Фантазии укушенного сладостью. Новеллы

Тебя! Лишь тебя! И, играя, живу

Пьяницей горькой-горькою пьяницей,

Веточкой сломанной, опечаленной…».

В проигрыше регистры аккордеона в звуках неуёмных печали и страданий растворил Её голос, затем безутешные рыдания, после чего Она, обречённо откинув голову назад, вдруг и резко повернулась ко мне лицом в ручейках не раз потекшей с ресниц туши. …Она видела меня. Явно осознавала себя. А взгляд, ни чуть не испугавшийся себя такой – пьяной, полуобнажённой и растерзанной тоской – не извинялся передо мной. Потому что, видя меня, Она смотрела сквозь меня на того, для кого только и осталась его печальницей. Ещё через мгновение, аккуратно всё же и бережно разместив аккордеон рядом с собой, с боку, потянулась к бутылке вина в партитуре нескольких опустошённых и светлее поэтому на свету. Поднялась с паласа, и глазами, за что-то жалящими меня, будто бы отталкивала, отталкивал и отталкивала: не смей! не заходи! оставь меня! Так я прочитал этот затравленный едкими переживаниями взгляд и в тоже время меня просящий: …не корить! …не осуждать! не гневить Бога – без вины виновата! Она демонстративно (может, и показалось) поднесла бутылку вина к бледным и припухшим от долгого плача губам – что было потом и как, ничего этого я уже не видел.

Я не возвращался к себе домой в тот откровенный на многое, что пришлось пережить, день – убегал …от, говоря словами песни, патоки Её чувств ко мне. Когда-то что-то подобное, или ещё хуже, случилось и с Ней – тот, кого она любила во мне, когда-то пленил Её сердце именно патокой своих чувств. И я полагал – это сделал отец Саши и Виталика, и что упрямо вертелось в моём уме ещё – бессрочно.

На бегу я тёр себе щёки, губы, до жару растирал ладони, умом понимая, что всё во мне, чувственное и благородное, прилипло – не отодрать, к Её невольному обману и честному притворству любящей. Нет-нет, Она всё же любила меня (но умом!) и в это искренне верила, даже не убеждая себя в том, что любит. Однако это Её чувство никогда не принадлежало мне, в качестве понимаемого под взаимностью. Оно отыскало меня, случайно встретив, и я лишь стал тем, кто собой обласкал её ожидание и немного унял в Ней боль, подспудно изводившие и сладостью, и горечью воспоминаний из Её прошлого. Она понимала и не понимала себя. Потому, не зная, как выплыть из уже собственной патоки отношения ко мне – не отлюбив сама, но желая быть по-настоящему любимой мной, только ещё больше завязла в липком несчастье. …Сладкое горе – точно сказано, да и «веточкой вишни надломил» – от такого горя, и что нелюбимая, брошенная и забытая – заболит и надолго-надолго. А мы ведь только любим сильнее, когда нас уже не любят, и боль эта ползучая …за тем, кого разлюбили!

Себе я признавался в догадках, что Судьба поставила меня на паперть Добра и Зла перед Её дверью не забавы ради. Я изначально искал оправдание Ей, чтобы, разобравшись наконец-то и в себе самом, иметь самому прощение многих. И неслучайно Она открыла для меня образ женщины, чьё любящее сердце – «грудочка» сахара, которое я, он, мы…, мужчины, когда вымазываем, когда обливаем лишь сладковатой патокой своих или притворных, или неумелых чувств. Тогда же, в тот самый день, открыто перед всеми и всем, что виделось и встречалось на пути к своему дому, глотая не скупые, как принято считать, мужские слёзы, я спрашивал себя в голос, обрекая на сумасшествие в яви, а любил ли я сам так сладко-сладко; чтобы не измазать, не облить доверившую мне своё чувственное переживание горьким разочарование и липкой опустошённостью? Я побоялся ответить себе на это сразу, да и настырно думалось о своей «грудочке» сахара, что до меня растопили на горелке телесных желаний до коричнево-сладкой горечи – в чём же Её вина? Обманулась в себе – обманула меня. Вроде, не сложно понять – моральная измена, полагал, соглашался и убеждал себя я, но как принять её, если только не закрыть глаза, чья открытость нужна, чтобы не заблудиться в душе другого. А особенно того, кому ты сам доверился в личном переживании.

Уже вернув своё непослушное тело в скрипучее общим прошлым кресло, я вспоминал своих женщин по жизни: кого, увидев однажды, не раздевал сразу взглядом, кто ненароком сбивал мне дыхание и выпрямлял перед ними той самой, уже пронзившей меня, стрелой Купидона. …Таня Мороз, с глазами ночного неба и с улыбкой от нежности – ушёл от неё: любил пылко и искренне, но не хотел так рано жениться; Лена Войтенко, когда – звонкая берёзонька в платьице, когда – золотистая ива-молчунья над водой, родившая в любви – взаимной и нежной – мне дочь-красавицу, какой была сама, и прощавшая мне измены, пока сама не разлюбила, унеся в себе тот самый свет в окошке, который лишь понимаешь, что он для тебя значит теперь, когда погас; …Света Маркова: с задиристым носиком и цыганским, завораживающим, взглядом – предпочла мне майора внутренних войск, а родному городу с умеренным климатом – лихой и свирепый на морозы Мурманск.

Вот, пожалуй, и все мои женщины, с которыми Судьба развела. Вот только моё сердце их не отпустило. Ведь они, заинтересовавшиеся мной осознанно, так же и подвели меня к себе, тропинкой и своих намерений, убрав с неё перед этим преграды их личностного – чтобы я тем самым голубем, единственным и сизокрылым, взлетел ввысь их ожиданий. Не раскинул над ними – крылья разумности в любви или вырастают, или не вырастают никогда! Образно говоря, они, эти мои женщины, равно как все другие, подарившие мне себя на память в удовольствие, стали для меня, но уже по-настоящему взрослого, очеловеченными и одухотворёнными раскрасками моей радуги самоутверждения и самооценки. Хотя, скорее, это цвета сути разумной Любви с палитры женственности и очарования тем, без чего жизнь мужчины, что бокал вина, упавший в снег: глаза восторгает багряный искрящийся цвет, а он, прикоснись лишь, измажет за нерасторопность. И хотя бокал один – вино не заканчивается пятном на снегу, и оттого взрослость наша – это время серьёзных отношений, и прежде всего, для женщин, …многих женщин, учивших меня побыстрее стать именно серьёзным и ответственным. И каждая – по-собственном разумению и умыслу, а мне ведь и в голову не приходило даже, что все они, все до единой – мои учителя обольщения ими и самой жизнью, в которой лишь одни они – боги и палачи!

Вскоре Она позвонила – звоночек робел от Её неуверенности, что разговор состоится. Возможно, что – а надо ли это сейчас?! Вечером – настойчивее и требовательным – в полночь. Но я не ответил ни на один: не зови несчастье, потому что оно придёт. Да, перетерпев, его можно и, может быть, нужно пережить вместе, однако в итоге – несчастны оба. (Годами позже я проживу подобное состояние разорванности, отрыва ума от чувств и наоборот, в третий раз, но с другой женщиной и в силу совершенно иных обстоятельств. И в этом, в неподвластной, думаю, что никому, дистанции по продолжительности душевных, и какие только могут быть, мук и страданий, я её прощу, сам нуждаясь в прощении, но отнюдь не её…)

Ночью я поездом отправился в Воронеж, и если от увиденного в Её квартире я бежал, и в буквальном смысле – тоже, то поездом сбежал не от Неё, а от себя. Помани Она пальчиком – не устоял бы: только привязать!

(В петровском – Пётр Великий – городе годом ранее, по завершению учёбы в университете, мне предлагали аспирантуру и работу корреспондента в солидной по тем временам газете «Южный берег». Отказался сразу и не в последнюю очередь потому, что без Неё задыхался. Как это и бывает, обычно – когда Любовь не только залепит звёздами глаза, но ещё и развернёт лицом к без разницы какой, слепой, глухой или косой, Удаче. В бегстве от себя, грешного до пят, да безгрешного от признания умом, что «Легко простить, если не любишь, а если любишь – как простить?!», я видел резон для нас обоих: оставить всё так, как есть. То есть, отпустить ситуацию, чтобы само собой всё разрешилось. Остаться врагами в Любви – упаси Бог! За себя такую, воюющую презрением и ненавистью, она накажет тем же и непременно. …Там, в Воронеже, я и вернулся в свою прежнюю жизнь до встречи с Ней: бабника и никакого любовника. В последнем качестве я оценивал себя сам, так как не моё это: цокать копытами жеребца, чтобы услышать ржание кобылицы…)

Какой сон, да ещё в трезвонящем храпом и сопением поезде, когда тебя ломает собой, недосмотревшим и допустившим к себе неприкаянность, а печалит Ею, обманывавшую саму себя всё это время. В сущности – без вины виноватую передо мной. Да и вина ли – морально изменить моей верности?

«Разве у Любви есть имена?» – выпытывал я сам у себя, обласканный в памяти снами об одной и той же женщине, которая даже (и не один раз, и не два!) приходила ко мне, заснувшему в Её цепких – моё! моё! моё! – горячих объятиях? И до Неё ведь тоже снилась она, Лена-Леночка, девчоночка ещё, родившая от меня в семнадцать, измучившаяся мной, но ведь так много отдавшая мне как познание. Ушла, с зацелованными её же печалью губами – познал: виноват тот, от кого уходят. А Таня, медсестра и аптекарь моей болевшей глупостями молодости, от которой ушёл я, бросил, и кого – ту, что электричкой с Иловайска приезжала ко мне, в Горловку, на пять минут, чтобы услышать в благодарность от любимого: «Мне некогда, прости, …в следующий раз!»; и в результате заслужено ведь познал от неё, что нет маленькой или большой подлости, а совершивший её – подлец на всю жизнь! …Подлец! Это же как для мужчины привычно, чуть ли не комплимент, однако сокрушительно легко уничтожает тебя в любящих глазах! А Света-Рассвета, …умная, потому что быстро сообразила, что моё кредо: «Будет так, как я сказал, или как мы решим, или, вообще, никак не будет!» – мои 75%, а её, всего-то, 25%… Умчалась в морозы, отказавшись не от меня, кем заслушивалась до рассвета, не уставая повторять с придыханием: «Говори! Целуй! Говори!..», а от раба, во мне, сугубо эгоистических принципов. И что с того, что никого – кого любил, пусть и так: бестолково и порой омерзительно, и кто любил меня опрометчиво вдохновенно, я не забыл, потому что в Любви познавал себя таким, каким я был им не нужен. Не нужен! Хотя, познав себя таким, и признал таки свою же никчемность. Не сразу – сам наплакался от себя, себялюбивого, но поумнел благодаря им всё же.

Так всё же, почему нередко и не часто мы обращаемся к своей любви в реальности по имени из своего прошлого или настоящего, а вернее – из будущего в ожидании, заговариваясь как бы? Почему в лицах Любви мы ищем кого-то – такого же, но…, такую же, но…, или без всяких «но», не соглашаясь тем не менее с всё равно, лишь бы!?.. Потому, что Любовь есть в земной реальности незыблемое продолжение начала ни её первой, ни её последней, в чём мы обманываемся по её же велению – не зарекайся, а есть не завершённое нами начатое однажды: дополнить себя кем-то, в сущности – тем, чего нет у самого. …Река – берег, берег – река, а дальше – величины нашего понимания и оценки того, что имеешь, сравнимые с шириной, глубиной и скоростью её, Любви, течения во времени и пространстве. Потому мы любим не испрашивая взаимность, а объединяя в себе тех женщин, тех мужчин, кому обязаны продолжением своей любовной истории, одной и на всю жизнь! И Она, сломанная веточка вишни, желала именно этого, пряча себя от себя, безгрешной телом, но три года «грешившей» душой в своём воображении. (Глупо, ой как глупо и смешно, может кому-то и для кого-то и будет очень спориться, но меня уже не переубедить: все мы, женщины и мужчины – выношу за скобки детские, юношеские и девичьи романтические чувствования – не моралисты однолюбы по жизни. Измена измене – рознь, это понятно, однако же все мы изменяем, и регулярно. Нет в нас, ни в ком, запрета на то, чтобы быть в пространстве любимой/любимым, а во времени – такими же, но любимыми теми, кого прячем в сердце и воображаем от желания-влечения к ним. И так, проживая чувство мысленного притяжения …не того, кто рядом, заплываем в измену, а выбраться – уже никак! Любовь у нас единственная и навсегда. Она лишь рядиться в наряды неузнаваемости никем и никогда, пока сам не проговоришься – грешен, или не станешь прятать себя от себя. Любовь не обманщица – она мучительница в наших познаниях себя и искусанная притвора наших же признательных желаний: любить и быть любимыми. Она отзывается каждому, потому что всегда готова к кому-то подойти впервые и к кому-то вернуться!)

Воронеж, город длинноногих красавиц на загляденье, встретил меня ясным, солнечным днём, как будто знал, что на душе у меня сыро и зябко. Прожитые в нём десять лет я корил себя лишь одним, что отмолчался перед Ней в объяснении уже своего поступка: отъезда бегством, и не выслушал всё же Её, мою «грудочку» сахара в патоке.

…У подсвеченного уличными фонарями и первыми звёздами магазина «АТБ» я второй раз слышал хрипловатое, горчившее искренностью пение узнаваемых женских слёз и механическое рыдание души одного и того же аккордеона, созвучное теперь и моему личному бесконечно во мне продолжающемуся переживанию. И во второй раз стоял я на паперти Ада при жизни, разодранный противоречиями пополам, потом ещё пополам, ещё…, прося у себя самого хоть какого-либо решения от моего мужества или бессилия. …Мужество подтолкнуло в спину – я побрёл к своему дому, без зажжённого света в окне. Бессилие от следования настоятельному совету милости от Любви – не унижай свою любовь и мной не унижайся! – сомкнуло мне ресницы, словно нежданно-негаданно увиденное мной и услышанное только что – это сон, а Она – лишь один из цветов радуги моих грёз наяву. Но что-то ещё во мне усердно прислушивалось, внимая словам плакальщицы: «…Я ветра игрушка с тех пор, усыхаю любовью к тебе, а обиды не знаю».

(2020 г.)

КРАХ!

(Не один десяток лет я отказывал себе в том, чтобы поведать собственную историю – сейчас моя жизнь годами покатилась в неизбежность, а кто-то только-только ещё учит буквы и слоги…, – в которой подлость меня, нет, не поработила, а измотала ненавистью и злобой. Но к тому, что как-то случилось со мной и моей подружкой – пикантный этический и нравственный момент – я же и сам причастен. Хотя мне и не в чем оправдываться.

С одной стороны, с нами случилось смешное, с другой – не до великого это смешное привело. Правда, подлость в конце концов и сама запуталась в парусах собственных страстей, до этого, тем не менее, порядочно измазав собой девичью честь, и это обстоятельство – девичья честь! – гнали из моей памяти весну 1975 года, когда всё это случилось и началось… Забегая вперёд, лишь скажу – девочка, повзрослев и став женщиной, сама ответила подлости… Причём… – даже не знаю: сугубо ли по-женски, но именно от смешного до великого…)

Май того года не маялся – расцветал в сухости и покое. Таким же, благоухающим, выдался и его первый день. …Праздник!

Проспектом Ленина возвращались с парада горожане. Мужчины и парни, подвыпившие – хмель и прекрасное настроение тех времён в них пели, а уж танцевали – повсюду. Да – ещё как, и что пели?! Словом: «Вышел в степь донецкую парень молодой…» в припляс! Женщины, естественно – частушки, а их время праздничных хлопот топало, пританцовывая, к этим хлопотам их же ножками в прозрачных чулочках, а то и без них – жара!

Юрка Прохоров, токарь машиностроительного завода им. Кирова, во время построения демонстрантов в общую, городскую, колону на проспекте Победы «отклеился» от своих заводчан и в это время вёл нас – меня с белокурой Светланой (тогда я встречался с ней, а она была в меня, кажется, влюблена), Сашкой Чирковым и Вовкой Петраковым в гости; оба крепенькие, сбитые телом – любили они тяжести тягать…, в их светлых глазах всегда отсвечивало что-то хорошее. Пожалуй – простота и доброта разом. Да с девчатами у них как-то не получалось, не давалось даже знакомство, а не познакомившись – гуляй, Вася!.. Вот это, что у меня неплохо получалось: кадрить девчонок, им-то (да и не только им одним во дворе) и нужно было, оттого мы и корешевали.

«Прохор», то есть Юрка, посёлок «Рудуч» знал прекрасно и вёл нас к Светкиным подругам, а та лишь подсказывала: правее-левее. К троим, тоже учащимся Горловского торгового техникума. …Чувственная пора юности, и праздник был для них поводом, чтобы себя показать, да прежде всего – прицениться, говоря фигурально и не совсем, своими девичьими чувствами и ощущениями к незнакомым парням, а таких-то и обещала им привести Светка на 1-ое Мая.

К нужному дому, а посёлок «Рудуч» относился к частному сектору, пришли быстро. К тому же Даша и Маша поджидали нас у калитки – вроде, только-только…, а уже и – в гостях.

Дом каменный, с высокой крышей, и я сразу же предположил, что под крышей – комната, очень просторная, и она фактически принадлежит Тане, о которой не раз до этого мне рассказывала Светка. Причём – душевно: подруги, как сама говорила! Но меня первым делом приятно удивила калитка. По центру сварщик сработал …картину, из обычной строительно-монтажной арматуры: парусник на волнах. И пока мои парни знакомились с милашками Дашей и Машей, с выпирающими из под блузок сочными (по-другому и не скажешь) грудями, в моей голове рифмовались слова. И первые две поэтические строчки волны на калитке «пригнали» мигом (корпус корабля был закрашен коричневой краской, а сами паруса – вишневого цвета): «Закрой глаза – увидишь парус, вишнёвый – так цветут сады».

Перезнакомившись, двинули к порогу в ещё более приподнятом настроении – напряжение всех попустило до безмятежности, да только увидели хозяйку дома, Таню, «Прохор» стрельнул глазами в сторону Сашки с Вовчиком: моя! Те и не возражали: Даша и Маша их впечатлили, оставалось лишь решить в дальнейшем, с кем – Даша, а с кем – Маша. И обеим грудастеньким хохотуньям тоже, так мне показалось, приглянулись и Саня, и Вовчик.

Моё предположение о том, что комната под крышей была и просторной, и всецело Таниной, подтвердилось. Но праздничный стол был накрыт на первом этаже с привычной для того, небогатого на выбор интерьера, времени мебелью: орехового цвета сервант со стёклами-створками, из-за которых взблёскивал хрусталь, диван-раскладушка, застланный покрывалом, ковёр на всю стену в этом месте и на полу, чтоб узоров побольше – стильно по тем временам, два кресла с обеих сторон закрытой двери в комнату. Гадать – нечего и гадать: спальня родителей, точно! Накануне они уехали на майские праздники в Славянск, к родителям. Ко всему, там же и сами родились. Так что уютный и просторный даже кухней (по-хозяйски обставленная со всех сторон подвесными шкафами) дом был и оставался надолго, будь на то общая заинтересованность, в нашем полном распоряжении. «Гуляй, казачка, пока свободна!». …Таня, как выяснилось сразу, и была внучкой новороссийской казачки, только я это брякни.

Сашка с Вовкой поднесли к столу то, что от нас и полагалось: водку «Экстра», вино «Тамянка» и сетку пива «Жигулёвское» – бутылок десять, если не больше. Питейный стандарт тех времён. И хотя много чего другого, креплённого, продавалось в магазинах, да именно вином мы угадали: сладкое и в голову бьёт хорошенько. Девчонки, приготовившие и выставившие на стол закуски, тоже предугадали наши вкусы: иваси под луком, грибочки маринованные, голландский сыр, колбаса «Докторская» и «Столичная», мясной салат под майонезом и, конечно же, сало с прорезью мяса, потёртое чесноком.

Первый тост – за солидарность трудящихся! …Святое! Второй за нашу прекраснейшую Родину: Союз советских социалистических республик – …и не пафос, и не формальность, так как мы и слов-то таких не знали. Дальше – выпили за родителей, а за Танинных – за то, что «свалили» на праздники – отдельно и под громкое-громкое «Ура!» и «Спасибо!». После этого – друг за друга.

Не прошло и часа – душам захотелось чувственного и вдохновенного. Этого только и ждала моя Светка (в ту горячую пору моей романтической молодости без гитары – то не я!). На работу, в шахту, этот привезённый из ГДР, где служил, музыкальный инструмент я, естественно, не брал, но вне рабочего времени из рук её не выпускал.

– …А сейчас, девочки – торжественно и вместе с тем загадочно вздёрнув кверху две чёрные чёрточки бровей, объявила Светка, – вам, и только для вас, будет петь мой… – и неожиданно замолчала; как тут прикусила маковые губки, в задумчивости, после чего и произнесла с райским, не иначе, наслаждением: – …Мой любимый!

А гитара, лишь по форме схожая на советские акустические гитары того времени, уже была за её гибкой спинкой. Она подала её мне. Парни мои вмиг затихли, потому что знали – намечалось действо горько-сладких грусти и печали, оттого щека Саши отыскала щеку Даши, Володя, взяв руки Марии, её ладонями прикрыл себе лицо, а «Прохор», пересев за спину Тане, осторожно обнял открытые плечи, хотя этим и явно её обескуражил.

Прежнее веселье общим молчанием как бы незаметно вышло из дома, а выжидательная ожидаемая тишина в него вошла. (Я любил петь с детства, и это у меня неплохо получалось. В Армии же научился подыгрывать себе на гитаре, с тех пор и стал сочинять уже не только стихи, но и музыку к ним. Моё пение нравилось многим, ну, а песни – тексты моих песен и исполнение, терзая томностью души, запоминались и их пели, уже многие другие исполнители, не только в Горловке. Буквально в последний день апреля я сочинил новую песню и назвал её «Нелюбимая!». Тогда, в доме Тани, она и прозвучала впервые)

– …Все говорят, что ты красивая —

От взгляда тает даже снег.

Но для него ты – нелюбимая,

И это знаешь. Даже смех

Его в тебе обидно дышит,

А взгляд ты прячешь в облаках,

Слезинки будто синью пишут,

Что нелюбима – как же так?!..

Я пел, произвольно глядя в лица своих старых и новых друзей, но взгляд на себе удержала лишь одна Таня, неподдельным сердечным вниманием. Возможно, я нечаянно напомнил ей о чём-то личном или подобное пережитое ею, если только не саму историю песни она напрочь отвергала.

Таня не была такой привлекательной теми же девичьими формами тела, как у Даши и Маши, вместе с тем свой возраст она переросла как бы и оттого смотрелась молодой женщиной, хорошенькой своими женскими прелестями и разумной во всём, что от неё исходило. …Короткая стрижка русых волос, но с завитыми локонами под уши, а в них – серёжки-ромашки. Глаза – внимательные и понимающие. Невысокая и немаленькая, неспешная ровная походка от нежелания, скорее, смотреться кокеткой – успел подметить. Взгляд быстрый, но зоркий и осмысленный. Губы чувственные, бледно-розовые, выдававшие её внутреннее состояние.

После «Нелюбимая» Юрка попросил исполнить песню «Крах…». Я не был автором её слов, и как она звучала в оригинале, по решению сочинителя из моих солдатских будней, я и не совсем запомнил, да аранжировал эту песню по-своему. На несколько лет именно она стала «коронкой» двора. (Хитом, как бы сказали сейчас) А городские дворы к тому же – это сотни и даже тысячи слушателей. Слова этой песни простенькие, тем не менее любовь никогда и ни для кого не станет банальностью, а крах в любви – просто разлукой. И я запел:

– Ты уходишь! Ты уходишь,

А я вслед гляжу.

Поздно понял я, поздно понял я,

Что тебя люблю.