Волшебный стакан, или Пушкин и Кошкин. Петербургские бывалые и небывалые истории

Влез, значит, Кошкин на самую верхушку дуба этого, что попросту тополем являлся, но не от испугу, конечно, а от естественного удивления. И ни звуку не издает, как будто и нет его совсем в местах сих. А султан стоит грустный такой внизу и все спрашивает:

– Да идэ жэ мой друх Кошкин прападал? Моя для нему падарка силна болшой прывозила.

Кошкин тут из любопытства и пониже спустился, взглянуть, что ж там за подарок такой будет. Тут то его султан и заприметил да и говорит:

– Хто ш твоя будышь добрай чалвэк?

– Кошкин я, – Кошкин отвечает.

– Ах, твоя-та моя и нада, – говорит султан. – К твоя-та моя и прихадыл. А твоя пашему на дэревэ жывошь?

– Да нет, я только на першпективу с высоты маленько повзирал, – Кошкин отвечает.

А султан ему :

– Силна спасыба тыбэ друх Кошкын, ошен твоя моя уважал.

Моя ныхто ныкахда пысма нэ пысал. Твоя одын пысал. На быри скарэй твой падарка, – и подарил ему слона – самого настоящего слона, но не большого слона, конечно, а так совсем уж малюсенького, не больше козлика рогатого.

Но Кошкин все равно очень радовался, не у всякого ведь слон есть, даже и у царя много чего есть, а вот слона нет.

Подарил султан слона, поклонился, повернулся и дальше со своими янычарами отправился царством – государством своим турецким управлять. У султанов-то ведь и своих султанских дел не почесть: молиться надо раз по пять на дню да и гарем тоже нежных вниманий постоянно требует.

А Кошкин раз уж коня не имел, то и стал с тех пор на слоне повсюду разъезжать: хоть в гости, хоть на бал или в театр да и на охоту тож. Завел себе чалму и халат и собирался не раз уж даже в гости к султану турецкому нагрянуть, да покуда все никак не собрался.

Но нет ему, однако, уже прежнего покоя, то зеваки толпами ему следуют и все дивятся – то ли на слона, то ли на самого Кошкина. А если нет зевак, то и скучно вдруг станет и не чувствуется своего значения. А Крылов Иван Андрейч даже там чего то вроде такое про слона написал, только Кошкина слышно в Моськина переделал и оно, вроде как-то и обидно.

А Пушкин? А Пушкину все некогда. Он, то стихи пишет, то прозу, а то и с дамами или девицами прогуливается, для моциону, конечно. А если Кошкин ему порой надоедает или уж черезчур сильно пристает, то говорит:

– А шел бы ты, право, брат Кошкин, к султану! И действительно помогает, Кошкин тогда больше не пристает, а идет себе спокойно лежать на диван, где и действительно на подушке крестиком вышит султан.

Муза и мыза

Сел раз Пушкин сочинять роман. Сочинял, сочинял – не сочиняется. Бросил. Стал писать стихи. Писал, писал – одна чепуха выходит.

Стал рисовать. Рисовал, рисовал – одни черти из под пера лезут да и само-то перо, в конце концов, сломалось.

Схватился за голову, а там ни одной мысли – пустота хуже чем в космосе. Мучился, мучился, вертелся, крутился и так и сяк садился, и на голову становился – ничего не помогает. Сплошной тебе творческий застой и кризис! А Кошкин ничего, лежит себе на диване, да отдыхает. Пушкин тогда и говорит:

– Кошкин, не могу я так больше, мне нужна муза!

– И мне тоже, – говорит Кошкин, достал записную книжку и записал, «Пушкину нужна мыза и мне тоже. Надыть купить» и перевернулся на другой бок. А на другой день пошел да и купил мызу. Приходит и говорит:

– Пушкин, собирайся. Поедем мызу смотреть.

– Какую еще мызу? – Пушкин спрашивает.

– Какую, какую! Вестимо какую. Про которую вчера речь была.

– Так тож не мыза, а муза, – говорит Пушкин.

– А что мыза разве хуже? По мне так мыза даже лучше, и предмет все же более осязательный.

Хотя муза или мыза, оно если разобраться, так все одно – милое дело. Главное что твоя собственная, – говорит Кошкин.

Пушкина, конечно, тут почти уж совсем наизнанку повывернуло от смеху и так его поломало по всем местам, что и ходил после того, пожалуй, целый месяц перебинтованный – будто его дилижанс двухэтажный переехал.

А мызу Кошкин в тот же вечер взял да и проиграл в карты, раз уж Пушкину не нужна. А жаль, хорошая мыза была. Вот бы нам-то теперь такую.

Песня

Пушкин, говорят, очень любил петь. Как выйдет бывало с утра на крылечко, так и пропоет тут весь божий день напролет. Его уж и ужинать зовут, а он все ни в какую не соглашается:

– Нет, – говорит, – не хочу, не мешайте петь.

И затянет и дальше чего-нибудь такое русское: то «Дубинушку», то «Стеньку Разина» или «Вечерний звон», а то и «Комаринского» соответственно настроению, разумеется.

А Кошкин петь не умел, а разве что только мурлыкал, да и то негромко. Так что дуэта у них вообще-то не получалось.

Но уж только было начнет Пушкин петь, то и Кошкин тут, конечно, удержаться не может и тоже подмурлыкивает. А тогда и Шарик, что во дворе на цепи сидит подвывать возьмется. И тут уж и во всех дворах шевеление пойдет: петухи закукарекают, коровы замычат, собаки залают, кошки замяукают да и люди глаза продерут и ругаться начнут.

И в лесу тоже канитель пойдет: все зашипит, засвистит, закукует, заохает – кто во что уж горазд: и зверь, и птица, и кикимора болотная, и укромный леший народ. Тут и леса, и поля, и города, и веси – все вдруг вокруг оживет и всяк в песню свой особый куплет вставит.

А Европа с Америкой вместе с прочими землями слушают, слушают – уши вовсю напрягают, да и дивятся только: поет чего-то там Расея, только вот чего – не поймешь никак и чего. Послушают послушают, да и свое чего-нибудь затянут, а там и Азия пристроится и прочие земли и получается тут просто уж целая мировая песня.

И запоет тут вдруг и весь шар земной, а там глядишь и звезды и планеты зашевелятся и весь мир Божий небесный, а тогда уж и целый космос во всех сферах своих вселенских и дальше музыку подхватит и жить во вселенной, вроде не так скучно станет и даже как-то и светлей.

Театр

Пушкин, как известно, был питомец да и любимец муз, хотя возможно и благодаря Кошкину, ведь к Кошкину-то и все дамское население, словно бы магнитом притягивалось. Что Пушкину не особенно и нравилось, а потому он ни на балы, ни на концерты, ни в театры Кошкина обычно с собой не брал.

– Лик у тебя, брат Кошкин, – говорит, – больно уж зверский, посмотреть так просто дикий даже. Публика не на сцену, а на тебя весь вечер глазеть будет: не театр, а скандал получится!

А Кошкину в театр – прямо уж, как из ружья непременно хотелось.

– Ну и что, – говорит, – пусть глазеют. На то и глаза всем дадены. А я все равно в театр хочу. Я ведь с детства мечтал лицедеем быть, да вот до сих пор как-то не сподобился.

И так нудил да донимал целый день, что уломал-таки Пушкина. И поехали они вечером в театр. Кошкин обрядился в пушкинский лицейский мундир с красным воротником да ботфорты, ну а на физиономию маску нацепил, чтобы зверскость личности все ж не так выступала. А Пушкин, во фрак да в штаны полосатые в клетку, как по моде положено оделся.

Приехали они в театр и только стали по парадной лестнице в фойе подниматься, как Пушкин видит – царь с царицею тут из кареты вылезли и за ним и Кошкиным уже вверх по лестнице следуют. Пушкин разумеется посторонился и этаким учтивым французским манером голову в поклоне наклонил, как оно и подобает всем добрым подданным пред своим законным монархом. Ну, а Кошкину-то все это вроде и ботва, хоть бы и папа римский там появился – шастает себе впереди царя с царицей и не оглянется даже.

Все дамы и господа, что по сторонам стояли царю да царице кланяются, а Кошкин думает что это ему этакий почет. И мелочь вроде, а все равно приятно.

– Потому-то, думает, и не хотел Пушкин меня в театры-то брать, боялся что все уважение тогда мне перепадет. Вишь как все кругом кланяются, прослышали уже видать про Кошкина!

Конечно и свечки кругом горят, словно как в церкви, а народу просто совсем как огурцов в кадушке насобралось. И все больше господа важные: князья да графы – и свои местные да и заморские тож присутствуют.

Дамы в нарядах парижских как стрекозы вокруг порхают, возле них гусары да кавалергарды усатые как жуки снуют, да жужжат все чего-то видно домогаясь. А сановный люд с лысинами, в мундирах с орденами просто так себе стоит, солидничает.