По обе стороны огня (сборник)

Парень вяло пошевелил одной рукой, потом приподнял голову, но не удержал ее на весу.

– Ясно, – сказал Шатков, ухватил его за воротник, рывком поставил на ноги. – Я же тебе сказал, что твоего шефа знаю, можешь его не называть… Хотя мне было интересно проверить… Николаев?

– Николаев, – вяло шевельнул губами в ответ парень.

– А эта сучка барменша – главный ваш локатор? Все наводит и наводит, никак устать не может? ПВО местного значения… Верно?

Парень беспомощно шевельнул вялым чужим ртом, в глазах у него отразилась тоска, такая тоска, что Шаткову даже сделалось жаль его – впрочем, не сообрази Шатков вовремя и не поменяй чашки с кофеем, жалеть бы пришлось его самого.

– Верно? – повторил он вопрос.

– Верно, – с трудом ответил парень.

Это надо же было так повезти: с лету попал в десятку – сам того не ведая, наугад, с закрытыми глазами… Да это даже больше, чем попасть в десятку – это все равно, что вслепую пробить пулей мелкую монету, подброшенную в воздух.

– Уходи! – сказал он парню. – Сам, на своих двоих уходи… Пока я добрый.

– Пушку все-таки отдай, – попросил парень.

– Не отдам. Это моя добыча. Боевой трофей!

– Ты даже не представляешь, что тебе будет, если не отдашь пушку.

– Очень даже хорошо представляю. Также хорошо представляю, что будет с твоим напарником. Как вы его зовете? Афганец?

– Мулла.

– Правильно. Только у мулл бывают такие жирные бабьи задницы, больше ни у кого. Вот что будет с ним, я знаю хорошо. О такой книге, как Коран, он никогда больше не услышит.

– Отдай пушку, – начал канючить парень, – отдай…

Шатков, больше не говоря ни слова, вытолкал его за дверь, хотел было закрыть ее, но задержался и показал пальцем на Муллу:

– Это дерьмо тоже забери с собою. Понял? А пистолет я верну только Николаеву. Из рук в руки. Понял?

Глава четвертая

В чужих городах всегда кроется что-то грустное, древнее – оно проступает незаметно, исподволь: то в темных каменьях неожиданно мелькнет устрашающе угрюмый лик средневекового воина, либо строгая иконная роспись, возникшая из спекшихся воедино разноцветных пятен, и тогда в голове невольно мелькнет мысль, что здесь когда-то была церковь и это место освящено, то на срезах старых скал из пыли и мелкой крошки вдруг проглянут очертания некогда грозной крепости… Тихая печаль возникла в Шаткове и при виде здешнего очень пустынного и очень синего, как в жаркие летние месяцы моря – ни одной лодки, ни одного кораблика, словно бы все умерло, и при виде деревьев с пожухлой рыжей листвой и сухих чопорных-старушек, одетых в черное, рассеянно фланирующих по набережной.

Иногда в их скорбно-тихой стайке появлялся какой-нибудь хмельной шахтер, толстый, как таймень, шалел от собственной непредсказуемости и избытка сил и начинал буянить – слов шахтер не выбирал, для него все слова были одинаковы, и матерные и нематерные, и тогда старушки шустро прыскали от толстого тайменя, будто неповоротливые речные уклейки, в разные стороны. Всей стаей, и мясистому шахтеру вряд ли было дано догнать быструю стаю.

Шумел шахтер на набережной и в этот раз – щекастый, с крутым по-молодежному коротко остриженным затылком, с крохотными заспанными глазками:

– У-у-у-у, э-а-а-а-а, м-мать т-твою!

Начал накрапывать дождик – совсем неуместный в эту пору. Старушки мелкой темной лавой устремились под навесы, зашелестели про себя:

– Дождь-то чернобыльский! – воскликнула одна из старушек. – Все волосы от него повылезают, а в желудке разведутся черви! – Хоть и много лет прошло с аварии на атомной станции, а Чернобыля боялись до сих пор.

Шатков свернул с набережной вверх, на горбатую, плохо заасфальтированную улочку, поднимающуюся к главной улице города, остановился у облупленной палатки с сельским некрашеным крылечком, – за стеклом палатки дружным рядом выстроились бутылки «хереса» целебного мужского вина: им, говорят, лечат предстательную железу. «Херес» был дороговат – не то, чтобы не по карману, а именно дороговат, когда человек сомневается, купить или не купить, и так сомневается до тех пор, пока не уходит из магазина пустой: купить – дорого, не купить – обидно… Шатков усмехнулся и двинулся по улочке дальше.

У взгорбка, обрамленного, словно мост, перилами, на самом громком месте города – здесь всегда сильно ревут машины, идущие на подъем, громко ревут даже малошумные легковушки, – находился городской отдел милиции.

Около входа, на маленькой бетонной площадке, стояли три «канарейки» – желтых милицейских «жигуленка». Шатков задержался, постоял немного у угла, понаблюдал за горотделом – проверял ситуацию на опасность. Десять минут назад он сделал последний звонок Игорю Кононенко, – звонил несколько раз и перед этим, и телефон Игорька опять не ответил.

Площадка с «канарейками» была пуста. Но вот из двери показался разбойного вида сержант в фуражке, сдвинутой на казацкий манер набок, потянулся, зевнул и резво побежал по асфальтовому тротуарчику за угол. Потом вышел лейтенант, встретил худощавого горбоносого человека в штатской одежде, скрылся с ним в двери горотдела.

Следом появился капитан – городские милиционеры показывались на улице по старшинству, по восходящей, словно так было положено по уставу – вначале сержант, потом лейтенант, теперь вот капитан.

Шатков по тротуарчику двинулся к горотделу, стараясь, чтоб походка его была независимо-безразличной, как у всякого отдыхающего человека, у которого свободного времени целый мешок, а то, что не вместилось в мешок, он ссыпал в карманы, – подошел к капитану. Тот, несмотря на сонный вид и треск за скулами, оставшиеся после зевка, остро глянул на Шаткова, ощупал его глазами. «Вполне профессионально, – отметил Шатков, – по-собачьи: если вцепится зубами, то отодрать можно будет только с мясом», – ощутил нехороший холодок под ключицами.

– Вы не скажете, товарищ капитан, где бы мне найти Кононенко? – стараясь, чтобы голос был ровным, безмятежным, спросил Шатков. – Он тоже, кажется, капитан, хотя в форме я его не видел.

– Зачем вам понадобился Кононенко?

– Вызывал он меня. Дал телефон, просил зайти.

– Нет Кононенко!

– Где же он?

– Забрали и увезли, – капитан усмехнулся, – в тартарары! – Отвел глаза в сторону, пояснил: – В областное управление. В черном воронке, как преступника. Понятно? А он тебя к себе вызывал, наверное, как преступника?

– Нет, как свидетеля, – сказал Шатков. – Ладно, вернусь, когда Кононенко вновь появится на работе.

– Ага, лет через пять, – капитан по-мальчишески закусил нижнюю губу – видать, понял, что говорил не то, повел головой в сторону: – Зайди к дежурному, он тебе все объяснит.

– О-о, это целая проблема – времени у меня в обрез, я и с Кононенко хотел договориться на следующий раз. – Шатков сдвинул рукав куртки, обнажая запястье – часов на руке не было, часы он оставил в сумке, улыбнулся виновато: – Вот вечная торопежка! Часы дома забыл. Или сняли? О-хо-хо! – Шатков побледнел. – Точно сняли… В магазине. Там, где «херес» продают. Вот нелады! Я сейчас, товарищ капитан! – Он развернулся и вприпрыжку понесся назад, нырнул за угол дома, вскочил в какой-то кривой старый дворик, выложенный булыжником, перемахнул через забор и очутился в сквере.

В этом городе было полным-полно мелких скверов – словно бы специально отведены места для свиданий, – среди акаций, лаврового кустарника, колючих зарослей неведомого Шаткову дерева.

Стояла скамейка и в этом сквере. Шатков забрался на нее с ногами, выглянул. Капитан растерянно отер рукой лицо, помял глаза, метнулся назад в горотдел, громко хлопнув дверью, потом показался вновь. За ним на улицу выскочило человек пять сотрудников в куцых, тесно сидящих мундирах – то ли партия форменной одежды поступила в горотдел мелкоростовая, то ли здорово раздобрели ребята на дармовых харчах, – бегом понеслись к углу здания, за который только что свернул Шатков. Капитан устремился следом.

– В магазин, где «херес» продают, туда! – прокричал капитан, мигом запыхавшись – голос у него сел в несколько мгновений: значит, вчера «принял на грудь» солидную порцию. – Он туда побежал, в магазин. Часы у него вроде бы сперли!

Милиционеры нестройно, как бегуны, выдохшиеся на длинной дистанции, вразнобой топая ногами, пробежали мимо, они хорошо знали, где что находится, где что продается, и тем более – магазин, в котором с утра торгуют «хересом» – хорошим вином, которое местные алкаши приравняли к бормотухе. Капитан, держась рукою за грудь, прошаркал следом.

«Надо же, – посочувствовал ему Шатков, – такой молодой и уже такой больной…»

Ни в палатке, ни в продовольственном магазине, расположенном на углу горбатой улочки – витринами к морю, – они Шаткова не нашли и, тяжело дыша, вернулись к зданию горотдела.

– Надо же, утек! – громко возмущался один из догонявших, белобрысый, розовощекий, со светлыми, невидимыми на лице бровями. – Когда же он успел?

– Тот, кто умеет – всегда успевает, – пробурчал капитан.

– А вы, товарищ капитан, приметы его не запомнили?

– Запомнил. Обычное невыразительное лицо. Ты же знаешь этих людей – они никогда не бывают выразительны и поэтому не запоминаются. Лобастый – видать, высшее образование имеет, глаза сердитые, голубые… нет, синие, сбоку на подбородке метка – то ли ожог, то ли финкой оставлена.