египта и его память хранила то, что разделило привычный мир на «до» и «после». И потому единственным воспоминанием, леденившим сердце Хануфы, был ужас Большой Ночи, мрачной Великой Тьмы, случившейся тридцать три года назад, когда фараону довелось появиться на свет.

В кошмарных снах ему вновь грезилась Тьма – вязкая, пепельная, тошнотворная. Тьма, смешавшая мир в единое чернильное месиво.

Жуткий вой шакалов, набившихся к городским чертогам. Раздирающий душу визг собак. Бессмысленный трепет птичьих крыльев. Неистовое ржание сорвавшихся лошадей.

И крики. Леденящие женские. Безумные мужские. И обрывающиеся крики предсмертного ужаса.

Сколько времени это длилось, точно не знал никто: неделю, две, или, как позднее доказывал косоглазый всклокоченный горбун – сорок ночей?

Хануфа не помнил ухода Тьмы. Его спасло беспамятство. Болезненное беспамятство на глинобитном полу крохотного дворика.

Годы спустя, он не раз слышал в сбивчивом шёпоте озирающихся странников, что Тьму рассеял один египетский бог, ранее забытый людьми. И бог этот, вознёсшийся к солнцу, единственный и настоящий, скоро свергнет всех надуманных богов и воссядет на небесном троне.

Во времена солнцеликого Эхнатона, он узнал имя этого бога.

И только теперь, на рассвете десятого дня третьего месяца сезона Ахет, Хануфа исполнил наказ жреца из Гелиополя: он прижал левую ладонь к шершавой стене главного храма Атона, а правую раскрыл и подставил живительным его лучам.

И чудо свершилось – страх исчез, канув в черноту великого Нила.

13. Биофактории.

Счастье упало с неба и изменило уклад. Теперь, когда стрелки часов вытягивались в линию, Ерохин выжидал ещё томительных пять минут, и вылетал вслед за лидерами вечернего спринта Мурцевой, Тюриной и Варёным.

Хоть семейная жизнь уже входила в обыденное русло, он не мог насытится вечерами и разговорами за кухонным столиком.

Этот вечер пошёл не так. В Эльке улавливалась скрытая суетливость с налётом угодливости. Да и стол не назовёшь обыденным. Бутылка вина, оливки, греческий салат, маринованная фасоль и полная сковорода жаренного мяса с луком. Как и любил Сергей – только мясо и лук.

А повод? – думал он, орудуя штопором, – Может я что забыл? … День рождения не скоро. … Дата с нашей встречи не круглая.

– Ну, Серёженька, за нас с тобой. – Элька заискивающе улыбнулась, протягивая бокал.

Сергей отхлебнул и зажмурился, раскусывая румяный прожаренный кусок. Откусив, открыл глаза. Мясо было необычно мягким. Задумчиво дожёвывая, он пытался понять странноватый вкус. Изрядно сдобренное специями и луком, оно отдавало незнакомым слащавым привкусом.