Отроческие годы Пушкина

А Гурьев был уже тут как тут, с тою же, словно заученной фразой:

– Позвольте и мне отрекомендоваться: Константин Гурьев.

На этот раз ему более посчастливилось: маленький Горчаков отвечал ему доверчиво и охотно, а Гурьев за словом в карман не лез. Пушкин увидел себя совсем оттертым и был даже рад, когда дежурный чиновник стал теперь выкликать их по списку. Разговоры кругом поневоле прекратились; каждый выкликаемый по очереди выступал вперед и отзывался: «Здесь!»

– Кюхельбекер, Вильгельм!

– Здесь! – пробасил с резким немецким акцентом долговязый юноша, нескладно, но крепко сшитый.

Пушкин не мог не усмехнуться. Но тут он расслышал, как Гурьев, наклонясь к Горчакову, тихонько подтрунил: «По Сеньке и шапка – прямой Кюхельбекер!» – и Пушкину уже досадно стало на насмешника:

«Показала, небось, кошечка когти!»

– Пушкин, Александр!

– Здесь! – откликнулся он каким-то не своим, металлически-звонким голосом и, сам не зная зачем, выскочил на середину залы.

Со всех сторон на него обратились удивленные взгляды; он смешался и еще поспешней отступил назад. А Гурьев опять-таки наклонился к уху Горчакова и с лукавой улыбочкой нашептывал ему что-то.

«Верно, про меня! – догадался Пушкин. – Вот и царапнул!»

Он на ходу круто повернул налево-кругом и отретировался к Дельвигам.

Перекличка кончилась. Решительная, неизбежная минута приблизилась, сейчас должна была наступить. В ожидании ее, в последний миг все языки развязались, все громко заговорили, зашевелились. И вдруг, как по мановению волшебного жезла, все точно так же опять смолкло, замерло: одного из мальчиков дежурный чиновник вызвал в экзаменационный зал.

Глава III

Экзамен

Мы все учились понемногу,
Чему-нибудь и как-нибудь:
Так воспитаньем, слава Богу,
У нас немудрено блеснуть.

    Евгений Онегин

Над министерскою приемной нависла, казалось, грозовая туча: разговоры велись уже только втихомолку; взоры всех – и старых и малых – были неотступно прикованы к роковой двери, которая поочередно поглощала экзаменующихся мальчиков и выпускала их затем одного за другим, как из бани, встрепанными и ошпаренными.

Вот очередь дошла и до барона Дельвига; Пушкин вздохнул ему вслед. Напрасно крошка-баронесса пыталась возобновить с молодым земляком-москвичом свою детскую болтовню: он отвечал рассеянно и невпопад. По спине его забегали мурашки – первый приступ предсказанной Василием Львовичем «боевой лихорадки». Наконец министерская дверь опять распахнулась, и на пороге показался молодой барон…

Но, Боже праведный, что с ним такое? Идет повесив голову, еле ноги волочит…

– Тося! – жалобно вскрикнула сестричка, бросаясь через всю комнату к нему навстречу. – Неужели провалился?

– Потише, Мими… – уклонился он от ответа и вернулся об руку с нею к своему месту, стараясь не глядеть на Пушкина.

– Так что же, скажи: выдержал или нет? – не отставала от него малютка.

– Кажется, что нет… – проговорил он нехотя, беззвучно.

Мими прослезилась и протянула к брату ручонки, чтобы обнять его.

– Ну ничего, Тосенька, голубчик: мама ведь добрая, не рассердится.

Пушкина так заняла эта сцена, что он и не расслышал, как вошедший вслед за Дельвигом чиновник произнес фамилию его, Пушкина.

– Так что же, Пушкина, стало быть, нет? – повторил, озираясь кругом, чиновник.

– Александр! Тебя зовут, не слышишь разве? – крикнул по-французски Василий Львович, подскакивая к племяннику, и тронул его за плечо. – Первое условие, дружок: не падать духом.

– Дай вам Бог большего успеха, – пожелал Александру с своей стороны и Дельвиг, заглядывая ему теперь прямо и дружелюбно в лицо.

– Благодарю вас, – пробормотал тот в ответ и с напускною удалью, широко размахивая руками, последовал за чиновником в раскрытую курьером настежь дверь.

Как ни храбрился Пушкин, но, подходя к поставленному поперек зала большому, покрытому зеленым сукном столу, за которым восседали экзаменаторы, он точно не чуял уже ног под собой, и сквозь заволакивавший ему глаза туман не мог хорошенько различить ни одного лица. Инстинктивно только чувствовал он, что сделался вдруг центром, на который направлены десятки испытующих глаз, и что лучи их словно жгут, магнитизируют его; нервы его натянулись, как струны, до последней степени.

– Не родственник ли вам писатель Пушкин? – послышался тут чей-то ласковый старческий голос.

Не успел Александр ответить, как другой, будто знакомый уже, голос отозвался вместо него:

– Точно так, ваше сиятельство, родной дядя.

Александр сделал сверхъестественное усилие над собой, мигнул раз-другой, расширил зрачки – и разглядел говорящих: прямо против него, на расстоянии не более полутора аршина, сидел важный седовласый старик, грудь которого была усеяна звездами; очевидно, то был не кто иной, как сам министр, граф Алексей Кириллович Разумовский; по правую же руку от него сидел тот, голос которого показался Александру знакомым, и в котором он признал теперь нового директора лицея, Василия Федоровича Малиновского, раза два уже виденного им по приезде из Москвы. О, этот добряк его не выдаст! И в ушах Пушкина прозвучало опять напутствие дяди: «Первое условие – не падать духом!»

– Да, я его племянник, – ответил он в свою очередь довольно уже бойко.

– В таком случае вы, конечно, знаете и других русских литераторов? – продолжал министр.

– Еще бы! – оживленно подхватил мальчик. – Дмитриев, Карамзин, Жуковский, Батюшков – у нас в доме свои люди…

– Не о личных ваших знакомствах речь, – сухо оборвал его граф. – Вообще примите за правило, молодой человек: выслушивать старших до конца, не прерывая. Итак, я спрашиваю вас: читали вы произведения наших лучших писателей?

Выслушанное внушение умерило первую прыть мальчугана. Он смутился и ответил сдержанно, хотя и не без тайного самодовольства:

– Кажется, все перечел.

– Все, без разбора?

– Да, все вообще, что есть интересного в библиотеке моего отца, а библиотека у него в тысячу с лишком томов!

– И вам не было запрету брать оттуда все, что заблагорассудится? Странные, однако, порядки у вас в доме… Но если вы все перечитали, – продолжал Разумовский, и насмешливая улыбка заиграла на его тонких губах, – то любопытно знать, кого вы почитаете первым русским поэтом? Вероятно, вашего дядю?

Пушкин вспыхнул, но, по-прежнему сдерживаясь, сказал просто:

– И у дяди моего есть прекрасные стихи. По времени первым поэтом русским надо считать Ломоносова…

– А про Кантемира, небось, и забыли или не слыхали?