Отроческие годы Пушкина

– Смоются! – засмеялся в ответ мальчик. – Но знаете что, Александр Иванович: если стих раз засел гвоздем в голове…

– То надо его и увековечить, хотя бы Дамоклов меч висел над головой! – тем же шутливым тоном досказал Тургенев. – Брал бы пример с дяди: тот нынче хоть бы пальцем к своей корректуре прикоснулся.

Василий Львович неодобрительно покосился на приятеля, а Александр, поняв шутку, звонко расхохотался. При этом довольно некрасивое смуглое лицо его африканского типа, обрамленное курчавыми белокурыми волосами[2 - Волосы А. С. Пушкина стали темнеть только с 17-летнего возраста.], разом преобразилось: слегка вздернутые губы открыли ряд белых крепких зубов и сложились в плутоватую, премилую усмешку, а быстрые, умные глаза под темною дугой бровей так и заискрились. Невзрачный, на первый взгляд, мальчик обратился чуть не в красавца.

В ответ на неделикатный смех племянника Василий Львович только пожал плечами и, достав из кармана серебряную с финифтью табакерку, взял кончиками пальцев щепотку табаку.

– Да ведь я, дядя, по вашим же стопам… – начал Александр.

– То есть, куда конь с копытом, туда и рак с клешней? – с достоинством отозвался дядя и, не спеша, угостил табаком свой крупный, загнутый на одну сторону нос. – Тягаться с дядей не тебе, молокососу. Заслуги мои на российском Парнасе изрядно известны. Поэма моя в несчетных списках ходит из конца в конец по всей матушке-России. Послания мои, басни, экспромты всеми и каждым заучиваются наизусть. А почему? – Потому, что до такой тонкой сатиры, как моя, не дошел ни Крылов, ни даже достоуважаемый наш друг-поэт и министр Иван Игнатович[3 - Василий Львович разумел известного в то время писателя И. И. Дмитриева, который с 1810 по 1814 г. был и министром юстиции.].

Вы вспомните о том, что первый, может быть,
Осмелился глупцам я правду говорить,
Осмелился сказать хорошими стихами,
Что автор без идей, трудяся над словами,
Останется всегда невеждой и глупцом;
Я злого Гашпара убил одним стихом![4 - Из послания В. Л. Пушкина к * * *.]

Убил наповал, как вы, друзья мои, сейчас и убедитесь. Эй, Игнатий!

Из дверей столовой высунулась седовласая голова Игнатия.

– Самовар, сударь, подан.

– Дело теперь не в самоваре! Подай-ка сюда корректуру.

– Я отдал ее сейчас рассыльному.

– Врешь ведь?

– Зачем мне врать? Пожалуйте, сударь, чай заварить. Всегда за разговором забудете…

И голова Игнатия уже скрылась за дверью.

– Врет! Ей-Богу, врет, – вполголоса заметил Василий Львович. – Ну да Господь с ним! Итак, припомним. Внимания, государи мои!

Он картинно отставил ногу, выпятил грудь, простер вперед правую руку и готов был уже продолжать декламировать; но Тургенев взглянул на часы и остановил его за руку.

– Уже половина девятого, душа моя. А в десять ведь экзамен.

– Первая перекличка. Ты выслушай только пару строф. Шишков, как знаешь, укорял меня в том, что Париж я знаю будто бы только по закоулкам. Ха! А я ему вот что на это:

Не улицы одне, не площади, не домы, —
Сен-Пьер, Делиль, Фонтан мне были там знакомы:
Они свидетели, что я в земле чужой
Гордился русским быть и русский был прямой…

– И так далее, – прервал Тургенев. – Я это уж слышал.

– Нет, уж извини. До сих пор никто еще не удостоился…

– Ну так что-нибудь в том же роде.

– Да это легкое подражание, – неосторожно ввернул маленький Александр.

– Подражание?! – вскинулся на него дядя. – Кому?

– Да я только так, дяденька… Может быть, это случайное совпадение: великие умы сходятся…

– Нет, голубчик, не отвиливай! Говори: кому я подражал? Ну!

– Если вы, дядя, уж непременно требуете… Помните, у Фонвизина, в его «Послании к Шумилову, Ваньке и Петрушке», сказано:

Москва и Петербург довольно мне знакомы;
Я знаю в них почти все улицы и домы…

Далее продолжать ему уж не пришлось. Задетый за живое, маститый стихотворец поймал племянника за ухо и приподнял его так с кровати. Но тот, как был – неодетый, необутый, – тут же бросился к дяде, обвил его руками и вихрем закружился с ним по комнате, напевая модный в то время вальс.

– Оставь!.. Сумасшедший!.. – пыхтел Василий Львович, тщательно выбиваясь из цепких объятий шалуна.

– А сердиться не будете? – спрашивал на лету племянник.

– Не буду… отпусти только душу на покаянье!

Александр разнял руки, и толстяк мешком повалился в ближнее кресло.

– Уф! Совсем измучил, злодей… И табак-то просыпал… и сорочку измял…

– Новую наденете.

– Ну да, как же! А вот тебе так в самом деле пора одеваться.

– Да, Александр, поторопись, – подтвердил Тургенев, – а то как раз опоздаешь.

Александр беспрекословно принялся за свой туалет.

– А поэта из тебя все-таки никогда не выйдет! – последним залпом выпалил в него дядя.

– Только еще не признан, как вы, – отшутился мальчик. – У вас, говорите вы, есть своя поэма? И у меня есть своя: «La Toliade».

– За которую тебе учитель Русло уши надрал?

– Из зависти, дядя, чисто из зависти, потому что стихи мои были лучше его стихов. Но чего у вас нет, а у меня есть, – это знаменитая комедия «L'Escamoteur», которую я сам же и представлял.

– И которую единственная твоя публика – сестрица твоя Оля – нещадно освистала?

– Нет, Василий Львович, – вмешался тут Тургенев, – ты, право, слишком требователен. От 12-летнего мальчика разве можно ожидать бессмертных произведений? Но стихи Александра хоть куда.

– Да какие стихи? – французские; а кто же теперь не пишет гладких французских стихов?