Чашка кофе

Генерал сразу засёк закладку, остановил уазик, вышел, осмотрел, скривил физиономию:

– Хреново сделано, комбат! Я её ещё вон с того поворота обнаружил! – крикнул он Варме.

Булавко снова влез в машину, указал водителю, как объехать учебную мину, чтобы правым колесом не нарваться. Но только уазик чуть продёрнулся влево и вперёд, раздался хлопок и в вечернее небо взвились три сигнальные ракеты: жёлтая, красная и зелёная.

От неожиданности водитель со всей силы дал по тормозам, генерал клюнул вперёд, чуть не стукнулся о панель. Варма и члены комиссии тоже трухнули, но не от взрыва, а от того, как из машины вылетел рассвирепевший Булавко.

– Это что за хрень-перехрень, мать вашу перемать?! Кто минировал?!

Из-под куста, стряхивая с себя прошлогодние листья, ветки и траву выползал Дёмин. Тихонов оставался лежать, дыша через раз.

– Рядовой Дёмин, ко мне! – прогремел генерал.

По команде, услышав свою фамилию, он побежал, потом перешёл на строевой шаг.

– Товарищ генерал-майор, рядо…

Булавко прервал его:

– Ну-ка покажи, как ты меня рассчитал?

У всех присутствующих вид был бледный. Особенно напрягся Варма.

Дёмин исповедался как на духу: жестикулировал, показывал расчётную траекторию движения автомобиля, расчётную мощность заряда, про уловку с имитацией следа танка тоже упомянул…

Булавко подвёл черту:

– Достаточно. Мне всё понятно. Словом, продолжай служить в своей части, воин. Вот б…дь, генерала решил подраконить!

Весть об этом инциденте распространилась быстро. Если реакция рядового и сержантского составов была откровенно положительной («Это надо же, наш Гриня генерала перехитрил!»), то офицеры отнеслись к этому более сдержанно, только Княжев сиял, как бляха на ремне у дембеля:

– У Дёмина – моя школа!

В последний день учений генерал принимал парад.

Выстроившись в колонну по двое, солдаты чеканили шаг под батальонную строевую песню:

…И от тайги до британских морей
Красная Армия всех сильней…

Дёмину настала пора увольняться в запас.

Варма никогда не расспрашивал о его прошлом, о его разговоре с Булавко. Он, конечно, о чём-то догадывался, но совать нос в чужие дела – не офицерское дело. Он дал команду заму по тылу свозить Дёмина в окружное ателье, сшить ему парадный мундир солдатского покроя, но из офицерской диагонали. Пуговицы пришить также офицерские.

Зам хотел (в порядке инициативы) и шапку офицерскую выдать, но Дёмин от такой щедрости отказался.

– Шинель-то у меня солдатская, китель не видно, но если шапка будет не по уставу, то любой наряд остановит, начнёт мозги кочкать.

По ходатайству Княжева комбат подписал приказ «присвоить рядовому Дёмину очередное воинское звание “ефрейтор” в связи с увольнением в запас».

Обычно ефрейторскую лычку среди солдат пренебрежительно называют «соплёй», но тут Дёмина поздравляли без подколов и язвы. Заслужил.

Уже подписаны все документы, получены дорожное довольствие и билеты.

Дёмин подошёл к Княжеву.

– Ну вот, товарищ старший лейтенант, хочу попрощаться. Подошёл настоящий happy end.

– Это в каком смысле?

– Служба окончена. Если что не так, зла не держи, старлей.

– Мы ведь уже не на службе. Зови меня по имени.

– Хорошо, Сергей.

– Чтобы толком человека узнать, его метрики и послужного списка мало. – Княжева явно потянуло на риторику и философию. – Надо не только вместе пуд соли съесть, но и вместе одно дело делать… Слушай, а ты вправду тогда от перевода в штаб округа отказался?

– По-настоящему, об этом и речи не было. Так, просто рекомендации.

– Так ведь в штабе жизнь полегче, почище, не то что здесь, в грязи копаться, – Княжев испытывающе смотрел Дёмину прямо в глаза.

– Кажется, у Владимира Армишева есть такие стихи:

По колее ухабистой вертясь,
Пройдут года, то плача, то смеясь.
Меня – как гвоздь в тележном колесе –
Жизнь то поднимет, то опустит в грязь…

– Грязь, брат, не та, что на солдатских руках и сапогах. Нравятся мне наши ребята, но пора мне возвращаться домой. Чувствую, настал и мой час – время подъёма, – пожимая Княжеву руку, закончил Дёмин.

Иван Петрович

Дык был выходцем из интеллигентной семьи. Отец – министр, мать – преподаватель Ханойского университета. Ему пророчили хорошее будущее. В 1968 году в составе группы вьетнамских студентов был направлен на учёбу в Чехословакию. Однако этим планам не суждено было сбыться, так как в тот самый год наши и партнёры по Варшавскому договору ввели туда войска. Его быстро переоформили и отправили в СССР. В Воронеже он целый год изучал русский язык. Там же была сформирована группа для дальнейшего обучения иностранным языкам в Пятигорске.

Южный климат Кавминвод вьетнамцам был по душе. Учились они с прилежанием, жили в институтском общежитии, регулярно посещали собрания Вьетнамского землячества, вели почти аскетический образ жизни. И это было понятно всем – у них на родине шла война с американскими агрессорами.

Большинство вьетнамских студентов получали помощь от советского правительства: одежду, обувь, учебные принадлежности. Стипендию получали все, так как учиться плохо считалось делом недопустимым. Отчислений за неуспеваемость не было.

Дык слыл среди студентов либералом, носил не казённую одежду, а ту, что купили для него отец с матерью. Был более раскрепощённым и коммуникабельным. Языки давались ему легко, нравились философия, история, психология.

Для более глубокого изучения русского языка некоторых вьетнамцев расселили по комнатам, где проживали советские студенты: русские, украинцы, грузины, армяне, азербайджанцы, греки, дагестанцы… Для простоты общения дали ему русское имя и отчество: Иван Петрович. Этому Дык был рад: значит, признали за своего. Таким ни один из вьетнамцев похвастать не мог.

Прожили мы с ним в дружбе почти три года, ели и пили с одного стола. Потом наши пути разминулись. После четвёртого курса я уехал в длительную загранкомандировку, а он после окончания института вернулся во Вьетнам.

Ещё раньше, в знак дружбы пообещав помнить друг друга, обменялись координатами. Он дал адрес своих родителей, а я – своих.

С Ближнего Востока посылал я к праздникам открыточки своим однокашникам, в том числе и Петровичу. Некоторые отвечали тем же, а вот мой вьетнамский друг молчал.