Как я училась быть любимой

У меня на миг мелькнуло подозрение, что Матрёна Николаевна, на старости лет, лишилась рассудка. Эта ситуация начала раздражать, и чтобы отделаться от неотвязной бабули я пообещала:

– Я вычислю вора, и отдам в руки правосудия. Слышала, что за кражу сейчас дают пять лет колонии строгого режима. Пусть Инга посидит, и на досуге подумает, как обижать пожилых людей!

Матрёна Николаевна сгинула, а через минуту вернулась, стискивая в руках банку с необъяснимым содержимым.

– Это вам Светочка, за труды.

Я принялась было отказываться, но Мотя смотрела на меня как на Спасителя, и мне пришлось принять подношение. Даже под пыткой я не стану это есть, но было жалко, старого, напуганного жизнью человека. Сколько себя помню, ни разу Мотя не подарила никому ни одной банки. Видимо, сегодняшний жест, был проявлением искренней, глубокой благодарности.

– Могу я попросить вас о маленьком одолжении? – «включила ангела» Мотя.

Кажется, мне определена участь заступницы и покровительницы всех нищих и убогих. Отнекиваться неловко, тем более за труды со мной уже расплатились неудобоваримой едой. Состроив счастливую мину, я отозвалась:

– Безусловно! Всё что угодно.

– Помогите снести банки в подвал. Я, видите ли, стала немощной, самой трудно. Пожалуйста.

Мы составили банки в картонную коробку из-под порошка. Матрёна Николаевна со связкой ключей, слишком резво для немощного человека рванула вперёд, я с неподъемной ношей (прямая угроза лишится возможности родить детей) – пыталась не отставать.

В подвале пахло плесенью, мышами и чем-то горелым. Нос, под воздействием подземельных запахов и пыли зачесался со страшной силой. У меня не было возможности почесать его, – руки заняты тяжёлой коробкой. Нет, это немыслимо! Это пытка! Это настоящее нестерпимое страдание, когда так чешется нос. Поставив коробку на пол, в две секунды растеребила нос до размеров спелой груши. Баба Мотя, как ни в чём не бывало, семенила к цели, стыдила Ингу, Виктора и всех нехороших людей. Неожиданно она вскрикнула, и смолкла. Я застала Матрёну перед распахнутой дверью кладовой.

– Что случилось?

– Открыто… Открыто… Бомжи… Опять…

– Матрёна Николаевна, миленькая, не переживайте так, вы, вероятно, в прошлый раз не закрыли дверь сами.

– Нет, нет, что вы Светочка, это исключено. У меня три замка, и я всегда по три раза проверяю, заперты ли они. Я боюсь идти внутрь. Будьте любезны, гляньте, всё ли там на месте.

Взяв у Моти фонарик, я шагнула в громадную кладовую. Коряво соструганные, и небрежно приделанные полки, занимали всё пространство, от пола до потолка. Пройдя в самый дальний угол, я увидела, что часть полок обвалилась, и битые банки, с вонючим содержимым, валялись уродливой кучей.

– Что там? – услышала я вопрос.

– Идите сюда, только не волнуйтесь.

Осторожно на цыпочках несчастная приблизилась ко мне.

– Катастрофа! Я погибла! – захрипела Мотя.

Я не на шутку испугалась за неё, а потому громко и требовательно приказала:

– Ступайте, и принесите ещё коробку, веник, совок. Да, и позовите кого-нибудь на помощь, мне одной не справиться. И не волнуйтесь так. Это только кажется, что банок много разбилось, на самом деле две – три не больше.

Поверила она мне или нет, но всё же отправилась за подмогой. Я тоскливо обозревала окрестности. Чтобы убрать всё это вонючее безобразие, уйдёт целый день. Портить воскресение не хотелось, но, видно, другого выхода нет, – Матрёну может хватить паралич. Потом, после уборки, нужно ещё вести душеспасительные беседы с потерпевшей. Прошло минут двадцать, а старуха не возвращалась. Может, ей по дороге сплохело? Фонарик, горел слабо, я торопилась, постоянно спотыкалась, подворачивая ноги, проваливалась в ямки, матерясь, к тому же зацепившись за железную арматуру, порвала халат.

Расстроившись до невозможности, проклиная всё на свете, наконец-то в дневном проёме я увидела свет. Поспешила, и опять обо что-то запнулась. Зарычала от досады и отчаяния. Но то, что я увидела в следующую минуту, заставило умерить раздражение. Преградой было Матрёнино тело. Маленькая, скрюченная вся, она смотрела на меня осуждающе: «Чего же ты так неосторожно-то?». Я даже не подошла к ней, потому что в этом не было надобности. Предо мной лежал мёртвый человек. Возможно, сердце не вынесло потрясения, и старуха скончалась от горя.

Соседи, взбудораженные происшествием, вызвали полицию и нашего участкового Константина Ивановича. Полиционеры, прибыв на место, быстро разобрались в ситуации, и не найдя на теле погибшей следов насильственной смерти гогоча, укатили. Константин Иванович, осмотрев труп, принялся дотошно исследовать подвал. Я, как привязанная, ходила за ним, и почему-то чувствовала себя виноватой. Всем ведь понятно, что Мотя скончалась самостоятельно, без чьей-либо помощи, но у меня было ощущение, что я не уберегла старуху.

Не по чину въедливый участковый, вообразив себя великим сыщиком, что-то поднимал с пола, осматривал, криво ухмылялся типа ему всё понятно, складывал в пакетик, кхекал, мекал, грубым басом прочищал запойную глотку, и ни слова не говорил.

Когда-то он служил в прокуратуре следователем по особо важным делам. Был пламенным беззаветным борцом с преступностью, взяток не брал, перед начальством не лебезил, не упускал возможности сказать дураку о его ущербности, а потому всем надоел хуже горькой редьки. А поскольку это упёртое непрошибаемое существо любило крепко и часто выпить, на этом его и подловили, и сослали на наш участок выслушивать по телефону донесения старух. Пламенности в Константине поубавилось, а вот пить он не бросил. Но работу свою всё же любил, и выполнял её добросовестно. Его недолюбливали и жалели.

– Твоя? – снизошёл до вопроса участковый, тыкая мне в нос галошей.

– Нет, Матрёна Николаевна в таких ходит, то есть ходила.

– Почему здесь? Труп там, галоша здесь.

– Не знаю, потеряла, наверное. Торопилась, вот и не стала искать.

– Ага, значит, босиком отправилась?

– Почему босиком? Она носки шерстяные надевала. Так и ходила зимой и летом.

– Замарашка была?

– Чего вы ерунду говорите! Сами ведь знаете, что нет.

– Выходит, позволить себе ходить в чистых носках по земле не могла.

– Нет, – зло ответила я.

И на всякий случай отошла подальше, а вдруг не выдержу и долбану этого долдона. А это граждане срок. Никто разбирать не станет пьющий или непьющий страж порядка. Покушение на власть нате вам с фигушкой!

– Прекрасно! Так, а это что?

Он поднял связку ключей и мужской носовой платок. Обнюхав платок, сложил его в полиэтиленовый пакет, на дне которого были крошки от печенья.

– Ключи её?

– Да по-моему…

– Платок?

– Не знаю, не видела.

– А чего ты вообще знаешь? Мармазетка малолетняя.

Я обиделась и, сунув невеже фонарь, рванула наверх. Только после того, как весь подвал был обшарен вдоль и поперёк Шерлок провинциального разлива вышел, наконец, на свет божий. Как ни в чём не бывало, Костик поинтересовался:

– Не знаешь, Матрёна одеколоном пользовалась?

Я молчала. И была неприступна. И демонстрировала полное презрение. Тогда, приблизившись к самому уху, Коська елейным голоском прошелестел:

– Ох, чувствую, девка, твоих рук дело, замочила старушонку между делом. Ты на музыкальных инструментах каких-нибудь играешь?

– Нет, – опешила я.