По обе стороны огня (сборник)

Шатков потрогал шрам на подбородке – приметил, значит, воевал сероглазый капитан – недаром он так цепко щурился, изучал Шаткова, что-то взвешивал про себя. Хорошо, что хоть вчерашние следы не заметил, ту же ссадину на лбу – следы эти Шатков тщательно заштукатурил.

– А одет как?

– Одежда тоже обычная – незапоминающаяся. Джинсы, по-моему… да, джинсы и джинсовая куртка. Рубаха в мелкую клетку – ковбойка тмутараканского производства. Еще что?.. Волосы. Волосы темные, цыганистые. Роста высокого…

– Да с таким точным описанием мы сегодня же его и обратаем, товарищ капитан. Интересно, чего ему от Кононенко надо было?

– С Кононенкой все, с Кононенкой покончено, эту фамилию вообще не вспоминайте!

Дальше ничего не было слышно – по трассе, расположенной рядом, пошли машины, цепочка милиционеров втянулась в дверь горотдела, и Шатков покинул свое укрытие. На ходу сломил ветку акатника, пожевал ее зубами.

«Ну, насчет словить по слабеньким приметам, засеченным капитаном, это бабушка надвое сказала – попробуйте словите! Хоть и глазаст капитан, но не настолько».

Чувствовал себя Шатков неважно – он очутился между двумя огнями: с одной стороны, местный рэкет, а может, и больше, может – мафия, это еще предстояло выяснить, с другой – милиция, с третьей – он уже достаточно здесь навоевался, намахался кулаками. Болела вчерашняя ссадина на голове, болели ободранные костяшки пальцев, внутри тоже что-то болело, ныло, словно бы Шаткову отбили легкие или почки. Но это были не почки и не легкие.

Шатков из одного скверика попал в другой – такой же маленький, уютный, обсаженный густым акатником, с традиционной скамейкой, потом в третий, выбрался на трассу около хлебного магазина, на витринах которого были намалеваны на редкость неаппетитные булочки и калачи, прошел к автобусной остановке – к ней как раз подваливал перегруженный, скособоченный на одну сторону «скотовоз» – венгерский «икарус», невесть за какие грехи прозванный так нехорошо. Шатков втиснулся в автобус и через десять минут был уже далеко от горотдела милиции.

«Ищите – свищите, – усмехнулся он про себя, перебрал в мозгу лица милиционеров, пустившихся за ним в погоню, – я усы приклею, бороденку отращу и не найдете вы меня, как Луи де Фюнес не нашел Фантомаса. А Кононенко-то, Кононенко… – ему сделалось больно, когда он вспомнил об Игоре Кононенко, рот у него дрогнул. – Арестовали? За что?»

Шатков с досадою ударил кулаком о кулак – без Кононенко ему будет трудно разобраться во всем, что здесь происходит.

Он сошел с автобуса около какого-то кооперативного кафе без названия – яркие, написанные светящимися красками кооперативные вывески здорово отличаются от серых государственных, – без особого желания сжевал довольно мягкий шашлык с острой перечной подливкой, выпил стакан вина и, не ощущая ни сытости, ни голода, – будто и не ел вовсе, – вновь оказался на улице.

Из-за стоячих, будто деревенские дымы, облаков выглянуло беловатое, странно маленькое – чуть больше детского кулачка – солнце, тихо осветило округу и исчезло вновь. Словно бы и не было его. Сделалось тоскливо, внутри снова возникла боль – нудная, затяжная. Надо было обдумать свои действия.

Через двадцать минут он был у Нэлки. Едва Шатков дотронулся пальцем до кнопки звонка, как дверь готовно распахнулась. Значит, Шаткова ждали и, вполне возможно, в квартире у Нэлки был гость. Шатков невольно усмехнулся. «То, что встречалось раньше, все эти толстозадые муллы с бабьими ужимками – ерунда на постном масле, а не гости. Да и не афганец этот Мулла, а ходячее недоразумение, его не то чтобы на дело брать, его даже на огород есть репу нельзя приглашать. В общем, былое – это семечки, Нэлкин гость – тоже семечки, хотя, может быть, в своей епархии он будет покрупнее Муллы».

Гость, вольно раскинувшись в кресле, держал обеими руками глиняное блюдце, на котором стояла чашка, аккуратно отхлебывал из чашки, снова ставил ее на блюдце.

– Ну вот, явился наконец, не то я уж думал, не отправить ли милицию на поиск – уж больно долго ты гулял. Город наш хоть и большой, хоть и раскидан по горам, по долам, а нашли бы тебя быстро.

«Болтун, – определил Шатков. – Больно много говорит, а в основном все это ничто».

– Чего в городе делал-то? – поинтересовался гость.

– Обедал!

Гость был тщедушен, аккуратен, носил редкую козлиную бородку, придававшую его лицу неопрятный вид.

– Значит, обедом угощать не надо?

– Не надо, – резко произнес Шатков.

– Це-це-це, – процецекал с иронией гость.

– Це-це-це-це! – поцецекал Шатков, передразнивая его. – Я же сказал, что говорить буду только с Николаевым. А ты – шестерка! Твоя кличка – Винт?

Лицо у козлобородого изменилось, сделалось жестким – нет, не верно, он не был шестеркой, был семеркой, в подчинении у него находилось две-три шестерки. Может быть, даже и Мулла, у которого Шатков отнял пистолет, и точно ведь Мулла. Шатков отнял оружие у подчиненного, а старшой, начальник, бишь, – человек с козлиной мочалкой на подбородке, пришел выручать и его, и самого себя: пушка-то денег стоит, за пушку Николаев по головке не погладит, вполне может за пистолет открутить пару необходимых в жизни мужчины деталей.

Нэлка издевательски рассмеялась:

– Я же тебе говорила!

– Правильно, – сказал Шатков и предупредил на всякий случай козлобородого: – Чашечку на стол ты даже поставить не успеешь!

Козлобородый нервно дернул щекой, аккуратно поставил чашку на стол, произнес довольно спокойно:

– Вот, чашку я поставил… И что дальше?

– Дальше то, что с тобой говорить я не буду.

– А с кем будешь?

– С Николаевым.

– И пушку вернешь только Николаеву?

– Догадливый! – Шатков постарался, чтобы в его голосе прорезались восхищенные нотки.

Козлобородый на эти нотки никак не отреагировал и тогда Шатков сказал:

– Пушка – это предлог. К Николаеву у меня есть дело. Из Москвы.

– Понял! – лицо у козлобородого чуть отмякло, жидкое железо, натекшее было в глаза, истаяло, но настороженность не исчезла, козлобородый был начеку. Шатков тоже не дремал – он также был начеку. Козлобородый отер рукой рот, помял пальцами губы. – Ладно. Я передам!

– За пушку не беспокойся, – сказал Шатков. – Пушка не пропадет. Послужит либо вам, либо… мне. – И видя, что козлобородый свел брови вместе (на лице его возникла боль, будто козлобородый попал в смертельный капкан), Шатков понял, что находится на верном пути и проговорил медленно, чтобы каждое слово дошло до козлобородого: – Мне нужна встреча с Николаевым, понял? Искать меня не надо, я сам объявлюсь здесь, у Нэлки. Вся связь через Нэлку.

Нэлка не удержалась, фыркнула:

– Не хочешь ли ты сделать из моего жилья конспиративную квартиру? Где Ленин с Марксом встречались. – Выругалась, адресуя свою ругань сразу к обоим: – Вот козлы!

– Помолчи! – приказал ей козлобородый.

– Ох, как я испугалась сухого начальственного тона. Может, ты еще и пристрелишь меня?

– Может, и пристрелю. На пару с хахальком. – Лицо козлобородого сделалось жестким, будто отлитым из металла, он потянулся было рукой, к карману, но Шатков опередил его, сунул руку в куртку, натянул ткань стволом пистолета и предупредил:

– Поменьше резких движений. Я все равно окажусь быстрее.

Козлобородый нехотя положил руки на колени.

– Что еще, кроме того, что ты просишь о свиданке, передать Николаеву? Может, букет цветов?

– Купи на улице и передай. Можешь сделать это от моего имени. – Шатков, натягивая куртку еще больше, ткнул стволом пистолета в сторону козлобородого: – А теперь вон отсюда.

Козлобородый молча поднялся и вышел из квартиры.

– Лихо, – восхитилась Нэлка, – очень лихо! – Потом озабоченно потерла пальцами виски: – Это что же, ты у меня жить собираешься?