Зорге. Под знаком сакуры

Работать с Бернхардом становилось все труднее – его громоздкий передатчик, который надо было возить на грузовике, часто ломался, заниматься починкой радист не любил, негодовал, хныкал. Зорге только морщился, глядя на Бернхарда, но не произносил ни единого упрека. Лишь вспоминал Макса Клаузена. Тот был полной противоположностью Бернхарду – всегда сам искал работу, у Бернхарда было все наоборот: работа искала его.

Жаловаться в Москву не хотелось, Зорге вообще не любил жаловаться, считал это доносительством, не признавал также ни заявлений, ни бумажных просьб, прочей словесной ерундистики, а с другой стороны, ведь и его терпению когда-нибудь придет конец: один сорванный сеанс Центр еще проглотит, и второй сорванный сеанс проглотит, – но уже с трудом, – а вот после третьего сорванного сеанса связи придется подставлять спину для наказания.

В общем, надо было ехать в Москву, решать вопрос с радистом. И не только с ним: группу надо было пополнять. На этот счет у Зорге был кое-кто на примете. В общем, в Москву! Тем более оттуда поступила свежая весть: Берзина переводили на новую должность, он теперь будет находиться недалеко от Японии, во Владивостоке или в Хабаровске: Ян Карлович стал заместителем командующего Особой Краснознаменной Дальневосточной армии. Командующим же был легендарный Блюхер.

На место Берзина пришел Семен Петрович Урицкий. Большевик. Воевал в Первую мировую, воевал в Гражданскую, награжден двумя орденами Красного Знамени. В петлицах у него, как и у Берзина, три ромба – комкор. Отлично знает языки: немецкий, французский, польский. Командовал дивизией, корпусом, Московской пехотной школой. В разведку пришел из Автобронетанкового управления Красной армии, где занимал приметную должность – был заместителем начальника управления. С разведкой знаком не понаслышке: несколько лет провел за рубежом на нелегальной работе.

Все это – на слуху, известно было всем, кто работал в Четвертом управлении РККА, а вот что таилось за внешней оболочкой Урицкого, за рисунком, предстояло понять каждому в отдельности. В том числе и Зорге.

В общем, надо было ехать в Москву и по этой причине.

Кстати, свой билет члена ВКП(б) Рихард получал в Хамовническом райкоме партии Москвы в ту пору, когда Урицкий был членом бюро райкома. Вот так!

Пятым членом группы Рихарда Зорге стал талантливый художник Иотоку Мияги. Родился Мияги на юге японских островов, на Окинаве – месте загадочном, о которое вдребезги разбиваются свирепые морские ветры, – ни один не уцелевает, с туманным тропическим климатом и людьми, чей язык, считающийся японским, очень мало похож на распространенный японский.

Дед Иотоку Мияги был пахарем, отец – тоже, оба умели выращивать рис, пшеницу, сою, овощи, работали по двадцать четыре часа в сутки; если бы в сутках было двадцать восемь часов – работали бы по двадцать восемь… Раньше жизнь на Окинаве была сытной, хлеба хватало всем, и мяса все имели вдосталь, но вот из Токио стали все чаще и чаще наведываться незваные гости (их Мияги потом охарактеризовал так: «Доктора, юристы, дельцы и отставные военные, очень скоро превратившиеся в алчных ростовщиков»), они-то и загнали окинавских крестьян в нищету.

Сытое прошлое теперь только вспоминалось. Отец Иотоку Мияги снялся с насиженного места и уехал в Америку, надеясь заработать там немного денег. Через некоторое время Мияги-сын отправился к отцу: у него открылся туберкулез, который вылечить на Окинаве оказалось невозможно.

В Штатах Иотоку и здоровье себе поправил, и английский язык выучил. Однажды, находясь на ферме, где работал отец, он нарисовал портрет деда. Карандашом, по памяти. Отец, увидев портрет, даже рот открыл от удивления:

– Ба-ба-ба! – Больше ничего не смог сказать.

Сын нарисовал еще несколько портретов: бабушки, матери, отца – лица людей, которые когда-либо встречались ему, он запоминал навсегда. Портреты увидел фермер, давший работу Иотоку Мияги, восхищенно поцокал языком.

– Це-це-це! А если я тебе закажу портрет своей жены – сможешь нарисовать?

– Смогу.

Мияги сделал два портрета: один карандашный, второй – маслом. Фермер вновь восхищенно поцокал языком.

– Из тебя, парень, выйдет толк. – Он похлопал Иотоку рукой по плечу.

– Толк выйдет, а бестолочь останется, – грустно улыбнулся Мияги. – Вот сделать бы так, чтобы за это платили хотя бы небольшие деньги – очень хорошо было бы. Я бы хотя б немного помог отцу… А так. – Он развел руки в стороны и вздохнул озабоченно.

– Не грусти, парень, – сказал ему фермер, – мы и это дело наладим, как надо наладим, вот увидишь. Будешь иметь деньги за свои картины, обещаю. Доллары.

Он встретился со своими соседями, такими же, как и он, фермерами, поговорил с ними, продемонстрировал работы юного японца, и заказы посыпались на Иотоку как из рога изобилия, один за другим.

Иотоку поступил в художественную школу, имевшую высокую репутацию, – деньги, которые он заработал на портретах, позволили это сделать, – благополучно закончил учебу и занялся творчеством.

Вскоре в одном из ресторанов Лос-Анджелеса была открыта выставка работ Мияги. Открытие проходило бурно, картины покупали, снимая их прямо со стен, горячими, как пирожки; через некоторое время Мияги организовал Добровольное пролетарское общество искусств, – и пошло дело, и пошло. Поскольку политика так или иначе сопровождала деятельность пролетарского общества, то Мияги через некоторое время очутился в околотке – не без этого, как говорится.

Перепугался, конечно, здорово – все-таки сел первый раз в жизни, не хотелось, чтобы такое когда-нибудь повторилось, – а когда вышел, то поспешил уехать к себе домой, в Японию. Полиция Штатов причислила Добровольное пролетарское общество искусств к организациям марксистского толка, и младший Мияги был взят на карандаш. Оставаться в Америке вообще было нельзя.

Но и отходить от борьбы Иотоку не собирался. В Токио он занялся тем, чем занимался в Штатах: стал писать портреты. Рука у него была набита, опыт имелся, работал он добротно, быстро. Как отмечали окружающие, лучше всего у него получались портреты военных: мундиры, ордена, эполеты, погоны, аксельбанты, роскошная кожаная амуниция, золотое шитье… Военные всегда любили блеск, японские вояки не были исключением. В конце концов Мияги отошел от «гражданской» темы, занялся только «военной». Это произошло на глазах у всех, все отметили это, но ни один человек не задался вопросом, почему это произошло.

Иотоку Мияги стал основным поставщиком для Зорге «новостей цвета хаки»: к нему зачастили генералы и полковники, адмиралы и майоры, чиновники военного министерства без погон и лейтенанты, приезжающие в Токио с Сахалина, Мияги никому не отказывал, брал за портреты недорого, поэтому очередь к нему выстроилась длинная.

Никто из художников Японии не мог так искусно, подробно, вкусно выписывать кистью ордена и звезды, как это делал Иотоку.

Во время позирования – а для создания толкового портрета требовалось не менее трех сеансов – модели делались очень разговорчивыми. Большинство секретов военного ведомства Мияги узнал именно в эти часы. Ловко, почти невесомо водил колонковыми кистями по холсту, – а генералы и их подчиненные признавали только масляные портреты, традиционную японскую живопись, творимую акварельными красками, не любили, – и ненавязчиво поддерживал разговор.

Из мастерской озвученные секреты военного ведомства перекочевали к Зорге, а от Зорге – в Москву. Иногда донесения группы целиком, с первого слова до последнего, Рихард составлял по информации, собранной Мияги во время сеансов портретописания. Вклад, который Иотоку внес в деятельность группы Рамзая, оказался неоценимым. Точнее – бесценным.

В Токио Зорге довольно долго жил в отеле «Тэйкоку», добротные номера этой гостиницы съедали половину личного бюджета Рихарда, надо было переходить на более экономичный режим жизни, подыскивать квартиру и перебираться в нее. Зорге полмесяца искал такую квартиру, прикидывал, как можно воспользоваться преимуществами того или иного жилья в пиковой ситуации (Вукелич считал, что во время всякой атаки, даже успешной, надо обязательно думать об отступлении, иметь в запасе отходные пути, Зорге так не считал, но тем не менее к Вукеличу прислушивался), в конце концов остановился на фешенебельном районе Адзабуку.

Там снял небольшой двухэтажный домик на улице Нагадзакамати.

Дом этот – под номером тридцать – имел площадь очень скромную: две комнаты вверху, две комнаты внизу. Наверху Зорге устроил себе кабинет и спальню, внизу, поскольку стены были раздвижными, – гостиную и подсобную комнату-кухню, в которой поначалу заправлял всем сам, безо всякой прислуги – и кофе себе готовил, и яичницу, и закуски, когда в дом являлись гости, но потом, поняв, что дело это – не мужское, нанял служанку.

Так в его доме появилась пожилая горничная. Кроме кухонных забот она занималась уборкой, обихаживала двор, ходила в лавку за продуктами.

В окна второго этажа тихо скреблись ветки разросшейся японской вишни, на небольшом балкончике росли «вечные цветы» – особый сорт, яркий, умеющий распускаться ковром, душистый; из кабинета Рихарду хорошо был виден небольшой дворик, – незамеченным не мог пройти ни один человек, каменная тропка, ведущая к двери, тоже находилась под присмотром. Едва поселившись в доме, Зорге сразу же начал засекать темную фигуру, внезапно возникавшую на противоположной стороне улочки, у стен дома, напряженно пытавшуюся всматриваться в окна кабинета Рихарда.

Иногда он вставал и, приоткрыв дверь балкона, приветственно махал рукой. Фигура, – а это был очередной дежурный сотрудник «кемпетай», – мгновенно исчезала. Зорге возвращался к пишущей машинке и продолжал работу дальше.

Работы было много. Но самое главное – это добыча новой информации для Центра. На втором месте – статьи, аналитические обзоры для газет и журналов, с которыми у Рихарда имелась договоренность в Германии, на третьем – деловые встречи вне письменного стола, в том же пресс-клубе, на четвертом – работа над статьями, которые были интересны Зорге лично, из этих статей можно было бы легко слепить книгу, а книга, как известно, – товар долгоиграющий, статьи сгорают на следующий же день после выхода газеты, книга же работает долго – несколько лет, а то и дольше – несколько десятков лет.

Горничная поднималась на второй этаж в основном только ранним утром, чтобы разбудить хозяина. Обычно это происходило в пять часов, иногда еще даже рассветом не пахло, улицы были скрыты в предрассветной темноте… Зорге поднимался и шел принимать ванну. Часто вспоминал при этом, какие ванны он принимал в России, в Германии, во Франции…

Ванна в Японии той поры – это обычная, плотно сколоченная круглая бочка, причем у Зорге оказалась бочка, которая в первый же день потекла, Рихард выбросил ее и заказал новую «ванну» из дерева душистого, хвойного, скорее всего, из уссурийской лиственницы; внутри бочки мастер соорудил скамеечку. Зорге мог в этой бочке скрыться с головой, целиком.

Он любил принимать «японскую ванну», делал это каждое утро без исключений. После мытья – неизменная сигара, зарядка с парой гирь и завтрак – затяжной завтрак, за которым он просматривал газеты, отмечал наиболее интересные материалы…

В японских газетах, несмотря на закрытость страны и лютую цензуру, – каждую заметку, даже величиной с тыквенное семя, смотрели не менее трех пар глаз, выискивали блох, которые могли бы нанести вред военной мощи островов, – Зорге почти каждый день находил материалы, которые были интересны ему как разведчику.

Потом Рихард поднимался наверх, в кабинет, садился за стол. Зорге любил большие письменные столы, на которых можно было бы не только разложить бумаги и газеты с книгами, но и поставить патефон, поднос с водой и кофе, пару пишущих машинок: на одной машинке он печатал один материал, на второй – другой, поэтому стол в его кабинете был огромен, занимал пространство от стены до стены… Работал Зорге лицом к окну.

Вообще-то мало места ему было не только в этом доме – во всем Токио. Токио – город тесный. Куда ни глянь – всюду все занято. Стены домов, большие горшки с деревьями, горшки поменьше – с цветами, уличные скульптуры, фонари, просто камни, к которым тут относятся так же, как и к скульптурам, скамейки, оградки, небольшие балконы, декоративные решетки и прочее – каждый сантиметр земли освоен, обжит, ухожен, и именно это, как ни странно, создавало ощущение стиснутости, того, что места так мало, что даже дышать нечем, в Токио нет даже воздуха.

Вот Зорге и казалось, что в груди у него все время что-то щемит, все время хочется вздохнуть полной грудью.

Земли мало, народа живет много, плюс ко всему срабатывает так называемая «островная зависимость»…

Первую половину дня Зорге работал, во второй обязательно отправлялся «в народ» – шел в пресс-клуб справляться там с «островной зависимостью», очень хорошо это дело получалось под саке – теплую рисовую водку. Когда много принимал, то на душе делалось точно так же тепло. А под виски становилось еще теплее.

В общем, жизнь шла.

В коридоре посольского здания Зорге неожиданно столкнулся с рослой красивой женщиной, которую раньше не видел. Ухоженное лицо ее имело капризное выражение, взгляд был насмешлив.

При виде Зорге она неожиданно остановилась и проговорила негромко:

– Рихард?

Зорге также остановился, посмотрел вопросительно на даму – не мог понять, когда и где познакомился с ней. Нет, лицо ее было незнакомо.

– Не помните меня?