Александрийский Мусей от Птолемеев до Октавиана Августа

В 1920-е и в последующие годы, когда страна формально освободилась от английского протектората и уже под эгидой монархической власти начала функционировать Royal Archaeological Society, внимание археологов отвлекали Долина Царей, Фаюмский оазис, Оксиринх и гробницы в Нубии. А в годы Второй Мировой войны, когда в июле-октябре 1942 года боевые действия велись вблизи Эль Аламейна, всего в ста километрах от Александрии, тем более трудно было ожидать в городе каких-либо археологических сенсаций. Они последовали лишь после революции 1952 года, свергнувшей монархию.

Революционные власти выслали из страны много лет работавших там европейских учёных. Иные уехали сами, опасаясь беспорядков. Вакуум тут же заполнили выходцы из социалистических государств, причём, если среди инженеров преобладали граждане СССР и ГДР (правительства этих стран не очень охотно выпускали склонных к диссидентству гуманитариев даже к дружественным арабским соседям), археологические изыскания возглавили венгры и поляки.

С 1959 года функционирует египетский филиал Польского центра средиземноморской археологии, и целых полвека польские археологические экспедиции осуществляют раскопки в районе Ком эль-Дикка, где теперь открыт самый посещаемый туристами Open Air Museum. Результаты, полученные многолетними трудами таких авторитетов польской археологической науки, как Казимир Михаловский, Мечислав Родзиевич, Гржегорш Майчерек (прославившийся, также, раскопками в Пальмире) и других, оказались совершенно неожиданными.

Согласно реконструкции Махмуда Бея ал-Фалаки тут должен был находиться Паней – святилище Пана, описанное Страбоном (XVII, 1, 10, C795). Вместо этого археологи (а до них расчищавшие там площадку строители) наткнулись на хорошо сохранившуюся постройку римского времени, которую первоначально отождествили с театром, но потом, ввиду малых размеров и особенностей конструкции, сочли, что это Одеон, то есть камерный открытый зал для пения, прямо связанный с мусическими агонами. Радиоуглеродный анализ не мог дать абсолютно точной датировки, но, скорее всего, это был период правления Адриана. К нему же (117–138 гг. от Р. Х.) относится строительство рядом расположенных римских бань и роскошной виллы, по изображениям мозаичных полов именованной виллой Птиц. Возможно, возведение Одеона стало одним из тех благодеяний, которые римский правитель оказывал Александрии и её Мусею, стремясь возродить прежнюю насыщенность интеллектуальной и творческой жизни города, а вилла могла служить временной резиденцией императора. В начале ХХI века Одеон, отреставрированный архитектором Войцехом Колатаем, снова принял поклонников музыки и пения, став местом проведения концертов.

Одновременно, не прерывая работ на Ком эль-Дикка, М. Родзиевич обнаружил возле мечети Эль Каед Ибрагим (там, где в феврале 2011 года многотысячные толпы александрийцев собрались на митинг, требуя ухода Хосни Мубарака) фундаменты храма Посейдона. Позже находят своды храма Цезаря. Эти постройки, как и Одеон, сохранили следы многочисленных изменений христианской эпохи. Одеон, перекрытый кирпичным куполом, стал христианским храмом, хотя внутри перекрытого пространства остались каменные скамьи. Та же судьба ждала Цезарей, превратившийся в кафедральный собор. На территории Серапея воздвигается церковь Иоанна Крестителя. На исходе столетия стало ясно, что город перестраивался, весьма затратно и капитально, вплоть до кануна арабского вторжения; целые кварталы меняли свой облик, что серьёзно понижало шансы найти в первоначальном виде постройки, перечисленные Страбоном. И ещё римские руины на время укрепили исследователей в их мнении, что Александрия имела обычный для греко-римского Средиземноморья облик.

Накопленный к началу 1970-х годов материал позволил оксфордскому профессору Питеру Маршаллу Фрейзеру, сопоставив новые данные с прежними письменными источниками, написать обобщающий трёхтомный труд, показывающий древнюю Александрию во всех проявлениях её повседневной жизни. Рассказать, насколько позволяли данные, не только об истории и архитектуре, но и о промышленности, торговле и морских портах, о быте царской семьи, аристократии, интеллектуальной элиты и рядовых горожан (включая еврейскую диаспору), о религиозных и светских праздниках[55 - Fraser P. M. Ptolemaic Alexandria. V. 1–3. – Oxford, 1972.]. Два тома из трёх, при этом, представляют собой примечания и указатели источников, многие из которых процитированы, что делает книгу ценнейшим справочником (ссылки занимают более тысячи страниц).

Библиотека и Мусей рассматриваются в одной главе[56 - Fraser P. M. Ptolemaic Alexandria. V. 1… Р. 305–335.], на общем культурном фоне птолемеевской столицы, как результат переходящего от одного правителя к другому царского патронажа. Не простого меценатства, но дела государственной важности, требовавшего больших казённых расходов. Благодаря постоянной царской заботе в Александрии на века был обеспечен расцвет науки, литературы и образования. По сравнению с другими эллинистическими монархиями эта забота приняла невиданный размах, по причине не столько характера властителей Египта, сколько в силу благоприятных политических и экономических обстоятельств: Птолемеи опередили других монархов, занятых междоусобными войнами, поскольку имели монополию на производство папирусных свитков и баснословные доходы от вывоза из страны хлеба.

Основание Мусея и Библиотеки, приписывается Птолемею I Сотеру, бывшему, вместе с Александром Македонским, учеником Аристотеля, и естественно, взявшему в качестве примера организацию школы перипатетиков. Последующая история освещена очень кратко, хотя автор «заглядывает» и в римское время. Интересен анализ существовавших в Римской державе учреждений, подражавших птолемеевским (imitated elsewhere)[57 - Op. cit. P. 811–812.]. Затем следуют большие главы, посвященные литературе, науке, образованию, философии.

Фрейзер говорит и о культуре массовых зрелищ, связанных с религиозными церемониями и организуемых, по заказу царей, служителями Мусея. Охватываемое Мусеем пространство, таким образом, переходит границы священного участка и распространяется на всю городскую среду. Восстанавливая облик города, Фрейзер учитывает все прежние реконструкции, при этом он склонен видеть Мусей ближе к морю и рядом с Библиотекой. Его собственная реконструкция, базирующаяся на результатах раскопок, которые были получены к началу 1970-х, сохраняла актуальность в течение двух десятилетий, после чего новые археологические открытия заставили ещё раз пересмотреть сложившиеся представления.

После двух арабо-израильских войн, Шестидневной (1967) и Судного Дня (1973), Египет, покрыв себя в глазах арабских радикалов позором Кемп-Дэвидских соглашений, сделал резкий поворот от социализма к капитализму, и хотя польские археологи продолжали работать в стране, ведущая роль переходит к западным специалистам.

С самого начала 1990-х Александрия начала стремительно преображаться, застраиваясь стеклобетонными офисами, гостиницами и банками. Для их возведения стали сноситься трущобы, и археологам было разрешено работать на строительных площадках в течение пары недель между расчисткой места для строительства и закладкой фундамента.

Даже в такой спешке удалось немало сделать. Например, продолжить изучение Цезарея, дойдя, к сожалению, лишь до слоев, относящихся к IV веку от Р. Х. А непосредственно на месте строительства здания Новой Библиотеки найти фрагменты мозаичных полов птолемеевских дворцов.

Но основное внимание в эти годы было уделено изысканиям на дне Александрийской бухты.

Там пытались работать в 1930-е и в 1960-е годы, но результаты оказались малы ввиду тогдашнего несовершенства используемого водолазного снаряжения, первых аквалангов и аппаратуры для подводных съемок. В отличие от прозрачных вод остального побережья, вдоль которого город протянулся уже на сорок километров и где много прекрасных песчаных пляжей, воды бухты, опоясанной ещё при Птолемеях дамбами (главная, ведущая на Фарос, теперь стала перешейком почти километровой ширины), сильно замутнены, а дно покрыто илистыми отложениями. Порт переместился на Запад, за перешеек, поэтому бухта почти пуста; остались лишь рыбный рынок, да стоянка для прогулочных катеров и яхт возле турецкого форта Каит-Бей. Там, где в древности возвышался Александрийский Маяк.

Подводными исследованиями конца ХХ века руководили французские археологи Жан-Ив Амперер, профессионал-антиковед, выпускник Сорбонны, возглавивший учреждённый в 1990 году Центр исследований Александрии (Centre d'Еtudes Alexandrines), и Франк Годдио, основатель и директор Европейского института подводной археологии (Institut Europеen d'Archеologie Sous-Marine). Он, не в пример своему коллеге-гуманитарию Ампереру, изучал математику, экономику и статистику в парижской Еcole Nationale de la Statistique et de l'Administration Еconomique, был преуспевающим чиновником. Но любовь к подводной археологии, в конце концов, превратилась для него из увлечения в профессию.

Под водой, на глубине до пяти метров, были обнаружены колоннады, опоясывающие когда-то Царскую гавань, многочисленные изваяния сфинксов, обелиски, статуи богов и правителей, саркофаги, монеты. На затопленной территории бывшего о. Антирродос археологи вскрыли фундаменты дворца Клеопатры VII и Тимония, резиденции Марка Антония. Самыми крупными находками стали извлечённые из воды две статуи: одна – божества реки Нил, другая – царя, как сочли в начале, Птолемея I Сотера. Теперь она отождествляется с образом Птолемея XII и считается парой к статуе Исиды или Хатхор, поднятой со дна ещё в 1962 году. В облике этой богини, предположительно, увековечена Клеопатра VII. Обе многометровые фигуры стояли у подножья Александрийского Маяка, фундаменты которого также выявили под водой, восточнее турецкого форта.

Больше всего удивил тот факт, что все артефакты, как скульптура, так и фрагменты зданий, были исполнены в совершенно египетской манере. Смущение, охватившее учёный мир, Ж. – И. Амперер выразил примерно так: он и его помощники ожидали открыть греческий город с египетскими вкраплениями, но обнаружили египетский город с вкраплениями греческой архитектуры[58 - Empereur J. – Y. Diving on a sunken city // Archaeology. – N. Y., 1999. Nr. 2. March – April. P. 36–43.]. Та же мысль стала лейтмотивом итоговой монографии, предназначенной не только специалистам, но и всем, кто имеет интерес к античности. Уже её название отражало остроту нового восприятия: Alexandrie redеcouverte (Александрия, открытая заново). Сразу же переведённая на английский, книга стала археологическим бестселлером[59 - Empereur J. – Y. Alexandria Rediscovered. – L.-N. Y., 1998.]. На её обложке читателю, для большей убедительности, показали гибридные колонны и фигуры ранее открытого в катакомбах Ком эль-Шохафа подземного зала, где, по преданию, были захоронены жертвы репрессий императора Каракаллы.

Под влиянием открытий на морском дне, в популярных статьях и в Интернете, появились фантастические реконструкции Александрии, где можно видеть греческих мудрецов, читающих свитки в зале Библиотеки, перекрытие которого держат египетские колонны с капителями в виде головы Исиды. Или какие-то совсем диковинные здания на скалистом морском берегу, украшенные египетскими пилонами и завершённые башнями-пирамидами.

Между тем, когда прошла эйфория первых находок, археологи отказались от излишне радикальных суждений. Все предметы с морского дна датируются временем не ранее правления Клеопатры VII, которая осознанно проводила политику «египтизации» Александрии. Многие статуи и обелиски оказались привезёнными из древних городов и относятся к Новому Царству. Смешанные черты наблюдаются по большей части в памятниках погребального искусства, что объясняется не только заимствованием греками египетских обычаев, но и тем, что катакомбы находились на границе городского квартала, населённого преимущественно египтянами, погребавшими усопших согласно своим многовековым традициям. В культовой архитектуре, как доказывают и раскопанные фрагменты, и изображения многих храмов города на римских монетах, египетские и греческие мотивы не объединялись. Храмы египетским богам строились в исконно египетских формах, греческим богам – в греческих. Таким образом, египетское и греческое начала сосуществовали, выражаясь богословским языком, «неслиянно и нераздельно». Это доказывает и совсем недавнее открытие рядом с Одеоном храма египетской богине-кошке Баст (Бастет).

Из недавних же открытий отметим римский стадион, вплотную примыкающий к западной границе священного участка Серапея. Раскопки на месте строительства Новой Библиотеки, синхронно с продолжающимися подводными исследованиями восточнее Царской гавани, показали, что город претерпел ещё одну значительную реконструкцию, когда была построена набережная, обрамлённая гранитными колоннадами, благодаря чему появился сплошной проход от дамбы до Лохиады. Таким образом, александрийцы могли гулять по территории бывших царских дворцов, где тогда размещались уже римские государственные учреждения. Это строительство относится, как полагают, ко времени правления Александра Севера, правившего под сильным влиянием своей матери Юлии Мамеи и её учёного окружения – софистов, врачей, юристов, писателей, среди которых преобладали выходцы из Египта. Возможно, именно они убедили власть в необходимости восстановить город, пострадавший от репрессий Каракаллы.

Работы захватили всю территорию, где могли находиться Мусей и Библиотека. А в 2004 году, возле Одеона, раскопки польских археологов (их возглавлял доктор Гржегорш Майчерек) выявили фундаменты целого комплекса зданий с просторными помещениями полуциркульной формы, похожими на студенческие аудитории. Их число доходит до двух десятков. В каждом зале могло разместиться от двадцати до тридцати человек. Они явно предназначались для лекций и публичных чтений. Поспешные заявления о том, что, наконец, найдены Мусей и Библиотека, не соответствуют действительности, так как речь идёт об очень позднем времени, V–VI веках от Р. Х., когда уже господствовало христианство, и в Одеоне, ставшем церковью, под куполом, совершались богослужения. Но при строительстве использовались каменные блоки старых зданий, может быть, оставшихся от птолемеевского правления. Это место находится слишком далёко от побережья, а Мусей и Библиотеку, всё-таки, в большинстве своём, археологи и историки склонны видеть на морском берегу. Как бы то ни было, функционировавший в христианском городе, как одно целое с бывшим Одеоном, центр преподавания, скорее всего, богословия, говорит о том, что византийская эпоха вовсе не сводилась к сожжению библиотеки Серапея или к убийству фанатиками Ипатии Александрийской.

Что касается поднятых со дна статуй, то теперь они, довольно произвольно, выставлены на площадке перед чашей Одеона, совершенно не соответствуя своими египетскими обличьями памятнику римской имперской архитектуры. Первоначальный проект создания для них отдельного музея, для чего думали даже осушить часть бухты, оказался слишком дорогостоящим. Как и другие проекты: организация музея прямо под водой (для чего фундаменты и колонны нужно расчистить от ила и установить подсветку), проведение экскурсий в бухте на миниатюрных подводных лодках, или же, что более экономично, устройство подводных остеклённых галерей для туристов. Революционные потрясения 2011 года прервали осуществление этих грандиозных замыслов.

На сегодняшний день самым полным обзором всех выявленных архитектурных сооружений города, от первых Птолемеев до первых халифов (изложение доведено до 700 года), является книга историка античной архитектуры и реставратора Джудит Мак-Кензи. В ней застройка Александрии строго датирована по годам правления царей, императоров, префектов и патриархов, приведены фотографии и планы всех античных зданий в сравнении с памятниками других городов эллинистического и римского Египта, учтены даже небольшие фрагменты, выставленные на местах раскопок, или в парке возле Греко-Римского музея, дан подробный анализ специфики птолемеевского архитектурного стиля, который автор сравнивает с новоевропейским барокко. Но, к великому сожалению, не только достоверная реконструкция облика Мусея и Библиотеки (в книге лишь предлагается брать, в качестве её меньшего подобия, библиотеку Цельса в Эфесе), но и простая локализация их в пространстве пока невозможна: its findspot does not provide reliable evidence, как заключает автор[60 - McKenzie J. The Architecture of Alexandria and Egypt 300 B. C. – A. D. 700. – New Haven & London, 2007. Р. 50. Александрийские гиды, сопровождающие группы туристов по античным развалинам, шутят: для того, чтобы найти Мусей, Библиотеку и гробницу Александра Македонского нужно всего лишь полностью снести весь современный город.].

К этой книге, если исключить богато иллюстрированные, но мало содержательные популярные издания, появившиеся после открытия Новой Библиотеки, следует добавить вышедший в канун того же знаменательного события коллективный труд, авторами которого являются ведущие учёные ряда университетов Австралии, во главе с профессором Роем Мак-Леодом, историком науки и музейного дела[61 - The Library of Alexandria. Centre of Learning in the Ancient world. Ed. by Roy MacLeod. With a foreword by Ismail Sebageldin. – Cairo, 2002.]. Там прослеживается связь интеллектуальной элиты Александрии не только с эллинским миром, он и с культурными традициями Ближнего Востока, в частности, рассказывается о древних библиотеках Египта и Месопотамии, предшествовавших птолемеевскому начинанию. Там показывается особый образ жизни этой элиты, хотя данная ей Робертом Барнсом характеристика Cloistered Bookworms in the Chicken-Coop of the Muses (Книжные черви, запертые в курятнике Муз), основанная на фразеологии древней эпиграммы Тимона Флиунтского, кажется, мягко говоря, преувеличенной. Специальные главы посвящены истории образования в Александрии и зарождению таких социальных групп как scholars и students.

Выделим ещё две большие публикации, рассказывающие о судьбе Библиотеки, о пожарах и погромах, уничтоживших крупнейший во всём Древнем Мире центр просвещения и интеллектуального общения. Первая – монография Лучиано Kанфора, профессора университета в Бари[62 - Canfora L. The Vanished Library: A Wonder of the Ancient World (Hellenistic Culture and Society). – University of California Press, 1990.], «реабилитирует» Цезаря, доказывая, что Библиотека просуществовала ещё, по меньшей мере, триста или четыреста лет. Автор, кроме того, убеждает читателя (это крайне для нас важно), что Библиотека никогда не была самостоятельным учреждением, но всегда оставалась храмовой библиотекой при святилище Муз. Вторая – книга арабского учёного Мустафы Эль-Аббади, профессора университета в Александрии, президента Archaeological Society of Alexandria[63 - El-Abbadi Mostafa. Life and Fate of the Ancient Library of Alexandria. 2nd edition. – Paris, 1992. Обзор различных мнений о судьбе Библиотеки в классической европейской и мусульманской литературе, их сопоставление, дано в опубликованной в том же году статье Дианы Дельи: Delia D. From Romance to Rhetoric: The Alexandrian Library in Classical and Islamic Traditions // AHR Vol. 97, 1992. Р. 1449–1467. По словам автора, печаль о судьбе Библиотеки породила в европейской интеллектуальной традиции своеобразную преувеличенную «песнь скорби» (mourning romance) о ней.], столь же убедительно переносит ответственность за гибель книг с арабских завоевателей на императоров Рима, но не на Юлия Цезаря и его первых просвещённых преемников, а на «солдатских» императоров III века от Р. Х.

Наконец, отметим недавнюю статью профессора Гёттингенского университета Хайнца-Гюнтера Нессельрата[64 - Nesselrath H.-G. Das Museion und die Gro?e Bibliothek von Alexandria // Alexandria (Comes 1). Hrsg. Tobias G., Albrecht F., Feldmeier R., Kaden M., Martsch Ch. – T?bingen, 2013. S. 65–88.], в которой даётся краткий очерк всей истории Мусея и Библиотеки, но наибольший интерес представляет освещение позднеримского периода. Там прослеживается история погрома, учинённого Каракаллой в 215 г. от Р. Х.

В нашем обзоре мы ограничиваемся самыми авторитетными трудами зарубежных учёных, где Мусей и Библиотека были главными объектами изучения, добавив к ним лишь те, что показывают пространственный облик древней Александрии. Говорить о многочисленных исторических, филологических, культурологических исследованиях, которые рассматривают эти культурные феномены в ряду общих проблем, нецелесообразно даже в объёмном Введении, поскольку тогда библиографический обзор занял бы не десятки, а сотни страниц.

Переходя к отечественной литературе, отметим совершенно противоположную картину: у нас нет монографий, специально посвященных истории Мусея и Библиотеки, но о них, более или менее подробно и объективно, писали в энциклопедических изданиях и в общих трудах по эллинизму, по истории античной науки и литературы, по тем персоналиям, чьи судьбы были как-то связаны с Мусеем, если не в течение всей жизни, то, хотя бы, в определённые её периоды.

Дореволюционные издания содержат по этому предмету не так много оригинальных идей, поскольку в то время у нас безраздельно господствовал авторитет немецкой школы классической филологии. И российские филологи предпочитали приводить мнения своих коллег, благо, немецкий язык был для них почти родным, занимая второе место после французского в чтении и интеллектуальном общении. При этом наша страна к концу XIX не уступала Германии по уровню классического образования: во всех провинциальных городах гимназисты читали в подлинниках античных авторов, классической филологией серьёзно занимались и во всех провинциальных университетах.

Первое исследование, в части своей касающееся интересующих нас проблем, вышло не в столице, а в губернском городе Харькове, городе гимназической юности А. Н. Деревицкого, где затем он учился и преподавал в местном университете. Там этому выдающемуся учёному, в 1891 году, была присуждена степень доктора греческой словесности за труд, рассказывающий о зарождении филологической науки в античной Греции и на всём грекоязычном Средиземноморье. Исследование А. Н. Деревицкого озаглавлено «О начале историко-литературных занятий в древней Греции».

Точнее, речь у А. Н. Деревицкого идёт ещё не о науке (и это отражено в названии книги), но об учёных занятиях, связанных с необычным для нас стимулом религиозного характера, а именно – со знаменитыми ?????? ????????, бывшими главной составляющей богослужений в честь Муз, и на определённом этапе потребовавшими не просто фиксации их результатов, но и критического разбора создаваемых для праздников произведений. Более того, сама атональная культура стала предметом изучения, породив жанр, определяемый как «геортологические исследования» (от ?????, праздник). А. Н. Деревицкий тщательно фиксирует следы этой некогда обширной литературы, большей частью сохранившейся лишь в виде цитат, пересказов и названий.

Второй важный для нас момент – становление библиотечного дела. Первые общественные библиотеки рождались из храмовых коллекций, объединивших рукописные оригиналы, их критические разборы и оценки, и различные исторические документы. Частные собрания книг (библиотеки двух самых известных греческих тиранов – Поликрата Самосского и Писистрата Афинского), либо были доступны лишь их близким друзьям, либо, как в случае с книгами Писистрата, сделались общественным достоянием после передачи их храму Афины. Не исключением была и Александрийская Библиотека, возникшая именно при святилище Муз.

Литературоведческим занятиям александрийцев уделена добрая половина книги (в 1890 году главы по Музею и Библиотеке, включённые в диссертацию, выходили отдельным изданием, под названием «Музей и библиотека Лагидов в Александрии»). Всё, что имело место прежде, именуется доалександрийским периодом. Музей (в тексте дано такое написание, причём – с большой буквы, как традиционно пишутся названия греческих храмов, поэтому не возникает отождествления с музеями Нового Времени) и Библиотека Лагидов рассматриваются как одно целое, опирающееся на сакральное основание. Учёным Музея досталась «…чёрная и неблагодарная работа медленного и кропотливого упорядочения и постепенного очищения птолемеевского книгохранилища, и они не остановились перед нею… и после нескольких десятков лет неутомимых усилий успели извлечь из этих рукописей с редкою полнотой и обстоятельностью обильный материал для систематической истории греческой литературы»[65 - Деревицкий А. Н. О начале историко-литературных занятий в древней Греции. – Харьков, 1891. С. 125.].

Такое сужение функций Мусея нисколько не снижает значимости исследования. Оно неизбежно в силу имеющих чёткие границы филологических интересов автора, подводящего читателя к реконструкции утраченного произведения Каллимаха «Таблицы» (???????), которые и были, по мнению учёного, первым греческим историко-литературным трудом. От Каллимаха А. Н. Деревицкий переходит к его ученикам и последователям, выделяя важный для нас принцип «кружкового» объединения служителей Мусея. В данном случае это школа Каллимаха (?? ????????????).

Опубликованная малым тиражом диссертация, конечно, не могла способствовать популяризации культурного феномена Александрии, на то время больше соотносимого в сознании русской интеллигенции со святоотеческим наследием ранней Церкви. Но такую популяризацию с лихвой выполнила до сих пор самая читаемая у нас энциклопедия Брокгауза-Ефрона. Статья «Музей Александрийский»[66 - Обнорский Н. П. Музей Александрийский // Энциклопедический словарь Ф. А. Брокгауза и И. А. Ефрона. Т. 20 (39). // htpp://www.vehi.net/brokgauz – (Библиотека «Вехи»).], напечатанная в 20-м томе малого и, одновременно, в 39-м томе основного, большого тиража в 1897 году, принадлежит перу будущего профессора Пермского университета, а тогда ещё только начинавшего научную карьеру молодого филолога Н. П. Обнорского. За десять лет сотрудничества с издательством он напишет для энциклопедии более двухсот статей по античной истории и мифологии. Сжатый рамками энциклопедического издания, но очень содержательный очерк рисует нам Александрийский Музей как «государственное учреждение», сформировавшееся вокруг «капеллы Муз» на территории птолемеевских дворцов. Первоначальное число служителей, позднее увеличившееся, определяется в 50 человек (гораздо меньше, чем у Г. Партея). Музей образно называется «храмом науки», но автор выделяет в его истории два качественно разных периода, примерно совпадающие в своих временных границах с политическими переменами: при Птолемеях главная задача Музея была «двигать науку», а при римлянах на первый план выдвигается образовательная деятельность. Таким образом, Музей становится более похожим на университет. На первом этапе особенно велика была роль коллекций (зоологических, ботанических, анатомических) как материала для исследований, на втором – текстов Библиотеки, сначала независимой от Музея (?), но потом слившейся с ним.

Бросается в глаза разница в общей оценке Мусея. А. Н. Деревицкий не только фиксирует, но и подчёркивает его сакральный характер, соответствующий первому значению древнегреческого термина ????????, означающего определённый тип храма. Н. П. Обнорский, видимо, отталкивается от другого значения слова (собрание, содружество, союз) и выделяет в Мусее научно-просветительское начало. Это союз учёных, лишь формально связанных с культом. Может быть на молодого филолога, которому не исполнилось и двадцати пяти лет, повлиял общий позитивистский настрой российского энциклопедического словаря, родственный его теперь уже далёкому во времени французскому предшественнику, детищу Дидро и д'Аламбера.

В послереволюционной России, по причине господствующего при коммунистической власти негативного отношения вообще ко всем формам религии, надолго возобладало именно мнение о формальной организации Мусея как святилища, тогда как его служители были заняты не культом, но тем, чтобы, по выражению Н. П. Обнорского, «двигать науку».

С. Я. Лурье, в замечательной книге о жизни и трудах великого Архимеда, где целая глава, повествующая о годах его ученичества, носит название «Александрийский Музей»[67 - Лурье С. Я. Архимед. – М.,-Л., 1945. С. 42–59.], признаёт, что это было религиозное сообщество при храме Муз, но лишь «с юридической стороны». В действительности же в основе его организации лежала «гуманная» идея собрать в Александрии крупнейших учёных и поэтов и дать им возможность заниматься «чем каждый желает». Но впечатление подлинной свободы научной мысли, несмотря на блестящие открытия александрийских учёных, является обманчивым. В то время в нашей стране высшей школой античной науки и философии безоговорочно признавалась атомистика, и С. Я. Лурье, позднее собравший и опубликовавший все фрагменты из сочинений Демокрита, сетует на то, что учению этого мудреца не нашлось места в Александрии. Более того, там никто из учёных не проводил в своих сочинениях «материалистические взгляды». Поэтому в философии воцарился застой (неоплатонизм в 1940-е годы у нас вообще считался мракобесием). Аналогичный застой в «вырождающейся» александрийской поэзии, достоинством которой признаётся лишь её «изящество», объясняется банальной необходимостью льстить власти за её заботу о крове и питании. И только математика и астрономия оставались в городе Птолемеев в «лучшем положении»[68 - Подобная же оценка, выраженная уже не столь резко, имеется в сочинении А. Боннара, швейцарского франкоязычного учёного, придерживающегося хотя и не ортодоксально-марксистских, но социалистических взглядов. Его переведённая на русский язык «Греческая цивилизация» в 3-х томах, в начале 1960-х гг., была самым читаемым трудом по античности в кругах творческой интеллигенции Москвы и Ленинграда. В этом переводе появляется написание Мусейон. Он характеризуется как первый университет, где после полутора столетнего творческого взлёта воцарились догмы геоцентризма и неподвижности Земли, паровая машина Герона не нашла применения при рабовладельческом способе производства, а поэзия творилась не для читателей, но для самих поэтов. Главы XI–XVI третьего тома, озаглавленного «От Еврипида до Александрии» потом не раз пересказывались в наших популярных трудах, создав стереотип восприятия александрийской культуры: Боннар А. Греческая цивилизация… Т. 3. С. 256–341.].

Не ограничиваясь общей картиной александрийской науки и литературы, С. Я. Лурье останавливается и на персоналиях, показывая интеллектуальное окружение Архимеда. Кроме характеристик Эратосфена и Аристарха, нам интересен анализ сведений о своеобразных «научных агонах», которые практиковались математиками Мусея, и затем вновь вошли в моду в Новое Время. Например, такое состязание в решение математических задач имело место между Архимедом и Кононом.

В последующие десятилетия на роль религии в древних обществах наши учёные смотрели уже не так негативно. Кроме того, с конца 1950-х годов у нас большими тиражами выходили переводы античных авторов (по размаху переводческой деятельности мы, пожалуй, обогнали тогда все страны мира). Переводы и комментарии к ним стимулировали вновь вспыхнувший интерес к литературной критике античности. В 1975 году в печати появляется (после долгого перерыва, последовавшего за изданием книги А. Н. Деревицкого) коллективный труд на эту тему. Его редактор Л. А. Фрейберг была и автором ряда разделов, в том числе по истории литературной критики в Александрии[69 - Фрейберг Л. А. Литературная критика в эпоху александрийской образованности // Древнегреческая литературная критика. – М., 1975. С. 185–216.]. Там есть интересный материал о соперничестве двух школ – аналогии и аномалии, вписывающемся в общее русло агональных традиций античности.

Из исследований, раскрывающих такую специфическую тему как книжное дело в Древнем Мире, отметим вышедшую в 1976 году в Саратове десятитысячным тиражом (по тем временам мизерным), но вновь ставшую доступной благодаря Интернету, книгу В. Г. Боруховича[70 - Борухович В. Г. В мире античных свитков. – Саратов, 1976. Электронная версия: http://ancientrome.ru/publik/article.htm?a=1272988172.]. Несмотря на заявленный научно-популярный характер издания, на страницах, посвящённых Александрии, серьёзно разбирается проблема «чистых» и «смешанных» свитков Библиотеки (над ней бьются уже многие поколения филологов-классиков), приводятся все известные из источников данные о количестве книг, оцениваются различные версии о пожарах Библиотеки. Поэтому глава «Александрийская культура книги» превращается в самоценное исследование.

История александрийской науки подробно изложена в опубликованной в 1988 году монографии И. Д. Рожанского[71 - Рожанский И. Д. История естествознания в эпоху эллинизма и Римской империи. – М., 1988.], завершившей ряд трудов учёного по естествознанию и технике античности. В отдельных главах И. Д. Рожанский рассказывает не только обо всей совокупности естественных наук периода эллинизма и Рима, но, «смягчая» утвердившееся мнение, будто эти науки совсем отделились от философии, начинает с характеристики философских систем, в числе которых – нашедший благодатную почву в Александрии скептицизм. Глава «Александрийская наука» начинается с разбора аргументов К. Шнейдера о якобы иллюзорном расцвете этой науки, на самом деле не покрывавшей (в области практического применения полученных результатов) выделяемых на неё затрат и отягощённой «рецидивами мифологических представлений». Признавая справедливость ряда этих аргументов, И. Д. Рожанский опять-таки «смягчает» выводы немецкого коллеги, утверждая, что многие из открытий александрийцев и не были рассчитаны на немедленное воплощение, поскольку сильно опережали время. Мусей (в книге дано написание Мусейон) признаётся храмом, но сакральная функция его минимизируется (сводится к формальным обрядам и общим трапезам), а наличие Большого Дома учёных, где, по мнению И. Д. Рожанского находилась и Библиотека (самое спорное предположение в книге; перед этим автор подчёркивает независимость и параллельное существование обоих учреждений), являются его главными отличительными признаками. Нерешённым остаётся вопрос, все ли учёные, сколько-нибудь длительное время трудившиеся в Александрии, были связаны с Мусейоном: По И. Д. Рожанскому такая связь очевидна лишь для представителей гуманитарных наук.

Непосредственным прообразом Мусейона для И. Д. Рожанского уже является не аристотелевский Ликей в целом, но конкретно, святилище Муз в ликейском саду, как в смысле пространства и архитектурного оформления (реконструированного на основании текста «Завещания» Феофраста), так и по принципам членства в «мусическом» сообществе, перенесённым в Александрию из Афин Деметрием Фалерским.

В 1990-е годы, не отказываясь от поисков прототипа, российские учёные, расширяя исследовательскую базу, пришли к изучению аналогов и подобий Александрийского Музея, появившихся под его влиянием (или параллельно ему) за пределами эллинизированного Египта. В это время, один за другим, выходят два тома коллективного труда по экономике, политической жизни и культуре эллинизма. Во втором томе, специальная глава, написанная Г. П. Чистяковым (в то время ещё светским учёным, филологом, историком и переводчиком, позже – священнослужителем Русской Православной Церкви, впрочем, не раз критикуемым за обновленческие взгляды), рассматривает Мусейон как глобальный культурный феномен эллинизма на примере трёх центров культуры: Александрии, Пергама, Антиохии[72 - Чистяков Г. П. Эллинистический Мусейон (Александрия, Пергам, Антиохия // Эллинизм: восток и запад. Под ред. Е. С. Голубцовой. – М., 1992. – С. 298–315.]. Автор понимает под Мусейоном не священную территорию храма, а творческий союз писателей и учёных. В Пергаме он, вообще-то, возник при святилище Афины Победоносной, хотя, между её храмом и знаменитым алтарём Зевса, почти вплотную к театру, находится нависающая над обрывом терраса, где были найдены фрагменты мраморной стои, возле которой стояли статуи Муз и Диониса; возможно, это был фрагмент святилища Муз. Но вряд ли он играл, даже лишь в масштабах города, роль, сравнимую с ролью Александрийского Мусея. А вот «хор» мужей, трудившихся, как говорил Платон «на поприще Муз», явно собирался Атталидами в их соперничестве с Птолемеями и по египетскому образцу.

В Антиохии Мусей, основанный на средства купца Марона во II-м или даже в I веке до Р. Х., был рядовым городским храмом, имевшим сад и библиотеку. Но со времён Антиоха III в городе на Оронте жил и творил свой мусичесий «хор», поэтому, даже исключая общее сакральное пространство, проводить сравнительный анализ вполне закономерно.

Выделив в качестве головной характеристики творчества членов мусических союзов соединение художественного мастерства с энциклопедической начитанностью, рассматриваемое в эпоху классики как недостаток, Г. П. Чистяков говорит об особой функции эллинистического Мусея, которую мы, со своей стороны, будем называть «консервативной». Она связана с поощряемым государством интересом сохранения эллинами, попавшими в чужую культурную среду, своей самобытности. При этом сакральная атмосфера Александрийского Мусея содействовала преодолению наметившегося в обществе критического отношения к мифологии и стала предпосылкой осуществлённой позже неоплатониками реставрации мифологии в качестве языческого «священного писания».

Тройственная преемственность (Академия – Ликей – Александрия) прослеживается в заключительной части монографии Э. Д. Фролова, глобально показывающей весь социальный и культурный перелом, совершившийся в V–IV веках до Р. Х. Предыстория и начальный этап эллинизма, именуемые «поздней классикой» с точки зрения государственного устройства представляли переход от полисного строя к монархиям, через промежуточную ступень – младшую тиранию. Многие выдающиеся достижения античной культуры, по словам автора, теперь базируются не только на индивидуальном творчестве, так называемом «эллинском гении», но опираются на достаточно развитые организационные формы, к числу каковых относятся Мусейоны, прошедшие эволюцию от частных учреждений до государственных. Такую эволюцию и представляли собой три Мусейона – в Академии, в Ликее и в Александрии. Феномен Александрийского Мусейона является результатом «…достаточно плодотворного вмешательства авторитарной власти в дела культуры»[73 - Фролов Э. Д. Греция в эпоху поздней классики. (Общество. Личность. Власть). – СПб, 2002. С. 8.]. Далее Э. Д. Фролов затрагивает очень дискуссионный вопрос – о соотношении античных Мусейонов и современных музеев. Разница заключается в переключении с творческой деятельности (каковую взяли на себя другие новоевропейские культурно-просветительские учреждения) на хранение ценностей: «Наследники имени, музеи нового времени служат иному назначению – сохранению художественных, литературных или научных коллекций, не исключающему, впрочем, естественно сопряжённых с этим известных научных занятий»[74 - Указ. соч. С. 588.].

У культурологов, особенно тех, кто испытал влияние ницшеанства и экзистенциализма, переориентация культуры со свободного творчества на сохранение достигнутого, а также творчество с оглядкой на образцы, часто вызывают неприятие, поскольку такая историческая культура противостоит свободному потоку жизни. Это мнение хорошо выразил Ойген Розеншток-Кюсси в философском эссе «Распевы Муз». По его выражению, эпоха эллинизма была нисхождением Муз в музей: «…Музы бежали в музеи, которые устроили для них новые властители… Музы переносятся в Александрию, Пергам и Родос… Над свободной жизнью Муз теперь сооружена крыша. Под этой крышей девять Муз обращаются в знание о том, чего добились Музы, будучи свободными»[75 - Розеншток-Кюсси О. Распевы Муз // Розеншток-Кюсси О. Язык рода человеческого. – М.,-СПб., 2000. С. 318.].

На самом деле античные Мусеи были настолько многофункциональны, что ни выделить в них творческую деятельность в качестве основной, ни оторвать её от анализа и охраны культурного наследия просто невозможно. Кроме того, и новоевропейские музеи успели за своё недолгое в масштабах всемирной истории время претерпеть заметную эволюцию. И мы не знаем, какую форму приобретут музеи будущего. Поэтому, история музейного дела должна включать в себя Мусеи античности не просто по этимологическим соображениям (наследование имени), но и потому, что именно сохранение исторической памяти, наряду с преумножением знаний и творческих достижений, определяло для служителей Муз выбор своих богинь. Напомним, что Музы – дочери Мнемосины, богини памяти. Именно этот осознанный выбор определил статус и структуру Александрийского Мусея, храма памяти, знаний и достижений, накапливаемых, хранимых и передаваемых потомкам.

Между тем, не только антиковеды и культурологи, но и исследователи, профессионально занимающиеся историей музейного дела, в своих оценках предпочитают исходить из современного понимания музея, как культурно-просветительского учреждения, занимающегося собиранием, хранением, изучением и экспонированием предметов (природных и искусственных), закреплённого таким важным документом, как устав Международного совета музеев (International Council of Museums), принятым только в 1989 году, но уже в 1995 подвергнувшимся изменениям, каковые, конечно же, будут вноситься и впредь. Прежде, например, коммерческие галереи, церковные реликварии, ботанические сады, зоопарки и аквариумы, планетарии и мемориалы – рассматривались как разновидности музеев[76 - Varin-Bohein H. de. Museum. // Encyclopaedia Britannica. V. 12. – L., 1974. P. 649.], тогда как 2-я статья устава ICOM выделила их в самостоятельные учреждения культуры, хотя и связанные с музеями, но имеющие свою специфику[77 - ICOM statutes. Art. 2. Definitions // htpp://www.museum.or.jp/icom/statutes.html#2]. А всего лишь сто пятьдесят лет назад, как уже было отмечено, нерушимым казался союз музеев и публичных библиотек.