Волшебный стакан, или Пушкин и Кошкин. Петербургские бывалые и небывалые истории

Сплошной плезир, одним словом, и никакого тут и Парижа не надо!

Стали Пушкин да Кошкин в ложе устраиваиться, тут Кошкин и спрашивает:

– А что это за мужик-то с бабой оба в коронах, которые за мной все шастали? Актеры что ли какие?

– Да это же царь с царицей! – Пушкин говорит

– Разве? – удивляется Кошкин, – а я было не признал.

Да и мудрено ведь оно и в самом-то деле узнать. На монетах-то царей все больше в профильном виде чеканят, поди ж там догадайся как они с фасадов-то выглядят! Не станешь же со стороны забегать да сбоку на них заглядывать!

– Я царей в книжке видал, – Кошкин говорит, – а этот-то и не похож вовсе. Цари-то они все с бородами важными, а этот обчекрыженный вовсе, ровно как барышник какой, только усики торчат… Нет брат Пушкин, шутишь ты как видно. Бабкины-то, право, сказки. Так-таки и не поверил.

Охота

Пошел раз Пушкин на охоту, ружьецо у Тургенева напрокат позаимствовал, рюкзачек со съестным припасом заготовил – все как охотнику и полагается.

– Подстрелю-ка, думает, пару каплунов или может и бекасов, а если нет, то и просто отдохну на лоне натуры.

Кошкин на сей раз с ним не пошел, он такой-то охоты с пальбой вообще не уважал, он-то привык совсем тихо, на цыпочках, охотиться, а с ружьем оно совсем как на войне: бах, да ба-бах, да трах- тарарах, просто уши даже вянут. Только шум один, а никакого тебе спокойного творчества.

Прилег Кошкин во дворе на газончик и в небеса уставился. Хорошо в небесах, голубизна, а в голубизне тучки-облачки белые плавают и птицы туда сюда меж ними снуют, как рыбки все равно в аквариуме. Смотрит Кошкин на птиц и думает:

– Вот они-то вот летают, хвостатые, а мы почему не можем? Потому что крылья у нас не растут. С крыльями-то и любой жук полетит, а без крыльев разве только шарики воздушные летать умудряются.

И решил тут Кошкин и себе крылья устроить. Часа три чего-то мастерил, почти тридцать три вехотки извел, и крылья такие уж отменные получились – любой орел позавидует, только вот баней больно уж пахнут, потому как из вехоток сделаны, а так ничего – весьма аэродинамические.

Влез Кошкин поскорей на крышу – крылья опробовать. Нацепил их на загорбок, да с крыши прямо вниз и сиганул. Зрители там, конечно, разные собрались, ждали что разобьется Кошкин.

Однако ничего, не разбился, а воспарил в дали небесные прямо, что твой селезень, будто бы и всю жизнь только и делал, что летал.

– Ой, батюшки, ей Богу полетел ведь Кошкин-то! – радовались некоторые, а другие едко возражали:

– Да уж чего там, подумаешь, птицы тоже вон летают, не падают.

А третьи опять же по своему на событие смотрели:

– Поглядим-ка, говорят, как он щас падать и разбиваться будет! Потому это нарушение природы и котам летать отнюдь не свойственно!

А Кошкин падать да разбиваться вовсе и не собирался, а разлетался вовсю по небу и чего там про него говорят или думают, так ему на то сверху и чихать-то даже охоты не было.

Птиц шугает, стрекоз опережает, просто не крылья получились, а чудо современной техники. Сам Леонардо, в сем предмете весьма искусный, от таких бы, наверно, не отказался, а может быть в тайне несколько и позавидовал Кошкину.

На таких-то крыльях хоть в Париж, хоть в Лондон хоть и куда подале лети – не стыдно. А до Москвы так вообще только пару раз крылом махнуть и на Красную Площадь хоть садись хоть ложись. Просто прелесть небывалая, а не крылья!

А Пушкин пробродил весь день по лесу, да по полю, и все без толку, только костюм свой новый охотничий пооптрепал да испачкал да еще и шляпу с пером потерял. И ни одной птицы, как назло, в небесах не видать, будто они все по заграницам поразлетелись.

Одни воробьи только и чирикают по кустам. Не станешь же воробьев стрелять! Ну да на нет – и суда, говорят, нет. Вышел на полянку, сел на пенечек, фляжку-баклажку спиртоносную достал, огурчики соленые, да пирожки с грибочками, да с лучком с яйцом.

Глотнул из фляжки настоечки смородинной, огурчик к ней присовокупил и хорошо стало будто целую кучу всякой птицы понастрелял. Не жизнь, а просто рай сплошной небесный! И стрелять уж больше не хочется, и и в душе так тепло и мирно, что хочется даже и весь мир, пожалуй, обнять.

Обнял Пушкин молодую сосенку, очень уж обнять чего-нибудь хотелось, и совсем смирился. Ну не получилась охота и ладно, в другой раз получится! И глотнул и в другой разок из фляжки заветной, тут ему еще и того лучше стало. Развернул коврик, лег под кустик да и расслабился во всю ивановскую, пушкинскую то есть, и пошел выводить носом такие рулады, что, право, заслушаешься.

Но хоть и расслабился Пушкин казалось основательно, но инстинкт-то охотничий в нем все же не дремал. Только было хлопанье крыльев в небесах заслышалось, как уж охотник и ружьецо свое сцапал и стрелять изготовился.

Только вот солнышко тут из облаков выглянуло и целить мешало: прямо в самые глаза охотнику светило, так что и не поймешь совсем, что там по небу летает – журавль или дирижабль.

А птица если по шуму крыльев судить и преизрядного весу была. Может куропатка какая заморская, а то и страус целый африканский вдруг летать выучился.

Пушкин не стал долго и целиться, в такое-то и с закрытыми глазами не промахнешься, и пальнул наугад дробью крупной, такой, что и медведя и слона запросто свалит.

Птица и крякнуть не успела, как уж в кусты камнем плюхнулась. Поскакал вослед и Пушкин по кочкам да кустам – добычу разыскивать. Рыскал, рыскал да вдруг глядит – друг сердечный Кошкин на пенёчке одиноко посиживает, да крылышки из вехоточки исправляет.

– Фу ты, мать честная, – смекнулось тут вдруг Пушкину, что это за птица была, – чуть было Кошкина не укокошил!

– Мне-то ничего, – Кошкин грустно ответствует, – а вот крылушки-то так совершенно уж испортил. Теперь и летать-то вряд ли будет возможно. Экий ты все же варвар, Пушкин!

– Да ты не сердись, брат Кошкин, – Пушкин говорит, – я же не нарочно. Я и не знал, что это ты летаешь. Ты уж прости, брат – недоразумение просто вышло. И только крылья ведь повредились, а ты-то сам жив здоров! Пойдем теперь лучше домой ужинать, да чай пить.

– Чай пить, чай пить, – проворчал Кошкин, – а сам Кошкина чуть было не прикончил. Друг тоже мне называется! Каин просто и Иуда вместе взятые!

– Да я думал это птица летит, – заоправдывался снова Пушкин.

– Птица, птица, – снова ворчит Кошкин, но уже не сердито, – смотреть лучше надо, а не думать. Индюк вот тоже, как говорят, думал, думал, да в известные мокрые места попал.

– Ох, и ворчун же ты Кошкин, – отвечал смущенно Пушкин, – таких ворчунов еще поискать надо.