Чашка кофе

– Я не хочу, чтобы меня назначали «немцем»! У нас никто на улице не любит немцев.

– Согласен. Плохо быть фашистом и убивать людей. Но не только фашисты живут в Германии, поверь мне. Есть там и много хороших людей.

– Ты откуда знаешь? – всё ещё дерзил я.

Отец присел на угол табуретки.

– Мне было шестнадцать, когда началась война. Как все мои друзья, я рвался на фронт. В конце концов мне повезло – я был повыше и покрепче своих сверстников. В 1942-м меня призвали в армию, но уже в первом бою меня контузило, и я очутился в плену.

– Пап, а как быть в плену? – тон мой изменился, и я подошёл к отцу поближе.

– Ничего хорошего, сынок. Но всё же я научился отличать одних немцев от других. В Дюссельдорфе, куда пришёл наш эшелон, меня отдали в одну семью в работники.

– Как раба? – ляпнул я.

– Вроде того… – отец нахмурился и на какой-то миг замолчал. Потом снова заговорил: – Это были уже пожилые люди – муж и жена. Трудолюбивые. Они как-то сразу привязались ко мне. Кормили неплохо, иногда подкидывали почти новую одежду. Как потом выяснилось, это была одежда их сына, который погиб на Восточном фронте. Когда война уже заканчивалась, они хотели, чтобы я остался у них. Предлагали усыновить.

– Па, а почему ты не остался? – этот разговор меня всё больше и больше интриговал.

Не стал он говорить о долге перед Родиной, о патриотизме, ответил не мудрствуя:

– Потому что у меня дома в России были свои отец и мама. Они меня любили, ждали и верили, что я вернусь.

– А что было бы, если бы ты не вернулся?

Отец как-то грустно улыбнулся и ответил:

– Да ничего особенного, наверное. Я не встретился бы с твоей мамой, не женился… Ты бы не родился на свет.

Отец снова замолчал, закурил свой неизменный «Север» и, глубоко затянувшись, через ноздри выпустил густое облако сизого дыма.

Я восхищался тем, как это здорово у него получалось! Он казался мне таким взрослым, таким сильным. Но эта исповедь, жестокий реализм его жизни прозвучали для меня почти как конец света. Неожиданно со всей остротой я понял, что его война и та, в которую мы играли с пацанами, так не похожи друг на друга. Мне стало жутко от этого открытия.

Со свойственной для детей открытостью и переменчивостью взглядов я твёрдо сказал:

– Пап, обещаю, я не буду больше ненавидеть немцев… Тех, кто хорошие.

– Всё в порядке, сынок, – он, как-то по-взрослому подбадривая, похлопал меня по плечу.

Сколько помню своего отца, он никогда больше не касался этой темы, этого периода своей жизни. Он прожил трудную жизнь и умирал так же тяжело. Уже потом, в школе и институте, я слушал Баха, изучал Шиллера, Гёте, Фейербаха. Очевидно, и каждый культурный немец знает нашего Льва Толстого, Фёдора Достоевского, Петра Чайковского… И всё же этого чертовски мало, чтобы жить и работать вместе – нам и немцам.

* * *

Человеческая память – сложный инструмент. Мотивы воспоминаний бывают разные – прямые и косвенные, ассоциативные, от чего разные складываются картинки прошлого.

Тогда, в кафе, мне вспомнились и детские игры в войну, и отец, и тот поучительный рассказ старого разведчика. Подумал: будь я на секретном задании и допустил бы такую плюху с сосисками, моя разведмиссия закончилась бы пулей во лбу раньше, чем я осознал бы свою ошибку. Scheisse… Очень скверно.

* * *

Заканчивая пить пиво, я взял поднос и, проходя мимо стойки, снова заговорил с той же дамой – благо что в зале почти никого не было:

– Простите, но я тут совсем чужак. Не хотелось выглядеть неловко, но так уж получилось. Я – из России.

– Wirklich? Неужели? – спросила моя новая знакомая.

– На сто процентов!

– О, мой муж работал одно время в России. По контракту. Город Пермь знаете?

– Разумеется.

– Скажите, а вам действительно нравятся белые колбаски с квашеной капустой? – с ноткой сомнения переспросила фрау.

– Естественно. Отличная пища.

– Хм… Надо мне самой как-нибудь попробовать, – интонации фрау стали вновь вежливыми и, как мне показалось, почти дружескими.

От тайги до британских морей

Дёмину явно не везло. Отработав по спецконтракту в группе военных консультантов в одной из арабских стран, он вернулся домой и, дав ещё одну подписку о неразглашении, был готов начать обычную гражданскую жизнь. В Управлении ему было предписано «отлежаться на дне», а потом выйти на связь по указанному телефону с указанным человеком. Ему сказали, что работа за рубежом будет засчитана в стаж воинской службы по схеме «три – за один», то есть за год работы – три годы службы. Он подумал, что для того пекла, в котором он жарился целых два года, схема вполне справедливая. Такие привилегии предоставлялись либо за участие в боевых действиях, либо за выполнение заданий особой важности. У него в послужном списке значилось и то и другое. Ему сделали необходимые отметки в удостоверении, но на руки выдали фиктивный воинский билет для рядового состава с отметкой об отсрочке, чтобы по месту жительства не было вопросов у военкомата.

Чётко выдержав установки, он позвонил в Москву. Переспросив, как его зовут, ему сообщили, что нужный ему человек здесь больше не работает. Он понимал, что по правилам игры ему вряд ли скажут, и тем не менее спросил, где этого человека можно найти, дело важное.

После некоторой паузы голос по телефону ответил, что этого человека вообще уже нет. Потом поинтересовался:

– Вы у нас работали?

– Да, – сказал он, – в группе Максимова (имя кодовое).

Телефон назначил время повторного сеанса связи: дату и час.

Он снова был пунктуален – приучен.

На этот раз ему ответили коротко и ясно:

– Продолжайте учёбу в аспирантуре. Ваша предполагаемая командировка отсрочена. Если будете менять место жительства, не беспокойтесь – ваша учётная воинская карточка у нас на контроле.

К аспирантуре душа у него не лежала с самого начала. Ему, привыкшему к активной, полной риска жизни, сидение за книжками было в тягость. И ко всему ещё он здорово поругался с ректором.

Жена оканчивала институт прикладной электроники, и ей уже пришло распределение. Конечно, можно было бы упереться рогом, добиться для неё открепления, но они, посовещавшись, решили ехать в Сибирь. Прописавшись и став на учёт, оба приступили к работе. Не прошло и двух месяцев, когда ему принесли повестку из райвоенкомата. Подумал, что это, возможно, связано с той самой предполагаемой командировкой, но у военкома для него был сюрприз. До двадцати семи ему оставалось чуть больше полугода – пора отдавать свой долг перед Родиной, идти по призыву в армию. Разъяснять и что-либо требовать он не мог – дамокловым мечом висела подписка.

Несколько раз звонил в Москву, но каждый раз попадал в какую-то квартиру – у телефона сменился хозяин. Где-то что-то не срослось, сложилась почти безвыходная ситуация.

Больше всего переживала жена. Ей, только что приехавшей в чужой город, толком не обзаведшейся подружками, оставаться здесь было страшновато. Но делать было нечего, и он, наголо остриженный и обритый, с группой вновь призванных, которую сопровождал молоденький сержант, сел в прицепной вагон.

Таких великовозрастных, как он, было пять человек. Их жёны пришли на перрон, утирают слёзы и машут вослед уходящему поезду. Там, на вокзале, они все перезнакомились, там же завязалась их дружба, дружба солдатских жён.

Попал он в инженерно-сапёрный батальон, отбыл своё в карантине. Стали командиры судить да рядить, кого из новобранцев в какую роту зачислять.