Чрезвычайные обстоятельства

Первый вертолет тем временем завис над спецназовцами, накрыл их своим брюхом, словно наседка, развернулся, чуть приподнялся, задирая по-сорочьи хвост и отплюнулся висящим на закрылке «нурсом». Петракова вжало в землю вырвавшимся из сопла «нурса» жаром, следом вертолет пустил второй «нурс». Обе ракеты всадились в срез расщелины, где был установлен первый ДШК – расчет был верный: срубленными камнями «нурсы» завалили расщелину.

Вертолет чуть опустился, под маслянистым, испачканным грязью брюхом его было жарко, в обшивке виднелось несколько рваных дыр – следы пуль, из одной, косо пробитой щели, схожей с ушком иголки, капала черная вонючая жидкость – какая-то застарелая смазка. Петраков хоть и изучал в Харькове вертолеты – хорошо изучал, до посинения лица и помутнения в мозгах, не смог определить, что это за жижка, хотя капала она ему прямо на голову. Петраков откатился в сторону, увидел, как Костин, приподнявшись над камнями, бьет из автомата по вставшим из пыли бородатым «душкам». Один из бородачей упал на камни, остальные попрятались вновь.

Одним колесом вертолет завис над пропастью, скособочился – встать ровно он не мог, в машине было что-то повреждено – другим колесом, ободранным, помятым, он уперся в камни, просел хвостом.

Костин снова дал очередь по душманам, прокричал не оборачиваясь:

– Командир, быстрее в вертолет! Давай быстрее! Я прикрою!

Петраков, пригнувшись, метнулся к краю площадки, потряс головой от неприятного маслянистого жара, ссыпавшегося на него, словно железная окалина, с брюха вертолета, выскользнул из-под тела машины, готовой его размять, увидел прямо перед собою железную лесенку, ведущую в чрево «вертушки», подхватил автомат под ремень и вцепился пальцами в округлую ступеньку лесенки, но подтянуться не смог – пальцы сорвались, боль прошибла раненую руку, от боли в глотке даже возникла тошнота, руку словно бы снова перешибли пулей. Петраков нацепил автомат на шею на манер хомута, присел и резко выпрямился, стараясь ухватиться за какую-нибудь скобу, находящуюся за вертолетным порожком, поскреб ногтями по неровному, с налипью – округлыми, как пшено, точками вареного металла, оставленных автогеном, ни за что не уцепился и рухнул вниз.

Ну хотя бы кто-нибудь вылез из «вертушки», помог ему… Петраков захрипел призывно, но нет, никто не кинулся к нему на помощь. Это что же, в вертолете нет борттехника? Но тогда кто же распахнул ему дверь? Не дух же бестелесный…

Петраков снова сделал нырок к земле и резко выпрямился, вцепился пальцами в наружную скобу, прикрученную болтами к металлу, подтянулся, но перебитая рука помешала удержаться, она чугунным безменом потянула все его тело в сторону, перекособочила. Петраков засипел натуженно, зовя на помощь застрявшего где-то борттехника, но на его хрип никто не отозвался. Что за напасть! Куда подевались люди? Он попытался извернуться, подтянуть тело к скобе, уцепиться за нее хотя бы зубами, но попытка не удалась, он лишь качнулся, скрючился всем телом, будто подшибленный зверь, засипел снова, дернулся один раз, другой, третий…

– Хы-ы-ы…

За спиной опять ударил автомат Костина – «душки» готовы были впереться в вертолет вместе со спецназовцами… Но тут будет как в анекдоте про слона: здоровый элефант должен съесть в день двенадцать пудов сена, три – кукурузы, пять картофеля, десять килограммов сахара, семнадцать буханок хлеба. Съесть-то он все это съест, да кто ж ему даст?

– Во, суки назойливые! – выругался Костин, снова дал автоматную очередь, короткую, всего в три хлопка – патроны у Костина были на исходе. У Петракова их тоже осталось чуть – едва ли не по пальцам можно пересчитать.

Послышался вскрик. Душманы приняли потерю бойца в своих рядах как должное и дружно, в несколько глоток, слитых в одну, завопили:

– Алла акбар!

Конечно, душа этого бородача через несколько минут окажется в заоблачной выси, в непосредственной близости к аллаху, если уже не оказалась – такой порядок заведен у правоверных, но забот у меткого стрелка Лени Костина от этого меньше не стало – душманов было еще много.

– Когда же вас, гадов, станет поменьше? – просипел Костин, вновь дал короткую точную очередь.

Петраков перевел дух, собрался с силами, напрягся – от напряжения у него на шее вздулись жилы, целые бугры, – просипел:

– Леня, помоги!

Костин еще раз отплюнулся короткой очередью, отщелкнул пустой магазин, швырнул его за камни, в пропасть, магазин – не окурок, не консервная жестянка с точным обозначением того, что в ней было и где произведен товар – на магазине нет никакой маркировки, такие магазины могут быть у кого угодно – у американцев, пакистанцев, белуджей, китайцев, у самих «душков», поэтому Костин так вольно и обошелся с ним, – всадил в автомат новый рожок. Выругался – рожок последний. Больше патронов нет.

– Леня, помоги! – Петраков вновь напрягся до красноты в глазах.

Напарник услышал, метнулся к нему.

– Держись, командир! – он с лету боднул Петракова плечом, вогнал его в горячий вертолетный трюм, пахнущий порохом, кровью, горелым металлом и спекшимся машинным маслом, Петраков только крякнул от боли, – следом Костин запрыгнул в трюм сам, выкрикнул горласто, будто космонавт: – Поехали!

Корпус вертолета трясся, над головой у Петракова болтались порванные провода, два оконца-блистера были выбиты, в боку зияла рванина, сквозь которую в трюм просачивался желтый волокнистый свет, схожий с ядовитым дымом. В пилотской кабине копошился седой скуластый человек в сером хлопчатобумажном комбинезоне, натянутом прямо на голое тело, обеими руками он держался за толстый, схожий с массивным древесным обрубком костыль шаг-газа, приплясывал вокруг него, ощеривая неровные прокуренные зубы. На командирском сидении грузно обвис молодой парень с золотистой двухмакушечной головой, из открытого рта сочилась кровь, одна рука, правая, была неловко подмята телом. По этой руке было понятно, что командир убит.

Второй пилот неподвижно уткнулся лицом в приборную доску.

Петраков не выдержал, застонал – тело его вновь пробила ошпаривающая, будто огонь, боль, надо бы еще раз уколоться, но было не до того – счет времени сейчас пошел уже не на минуты – на секунды.

– Поехали! – вторично прокричал из двери Костин, вскинул автомат. Ствол автомата окрасился бледными розовыми огнями.

Звука выстрелов в стуке работающего мотора не было слышно. Петраков поспешно передвинулся в кабину.

Борттехник, удерживавший вертолет в «висячем» положении, вскрикнул:

– Ой! – сглотнул слюну, собравшуюся во рту и запричитал громко, на одной ноте, не делая пауз: – Ой-ей-ей-ей! Командира, вишь, убило! Ой-ей-ей-ей! А Терентьич ранен, без сознания находится… Ой-ей-ей! Что делать-то?

Стало понятно, почему никто не протянул Петракову руку из трюма, не помог вползти в вертолет.

– Поехали! – вновь послышался крик Костина. – Патроны кончаются!

Борттехник взвизгнул тоненько, по-ребячьи, словно обо что-то обжегся, подпрыгнул, но рукояти шаг-газа не выпустил, запричитал, как и прежде, громко:

– Ой-ей-ей-ей!

Если бы не борттехник, вертолет давно бы свалился в бездну. Петраков пролез в кабину, ухватил убитого командира одной рукой за замызганную куртку, подпоясанную кожаным солдатским ремнем, на котором висел пистолет, кряхтя, выволок в коридорчик, положил на ребристый железный пол, сбросил с шеи автомат, положил на убитого. Рукой отогнал борттехника от рукояти шаг-газа.

– Ой-ей-ей! – продолжал причитать тот знакомо, глянул ошалело на Петракова: – Ты чего, пехтура? Мы же сейчас завалимся!

– Отойди! – зарычал на него Петраков. – Отпусти шаг-газ! Иначе застрелю!

Борттехник отпустил рукоять шаг-газа, Петраков перехватил ее. Вот где пригодились знания, полученные в Харьковском авиационном училище. Он добавил оборотов в движок и приподнял хвост вертолета – хоть никогда и не пилотировал «Ми-восьмой», но на тренажере провел несколько часов, и это вон как пошло в строку, – получилось, получи-илось! Получилось то, что надо. Петраков закусил зубами верхнюю, жесткую от солнца и грязи губу, приподнял нос вертолета, чуть качнул рукоять шаг-газа в сторону и вертолет послушно понесся в пропасть.

– Ой-ей-ей! – вновь запричитал борттехник, больно вцепился пальцами в его руку, Петраков резко оттолкнул его. Борттехник свалился на второго пилота, прорыдал задавленно: – Погибаем!

– Вр-решь, не возьмешь! – Петраков отплюнулся соленым – во рту была кровь, – добавил газа до упора и повел вертолет вверх, прочь из этого угрюмого темного ущелья, подальше от духоты, стрельбы, боли.

В проеме кабины показался Леня Костин. Присвистнул:

– Ну, блин, командир!

Лицо у него было измазанным грязью, страшноватым, чужим, лишь зубы да глаза светло посверкивали, по щеке стекала кровь – в подскулье впился каменный осколок, просек кожу до кости, он нагнулся над командиром вертолета, подвернул ему веки и безнадежно махнул рукой:

– Готов!

В следующий миг он словно бы что-то почувствовал, метнулся в трюм, с ходу всадил ствол автомата в выбитый блистер и нажал на спусковой крючок. Лицо Костина исказилось, сделалось жестким. Автомат заплясал в его руках. Патронов в магазине было с гулькин нос и Костин расстрелял рожок до конца. Выдернул из патроноприемника, с сожалением бросил под ноги. Отер рукою лоб. Неведомо чем – душою, сердцем, кожей, лопатками своими, рассаженной щекой, ноющим от усталости затылком – этого не знает никто, – он успел засечь двух «душков», вынырнувших из пещеры и приготовившихся садануть по «вертушке» из гранатомета, Костин опередил их всего на полмгновения и уложил. И тяжелый станковый гранатомет изувечил – больше никто никогда уже не будет из него стрелять.

А Петраков продолжал упрямо тянуть вертолет по изгибистому пыльному ущелью дальше, – подниматься над хребтами было нельзя, по машине могли ударить с каменных вершин: огневые точки были понатыканы у душманов кругом, везде, куда ни заверни… Обязательно напорешься на черные стволы ДШК. Боль в пробитой руке немного утихла, рука висела неподвижно, марлевый тампон под гуттаперчевой нахлобучкой пропитался кровью, резина вздулась, будто пузырь – если поврежден нерв – будет плохо, придется тогда Петракову переходить с живой боевой работы на штабную, пыльную… А это – противно, ковыряться с бумажками Петраков очень не любил.

Один раз по нему все-таки ударили из ДШК – сбоку к вертолету потянулся длинный красный шлейф, почему-то замедленный, Петраков засек его замедленным боковым зрением, вовремя среагировал и швырнул вертолет вниз, уходя в мертвую безопасную зону, – успел, дымная яркая струя прошла над машиной и растворилась в пространстве.

В кабину вновь всунулся Костин, ухватил убитого командира под мышки и отволок его подальше в трюм, в самый хвост, потом вытащил в трюм беспамятного, неповоротливого, сильно отяжелевшего второго пилота, положил его на пол. Борттехник сидел на откидной дюралевой скамейке и скулил:

– Ой! Ой-ей-ей! – в нем, похоже, что-то закоротило, провод сомкнулся с проводом, нерв с нервом, замыкание помутило мозги. – Ой-ей-ей! – Глаза у борттехника при виде Костина испуганно закатились под лоб. Убитого командира он уже не боялся – боялся живого Костина. – Ой-ей-ей!

Костин подхватил с пола автомат Петракова, кинулся к выбитому блистеру, ничего в нем не увидел, и успокаивающе тронул борттехника за плечо:

– Тихо, друг! Все будет о’кей!

По одну сторону вертолета курилась бездна, рождающая недобрые мысли – влипли они, вряд ли удастся отсюда выбраться, а так хотелось выбраться, вернуться домой, в Россию, хотя бы глазком одним увидеть дом, родных людей, – по другую сторону также курилась бездна… Иногда они ныряли в темную коричневую муть, пыль накрывала их целиком, вместе с винтом, который скрипел, трещал, будто старая мясорубка, но держался, – пока держался, – а раз держится техника, то и люди будут держаться.