Да запылают костры!

Он шагал по широким проходам, под узкими окнами, за некоторыми из которых горели яркие, как маленькие солнца, огни. Он спотыкался, засмотревшись на очередное чарующее свечение, и спешил проникнуть в глубины странного города.

Улицы здесь лишь отдалённо напоминали знакомый Алулим, и от этого Куове было не по себе. Он остановился, прислонившись спиной к стене, пытаясь обуздать тревогу – и тогда увидел первых людей. Коротко подстриженные, будто рабы, и в странных облегающих одеяниях, они беззаботно прошествовали в нескольких шагах от мага, громко переговариваясь. Но Куова не мог разобрать ни слова…

«Это ведь всё ещё народ Киэнги. Как время могло настолько изменить их?»

Глубоко погрузившись в размышления, Куова свернул под арку между двумя домами и уселся на деревянную скамью. Усталый разум тут же потонул в дрёме.

Когда Куова пробудился, наступил день; высоко в небе вновь светило безразличное солнце. Людей стало больше, они шли по своим делам, с опаской поглядывая на одинокого человека в изношенной бирюзовой мантии. Только одна рыжеволосая девочка подбежала совсем близко, вложила что-то небольшое в его ладонь и моментально упорхнула прочь. Маленькая монета. До Куовы вдруг дошло, как он, должно быть, выглядит после долгого путешествия, и он коротко, но громко рассмеялся, приковав к себе ещё больше недоумённых взглядов.

Происходящее вокруг Куовы здесь и сейчас стало даже большей загадкой, чем увиденный образ человека с серыми глазами. Сидя на скамье, он пытался строить догадки и предположения, вспоминал старых врагов и знакомых, царей и тиранов из прошлого. Однако незнакомец по-прежнему оставался незнакомцем. По внешности и грубому отрывистому наречию можно было предположить, что он происходил из Эрдины. Вот и всё знание. А стоило Куове вернуться на улицы Алулима, как мир захлестнул его с новой силой, вырвал из мыслей. Он не мог заставить себя пошевелиться, а события проносились мимо, подобно степному ветру. Куова решил, что он сходит с ума, ведь окружение казалось совершенно чуждым и в то же время таким родным: и неумелые рисунки крылатых ирбисов на стенах, и молодой человек с золотистой кожей, глядящий на небо, словно возносил хвалу Солнцу; и доносившиеся издалека звуки базара, которые ни с чем не спутать.

Но вот за спиной раздался протяжный утробный рёв – и Куова отскочил в сторону, налетев на возмущённого прохожего. По дороге прогрохотала чёрная колесница, но без вола или коня, а движимая некой неведомой силой. Никто вокруг не придавал этому значения, а Куова потратил остаток дня, наблюдая за чудными и рычащими повозками, но так и не сумел разгадать их секрет. Эти творения поразили его до глубины души.

Утром следующего дня Куова проснулся от трескучего голоса над головой. Он резко поднялся и принялся тревожно озираться по сторонам, однако поблизости не было никого, хотя голос продолжал звучать. Неужто продолжение снов о неизведанном? Куова поднял глаза – и увидел на вершине невысокого столба два металлических цветка и осознал, что голос принадлежит им. Но разве возможно вдохнуть жизнь в то, что никогда не было живым? Их речь не отличалась от речи горожан – такой же таинственной и непонятной, хотя отдельные слова и конструкции казались знакомыми, что лишь запутывало сильнее. Вдруг голос умолк, а вместо него сквозь незримые рты зазвучала музыка. Время от времени одна мелодия сменяла другую, и это оказалось настолько чарующим явлением, что солнце вошло в зенит, когда Куова наконец продолжил свой путь.

Тем же вечером Куова присел на камень в саду, разбитом прямо посреди улицы, и стал наблюдать, как гонятся друг за другом стрелки на белом циферблате. Он сразу понял, что это часы, но – удивительно! – они не нуждались в солнечном свете. Стрелки показывали далеко за полночь, когда сну удалось оторвать его от этого завораживающего зрелища.

Новый день принёс с собой прорывающееся из недр разума отчаяние. Тело послушно выполняло любой каприз своего хозяина, но ощущалось при этом чужеродным, точно неудобные одежды. В тяжёлые минуты Куова попросту отдавал себя людскому потоку и, подобно выброшенной в реку дощечке, плыл по шумным улицам, не думая ни о чём и не глядя по сторонам. И лишь в редкие моменты он выныривал в охряных садах или узких проходах, чтобы, закрыв лицо руками, будто молитву повторять одну-единственную фразу: «Всё повторяется… Я вижу, всё повторяется».

Он бесцельно брёл по улицам Алулима. Его отчаяние перетекало в безумную апатию. В конце концов он перестал замечать прохожих; он сталкивался с ними, не обращая внимания на ответные толчки и гневную ругань. В поиске маленьких уличных фонтанов, из которых можно было напиться, потерял всякий смысл. Все потребности отошли на другой план, остались лишь тени города, воспоминания о прошлом и бегущие друг за другом часы.

«Зачем я здесь нужен?»

Когда солнце сползло до середины небосвода, он миновал несколько перекрёстков и садов и вышел на улицу, оживлённую и широкую, точно река. Здесь туда и обратно мчались десятки незапряжённых колесниц и огромных карет, от которых исходил плотный запах горьковатого масла. Куова вспомнил о себе и теперь пробирался между людьми с осторожностью, стараясь никого не задеть. Наконец он дошёл до конца улицы.

Впереди раскинулась площадь – таких огромных Куова никогда не видел прежде. Прямо посреди неё, окружённые мозаикой жёлто-красных гладких камней, вздымались останки величественной постройки. Не смея пошевелиться, Куова смотрел, как тонкие фигурки детей взбирались по высоким ступеням, сновали по древним террасам…

Белый зиккурат. Печальная и заброшенная обитель мудрейших жрецов Киэнги.

***

Полуразрушенный зиккурат казался древнее самой жизни. Верхние этажи обрушились под тяжестью лет, и наверняка ушлые дельцы и невежды при первой же возможности растащили плиты и кирпичи. Без цветущих на террасах садов и без храмовой площадки строение было подобно казнённому герою – раздетого, поверженного ниц и обезглавленного.

И всё равно один его вид вдохнул в Куову давно позабытое чувство. Коснувшись ладонью светло-серой стены, он вспомнил, как давным-давно, ещё будучи ребёнком, точно так же стоял перед зиккуратом.

Земля выскользнула из-под ног. Куова рухнул на колени и прижался лбом к стене. Занесённый оранжевым песком кирпич, казалось, безмолвно пел о дне, когда человечество стояло на пороге гибели. Римуш, Луга, старшие маги… быть может, их души навеки поселились в этом камне? Их и тысяч людей, которые не успели спастись. Словно древняя обитель стала памятником их жертве.

«Тебе тоже тут одиноко?»

Прогуливаясь по площади, Куова по-прежнему чувствовал на себе дыхание священных руин. Он осознал себя живым и подумал, что желает утолить свою жажду. Впервые за долгое время в голову пришла мысль, что можно попробовать что-нибудь купить в одном из шатров. За десять агоров, подаренных незнакомой девочкой, молчаливый торговец подал чашу с безупречно чистой пузырящейся водой. Куова маленькими глотками опустошил чашу и с любопытством отметил, что вода была сладкой и приятно щекотала горло.

«И вот, очередное чудо дивного города».

Он подглядывал за людьми, которые прохаживались рядом или отдыхали, развалившись на деревянных скамьях. В тихом углу заметил старика, умиротворённо сидевшего на земле с горящей свечой в руках.

«Это всё ещё народ Киэнги».

Куова почувствовал, как его дух воспрял, нашёл новый смысл. Встревоженное сердце объяла теплом надежда.

«Пусть мы говорим на разных языках. Но в нас течёт одна кровь».

К закату на столбах вокруг начали сами собой зажигаться огни. Куова огляделся по сторонам, задержал взгляд на молящемся старике, на веселящейся молодёжи. И решил узнать о людях побольше.

Он прошёл вдоль столбов и остановился возле скамьи, на которой устроились трое молодых людей и со страстью обсуждали лежавшую на коленях у одного из них связку роскошно переплетённых листов папируса. Куова поинтересовался содержанием записей. Ответом стали недоумённые взгляды. Сидевшая с краю девушка постучала указательным пальцем себе по лбу и что-то пробормотала. На удивление, одно из слов оказалось знакомым. «Бродяга».

Куова вздохнул. Без понимания языка и должного облачения у него не было ни малейшего шанса завести разговор. Вместе с ностальгией и грустной усмешкой в памяти всплыли картины, как он, Шаррукин Куова, встречает в мраморном зале колдунов из Эрдины, одетых в кожу и шкуры. Раньше всё было иначе.

Когда совсем стемнело, люди начали расходиться.

Неожиданно для себя Куова почувствовал болезненные спазмы в животе. Только сейчас он вспомнил, что с самого пробуждения в разрушенном дворце ничего не ел. Куова покинул площадь, свернул с главной улицы и начал петлять по узким проходам, пытаясь отстраниться от неприятного чувства, но голод продолжал терзать его тело.

Преображённый Алулим не смог свести его с ума, но станет ему могилой.

«Неужто боги решили так пошутить надо мной?»

Ноги отяжелели, но Куова продолжал идти. Многолетний опыт, мудрость и остатки магической силы потеряли всякое значение. В воздухе резко похолодало, звёзды в небе побледнели и расплылись. Куова свалился на землю, не дойдя всего пары шагов до маленького неказистого крыльца.

***

Когда он очнулся, то обнаружил, что лежит на мягком ложе и смотрит на серый потолок, покрытый тёмными пятнами. И он был не один.

– Гольяс, – медленно произнёс сидевший возле него мужчина и прижал правую руку к своей груди. – Урнунгаль Гольяс.

Человек, представившийся Гольясом, был не очень молод. Его худое лицо тут и там покрывали морщины, а когда-то ярко-рыжий цвет волосах значительно уступал седине. В ореховых глазах, однако, ещё жил огонёк, а рукам, казалось, никак не находилось покоя: они вечно что-то разминали, перебирали, хватали и в целом словно жили собственной жизнью. Сильнее необъяснимой беспокойности была, пожалуй, лишь общительность.

Овладеть новым языком оказалось проще, чем ожидал Куова: у него обнаружилось много общего с языком Киэнги. Так вскоре он узнал, что Урнунгаль Гольяс работает в городской библиотеке. Это не могло не вызвать удивления: несмотря на личный водопровод, прикрытые настоящими листами стекла окна, мягкие кровати и ряд приспособлений, несомненно, магического происхождения, жилище служителя храма знаний не выглядело роскошным. Двери и мебель могли развалиться в любую минуту. Вместо аромата благовоний в воздухе витал запах сырости. Также Куова выяснил, что жена библиотекаря оставила его четыре года назад, и тот в одиночку растил сына по имени Иона.

Лампа – так Гольяс называл висевшее под потолком маленькое солнце – заливало золотистым светом почти всю комнату, так что Куова мог в любое время погрузиться в чтение. Книги рассказали ему об истории края, разросшегося на месте древнего царства Киэнги и названного Кашадфаном, что означало «страна гор». Одно короткое писание было посвящено Спасителю – мифической личности, предотвративший конец света, который едва не свершился более полутора тысяч лет назад. Авторы, описывая житие Спасителя, создали такую запутанную историю из перемешанных друг другом фактов разных периодов и небылиц (одна, например, утверждала, якобы он упал на землю с Солнца), что Куова далеко не сразу сообразил, что таким образом пытались воссоздать его личность. На вопрос, как можно этому верить, сам Гольяс пожимал плечами и заявлял, что вера теперь служит интересам государства и мало кого интересует в чистом своём проявлении.

Раньше Гольясу приходилось разрываться между работой и воспитанием малолетнего сына, но с появлением Куовы всё изменилось. Куова проводил половину дня с Ионой и сумел быстро с ним подружиться: находить общий язык с детьми оказалось не в пример проще, чем с расчётливыми и амбициозными магократами. Порой достаточно было взглянуть на него, чтобы мгновенно понять, чего он хочет. Это весьма пригодилось, когда пришло время обучать Иону чтению, к чему у него обнаружился неподдельный интерес.

В качестве благодарности за приют Куова взял на себя и часть других повседневных забот. Он убирался в квартире (ещё одно странное слово, с которым оставалось лишь смириться), ухаживал за уличными растениями и через день занимался готовкой. Также ему пришлось серьёзно постараться, чтобы вспомнить плотническое ремесло, которому его учил отец едва ли не вечность назад. Жильё жреца знаний должно быть достойно своего хозяина, так сказал Куова, пресекая все возражения, которые могли последовать.

Гольяс старался не оставаться в стороне, но то и дело отвлекался. Что-то тревожило его. Лишь недели спустя выяснилось, что его донимали разбойники, с которыми наивный библиотекарь имел неосторожность сыграть в карты на деньги.

Порой Гольяс становился сам не свой – замыкался в себе и не обращал внимания ни на Куову, ни даже на сына. При стуке в дверь он бросал все дела и принимался судорожно искать место, где спрятаться. По утрам озирался на каждый шорох и даже несколько раз пытался неуклюже выбраться на улицу через окно. Иногда Гольяс возвращался из библиотеки бледный и взъерошенный, и тогда сразу становилось понятно, что лучше его не трогать. Он срывался на всех подряд, грубо обрывал любые попытки завязать разговор и отпускал язвительные замечания.

Наблюдая за этой нелепой игрой поведений, Куова узнал кое-что о пороках современного общества. Однако вскоре она ему наскучила. Очередным вечером он вышел на крыльцо вместо Гольяса, и у него состоялся непродолжительный разговор с непрошенными гостями. Его доводы были настолько убедительны, что те больше никогда не возвращались. Но особенно Гольяса удивило то, что для этого не пришлось прибегать к грубой силе.

***

Они сидели на кухне за столом, смастерённым Куовой, друг к другу лицом, держа в руках алюминиевые кружки с разбавленным пшеничным пивом. Горячая пища и алкоголь расслабили Гольяса, так что он не сдерживал себя в желании поболтать. Такое происходило в конце каждой недели: Иона укладывался в постель, а мужчины допоздна засиживались за беседой.

– Ты удивительный человек, Калех.

Так Куова называл себя в честь своего последнего слуги перед Гольясом и остальными, не будучи уверенным, стоит ли раскрывать о давнем прошлом то, что может показаться невероятным.

Он усмехнулся. Дожив до седин, Гольяс чудным образом не избавился от почти детской впечатлительности.