Да запылают костры!

Но было в его позе нечто большее, чем неестественность. Молодой жандарм постоянно переводил взгляд с места на место, но не так, как если бы желал охватить всё, а так, будто продумывал побег.

«Ты боишься людей и их ожиданий? Поэтому ты прячешься за строгой формой и видимостью силы?»

– Мне отчего-то его жаль, – сказал наконец Куова. «Наверняка он хотел бы всегда поступать правильно».

– Потому что ему нужно каждый день слушать болтовню жрецов? – подал голос Иона.

Гольяс тихо рассмеялся, но мальчик уставился на него непонимающе. «Но разве это не так?» – без слов вопрошали детские глаза.

– Дитя всегда зрит в корень, – сказал Гольяс и тут же вздохнул: – Что до жалости, то я разделяю это чувство с тобой, Калех.

– Почему?

– Потому что у нас не принято любезно ставиться к тем, кто отличается от большинства.

Куова почувствовал лёгкое разочарование банальностью ответа. Он покачал головой.

– А как по-твоему, – с усмешкой спросил он, – надо мной тоже будут потешаться?

Библиотекарь развёл руками.

– По логике должны были бы, но, думаю, не станут. В тебе есть какая-то сила, что-то…

Гольяс оборвался на полуслове, когда в храме внезапно воцарилось молчание. В зал вошёл полноватый человек в перламутровых одеяниях жреца. Он не подал виду, когда Абрихель отступил с его пути без особого почтения. На лице его отражалось ничем не замутнённое благоволение.

– Явился, – со странной смесью недовольства и облегчения буркнул Гольяс.

Жрец поднялся к трибуне и плавным движением пухлой кисти повелел всем опуститься на колени. Беззвучный приказ исполнили все, кроме Абрихеля, Артахшассы и Куовы, но последнего потянул за собой библиотекарь, стоило на лице жреца проявиться снисходительному негодованию. Куова неприятно ударился о мелкую плитку и склонил голову, однако продолжал наблюдать исподлобья.

– Проповедник? – шёпотом уточнил он у прижавшегося лбом к полу библиотекаря.

Когда новым взмахом руки жрец позволил прихожанам подняться, Гольяс буркнул что-то нечленораздельное и отчаянно взглянул на Куову.

– Да, – ответил он напряжённым голосом. – И из всех, кого я заставал здесь, этот самый жадный и чванливый… Боюсь, Калех, он к тебе не прислушается.

***

– Добрые люди, приветствую вас! – объявил жрец самым благожелательным голосом из всех, что Куова слышал за последние недели. – Приветствую вас в скромном храме Спасителя!

Он обвёл прихожан полным снисхождения взглядом. На один миг задержался на Куове, но даже не переменился в лице.

– Наша жизнь тяжела! – провозгласил наконец он. – Но это не повод сетовать на судьбу! Спаситель завещал нам, что нет воли высшей, чем воля Богини! Нет человека праведнее, нежели тот, кто склонится пред волей сверху! Мы же стенаем, когда думаем, что нас никто не слышит, клянём несправедливость мира. Мы жалуемся вместо того, чтобы прислушиваться. Разве не понимаете вы, что этот путь ведёт в никуда?

– Мы понимаем, – вполголоса проговорила какая-то женщина и несколько человек повторили за ней.

Жрец горько улыбнулся. На Куову столь грубая неискренность не произвела впечатления.

– Вы понимаете! – Он выбрасывал слова нарочито театрально, будто выступал на сцене. – Но вы понимаете сердцем, или только ушами?

Он выпростал правую руку из-под пышного рукава рясы и воздел к потолку толстый указательный палец. С задних рядов ещё доносились шёпотки, но жрец удовлетворился тем, что голоса спереди смолкли. Несколько секунд прошли в молчании. Затем неуклюже растопыренные пальцы жреца начертили в воздухе священный символ колеса.

– Скажите мне, люди, – спросил он, довольный тем, как прихожане внимают ему, – есть ли высшая добродетель в трудные времена, чем смирение?

Куова мягко шагнул вперёд и посмотрел в глаза жрецу.

– Свобода.

– Свобода? – переспросил жрец, повернувшись к нему. – Ты, видно, предлагаешь спустить всех псов с поводков?

– Нет. Я предлагаю расковать людей.

Жрец расплылся в улыбке, будто к нему на службу привели заблуждающегося юнца, наивного мальчишку, путающегося в собственных убеждениях. Куова уже понял, что тот уже настроился показать всем, насколько невежественен осмелившийся поспорить с ним бродяга.

– Разве эти люди скованы? – поинтересовался жрец.

– Ложь, прорастающая в храме, надёжнее любых оков.

Жрец приоткрыл рот от удивления.

– Но почему же ложь?.. Человек волен выбирать свои дороги, но над ним всегда будут стоять воля Богини, заветы Спасителя, долг перед государством…

Настал черёд Куовы чувствовать себя терпеливым наставником.

– И первосвященник?

За спиной послышались чьи-то смешки.

Жрец нахмурился и потупил взгляд. Куова предположил, что теперь он лихорадочно продумывал, как выпутаться из собственной паутины лжи или хотя бы соскочить с неудобной темы. Раздалось тихое постукивание пальцев по дереву, и жрец поднял глаза.

«Ты не можешь оступиться, – подумал Куова. – Слишком долго ты впитывал и распространял ложь, придуманную духовенством».

– Ах, ну да, – со снисходительной улыбкой сказал жрец. – Конечно-конечно, люди должны быть свободны, должны проявлять себя… Но все мы знаем, к чему это приводит в действительности, не правда ли?

Куова промолчал. Он позволил себе пропустить ход, от чего на лице жреца отразилось ликование:

– Вот на юге, например, некий народ решил взять в руки оружие и отгородиться ото всех в горах. Они убивают всякого, кто покажется им на глаза.

Вновь Куова ничего не ответил. В некоторых спорах достаточно было выждать, чтобы оппонент сам загнал себя в ловушку.

– Такова твоя свобода. И вот скажи на милость, что заставило их избрать путь жестокости и бессмысленного кровопролития, как не отказ от смирения?

– Дело не в смирении, – покачал головой Куова.

– Тогда почему они предпочли отвернуться от нас?

Тишина.

– Так почему же?