Горькая жизнь

Ухмыльнувшись, Житнухин поправил на плечах новенькие красные погоны, в которые, чтобы они не коробились, не мялись, были вставлены фанерки, – вначале поправил левый погон, потом правый. Сделал это младший сержант Житнухин, не поворачивая головы, не кося взглядом на плечи – он колюче, в упор, непримиримо смотрел на Китаева.

«Во мне этот гад видит классового врага, – отметил про себя Китаев, – на спусковой крючок своего автомата нажмет с большим удовольствием».

Он почувствовал, как по спине, под телогрейкой, крапивно острекая кожу, потек противный холодок.

– Ну чего, фашист, – новоиспеченный сержант весело ухмыльнулся, – не знаешь разве, что когда перед тобою стоит начальство, нужно вытягиваться во фрунт и докладывать, кто ты и что ты? А?

Житнухин неторопливо стащил с себя автомат и неожиданно ловко, изо всей силы огрел Китаева прикладом. Удар пришелся в плечо, Китаев услышал, как внутри у него что-то хрустнуло, боль электрическим разрядом вспыхнула перед глазами, и он полетел на землю.

Впору бы закричать, застонать, но Китаев не издал ни звука.

– Поднимись и доложись, – вновь повесив автомат на шею, спокойно, даже как-то лениво проговорил Житнухин. – Ну!

Китаев молча, кривясь на один бок, будто подгнившее дерево, поднялся. Земля поползла у него из-под ног в сторону, он пошатнулся, чуть было не упал, но все же удержался. С трудом выпрямился.

– Ну! – прежним спокойным голосом потребовал Житнухин.

– Зека… заключенный номер пятьдесят шесть триста сорок два… тире пятьдесят восемь.

Прибавка «пятьдесят восемь» означала собачью политическую статью, дающую право всякому вольнонаемному, даже уборщице, вытряхивающей бумажки из урны в кабинете «кума», называть Китаева фашистом и гитлеровской сволочью.

– Повтори, – морщась и подергивая уголками рта, бесцветным тоном потребовал Житнухин. – Четко и громко, чтобы я услышал.

– Заключенный номер… – Китаев, стараясь, чтобы голос его не дрожал, не слабел сипло, повторил свой номер.

– Ладно, – ни с того ни с сего миролюбиво произнес Житнухин. – Смотри, мужик… Я тебя запомнил.

Что же младший сержант делает в зоне с автоматом? С автоматом надо находиться на сторожевой вышке, защищать заключенных, если на них нападут волки, совершать «чудеса героизма», дозволенные охранникам, но заходить в зону с оружием запрещено. А вдруг какой-нибудь ловкий зек отнимет ствол, и тогда будет беда – с автоматом можно много чего наделать. Да и самому вохровцу придется отвечать за утерю оружия – десять лет пребывания в лагере строгого режима точно будут обеспечены. Такое падение младший сержант вряд ли перенесет, это все равно, что с облака свалиться в муравьиную кучу.

То, что новоиспеченный сержант запомнил Китаева – плохо, очень плохо. Вохровец ведь станет преследовать его, в любую секунду может наградить зуботычиной, на которую Китаев не имеет права ответить или вообще вышелушить челюсти. Житнухин вообще может запросто выдавить его из жизни, переправить с этого света на тот.

– Эй, сержант! – неожиданно раздался требовательный голос.

Житнухин вскинулся было, но в следующий миг побито втянул голову в плечи: его окликал сам «кум».

«Кум», похлестывая прутиком по штанине, поманил к себе Житнухина пальцем и произнес повышенным тоном:

– Ко мне, сержант!

Покрутив головой обеспокоенно, будто на кадык ему давили все пуговицы гимнастерки сразу, Житнухин скосил глаза на Китаева и, проговорив тихо и бесцветно: «Ты мне еще попадешься, фашистская вонючка», потрусил к «куму». В трусце у Житнухина, как у мерина, громко екала селезенка.

– Кто вам позволил с оружием входить в зону? – тихим ласковым тоном поинтересовался «кум». Был он явно не в настроении: то ли домашних пирожков с луком и крошеными яйцами давно не пробовал, то ли сон худой увидел, то ли слишком крупный комар укусил его в тощее, твердое, словно бы вырезанное из фанеры ухо, и он страдал от временной глухоты – в общем, что-то произошло… – А, сержант?

Вид у «кума» был недобрый.

– Дык, товарищ младший лейтенант… – переступив с одной ноги на другую и виновато екнув селезенкой, Житнухин опустил голову, – Дык ведь сейчас будем конвоировать заключенных на строительство…

– Дык, – передразнил младшего сержанта «кум» и перешел на «ты» – в этом переходе Житнухин уже увидел некоторое послабление, – дык я у тебя не спрашиваю, что ты собираешься делать, а спрашиваю, кто тебе позволил войти в зону с оружием. Кто конкретно?

– Дык мы все с оружием…

– Все да не все, – поучающим философским тоном проговорил «кум». – На первый раз прощаю, – считай, что отделался словесным втыком. На второй… Второго раза не будет. Заруби это себе на носу, – и, понизив голос до шепота, «кум» просипел: – Вон из зоны, пока я тебя в рядовые не перевел!

Новоиспеченный сержант козырнул и, развернувшись неловко, поспешно потрусил к воротам, охраняемым пулеметчиком, только стоптанные каблуки сапог постучали по отвердевшей земле, да в такт стуку глухо и совсем немузыкально екала селезенка.

Через пятнадцать минут четвертый барак целиком, позевывая, почесываясь, кляня вшей, трусил по дороге к месту работы, на участок номер двенадцать.

Противно ныли комары, солнца не было видно – заслонил толстый слой облачной ваты, но, несмотря на сумеречь, было сухо и дождя, судя по всему, не предвиделось. Хотя кто знает, север – штука непредсказуемая, погода может измениться в ближайшие десять минут.

Вброд одолели мелкую холодную речушку, в которой плескались шустрые темные мальки.

– Харьюзная молодь, – с завистью в голосе проговорил Христинин, шедший в колонне рядом с Китаевым. – Многое бы я отдал сейчас, чтобы побывать на рыбалке. – Он с сипеньем втянул сквозь зубы воздух и помотал головой – вид у него был ошпаренный.

Свобода всегда ошпаривала и будет ошпаривать человека, потерявшего ее, – это закон. Собственно, Китаев подозревал, что у него вид тоже ошпаренный, ведь от одних только картин, пейзажей, «натюрмортов» свободы можно запросто грохнуться в обморок. Китаев отер кулаком неожиданно повлажневшие глаза…

За стройку взялись лихо, видать, распоряжение насчет этого поступило с самого верха, из Кремля, а может быть, распорядились даже еще выше…

Появилась новая техника, «зисы», выпущенные еще на Урале и приготовленные для фронта, но на фронт не попавшие, поскольку война закончилась, – попали сюда, на сталинскую стройку.

Водителями на «зисах» были вольные, набранные здесь же, на севере, – в Воркуте, в Инте. Среди шоферов были мужики и из Сыктывкара – пришли с фронта, а работы в городе нет… Пришлось вербоваться на стройку.

Работа была трудная, сложная, порою, кажется, вообще неодолимая – ну нельзя сквозь болото проложить железную дорогу – куда она пойдет? В преисподнюю? В никуда? Туда, куда не ходят поезда? Особенно сильно приходилось ломать голову вольнонаемным инженерам, когда попадалась мороженая земля… На дворе ведь лето, тепло, комарье правит бал, а земля твердая, как камень, поблескивает ледяными искрами, будто иголками.

Мерзлотные линзы силу имеют необыкновенную, железнодорожные рельсы легко скручивают в рогульки, шпалы разминают в мусор, в крошку без всякой натуги. Там, где можно было обойти мерзлотную линзу, не особо скривляя путь, инженеры обходили, там, где обойти было нельзя – мучились головной болью.

Силы на возводимую дорогу были брошены большие. Сюда, в комариную тундру, украшенную березовыми колками, поступала техника, без преувеличения, первоклассная – не только «зисы» с фронтового потока, но и немецкие грузовики, и вывезенные из Германии трактора, и наши родные «челябинцы» производства знаменитого 413, и бульдозеры, и дрезины для передвижения по рельсам, уже проложенным, и материал поступал – горы шпал, пропитанных вонючим черным креозотом; попадались даже партии шпал, пропитанных дегтем – креозота под рукой не оказалось, с поставками возникало напряжение, а люди спешили выполнить план, не подвести, вот и пускали в ход деготь. Появились и вагоны, и даже паровозы.

Были образованы три гигантские стройки, как слышал Китаев, – номерные зековские: пятьсот первая, пятьсот вторая, пятьсот третья… Заключенных нагнали на эти стройки – пшену негде упасть – зековская тьма, а не северная тундра.

Стройка, к которой приписали четвертый барак, числилась под номером пятьсот один, должна она была обеспечить возведение западного участка дороги, – и чем быстрее, тем лучше. Средний участок был закреплен за стройкой номер пятьсот два, и последний отрезок, восточный, прочерченный до самой Игарки – пятьсот третий.

Расстояние, которое зекам требовалось подмять под себя, укрепить, проложить шпалы и рельсы, было немаленькое – примерно полторы тысячи километров. Сколько же здесь будет положено народа, заранее не мог определить никто, ни один специалист, хотя одна закономерность была засечена точно: каждый день стройка брала мзду, брала гораздо больше, чем стационарные лагеря. Люди умирали как мухи. Была бы еда посытнее – умирали бы меньше. Говорят, что дальше будут кормить лучше, но когда наступит это пресловутое «дальше», не ведал никто. Многие от голода готовы были закрыть глаза и просить Бога, чтобы побыстрее забрал к себе…

Воркутинские эшелоны доставляли зеков, брошенных на подмогу с Большой земли, в Абезь, а оттуда по трассе – в лаггородки, под начало «кумов» и их помощников. Иногда новички прибывали в вагоне, который тянула дрезина, иногда на своих двоих, раз на раз не приходилось. В конце концов народу набилось на сталинской стройке столько, что для присмотра за ним не стало хватать вохровцев.

Говорят, почувствовав слабину в охране, наиболее дерзкие зеки уже пустились в бега. Происходило это в других лагерях, не в том, где находился Китаев. Китаев удивлялся: чтобы убежать отсюда, с севера, надо иметь не только длинные ноги, но и сытый желудок, и мозги в голове, и котомку с припасами, и хорошую топографическую карту, желательно, воинскую.

Участившиеся побеги озадачили начальство – чем же приструнить зеков, как держать их в узде, в повиновении? И тогда какой-то умник предложил из числа самих заключенных составить отряд «самообороны». Ведь не все же заключенные – отпетые фашисты, на которых пробы ставить негде, не все перед сном вместо басен Крылова читают «Майн кампф»! Среди них есть и такие, кто встал на путь исправления, вот их и надо привлечь к этой работе.

Идея понравилась начальнику 501-й стройки – полковнику с одутловатым лицом. Он положил перед собой лист бумаги, разрисовал одному ему понятными значками и сказал двум своим заместителям – по политической части и оперативной:

– Создавайте-ка эту самую… как вы ее называете? Самоохрану. Дикость конечно, нигде такого не было, чтобы зеки охраняли сами себя, но выхода у нас нет. Посмотрим, какие котлеты из этой козы получатся.

Из ленинградцев в самоохрану попал Сташевский. Его вызвал к себе «кум», усадил на табуретку и, потягивая из стакана сладкий душистый чаек, начал душевный разговор:

– Я тут дело твое недавно исследовал – у тебя не все еще потеряно…

– Спасибо, гражданин начальник!