Школа жизни великого юмориста

– Благодарствуйте. Пройдет и так.

Да, черта с два пройдет! Даже пульс внутри слышен, можно считать отдельные удары: раз, два, три, четыре… Ай-ай-ай! Так бы, право, и разгрыз подлеца!

Стиснув зубы, Гоголь нервно забарабанил пальцами по стеклу. Мундт слегка кашлянул, и Гоголь, сам испугавшись произведенного им шума, отдернул от окна руку.

Тут вошел дежурный чиновник и между ним и секретарем завязался оживленный разговор. Гоголь невольно насторожил уши: тема была для него самая животрепещущая – из той сферы, куда теперь были направлены все его помыслы.

– А молодец Рязанцев! – говорил дежурный чиновник. – Как он славно провел свою роль в вашей пьесе.

В его пьесе? Так вот какой это Мундт! На днях ведь еще стояла на афише трехактная комедия «Жена и должность», переведенная с французского Мундтом. Он же, конечно, и есть тот Мундт, что перевел «Вечного жида» Эжена Сю. Оттого, вишь, так и ретив к казенной работе!

– А главное, имейте в виду, что он по обыкновению не учил вовсе своей роли, – отозвался Мундт и прибавил, понизив голос: – Из-за этого ведь между нашим князем и Храповицким чуть не вышло целой истории.

– Это прелюбопытно! Что же у них было?

– А вот что. В самый день спектакля на генеральной репетиции моей пьесы Рязанцев не знал еще в зуб толкнуть и шел все время по суфлеру. Храповицкий же воображает себя все еще полковником Измайловского полка и давай распекать его по-солдатски: «Такой да сякой! Как же ты, братец, будешь вечером играть?» – «Ничего, Александр Иванович, как-нибудь сыграю». – «Как-нибудь! А я, инспектор театра, расхлебывай за тебя! Нет, любезный, ты меня извини: я тебя люблю, но всему есть мера. Нарочно вот приглашу князя Сергея Сергеевича: пуская на тебя полюбуется!»

– Храповицкий, очевидно, вас испугался, – усмехнулся чиновник.

– Меня?

– Да, как автора пьесы: что пожалуетесь князю и ему же, Храповицкому, будет нахлобучка. А что же Рязанцев?

– Тому и горя мало: «Дудки! – говорит. – Опять только стращает; князя нашего в русский театр и калачом не заманишь».

– Однако князь вечером был-таки в театре?

– Был. Рязанцев же узнал об этом не ранее, как в уборной, перед выходом на сцену. Вдруг к нему влетает впопыхах Каратыгин: «Ну, брат Вася, плохо твое дело! Гагарин в своей ложе. Верно, Храповицкий притащил ради тебя». Заметался мой Вася: «Голубчик! Отец родной! Зови скорей Сибирякова».

– Это суфлер?

– Ну да. И вот, пока Рязанцев одевался, гримировался, Сибиряков наскоро начитывал ему роль. А тут и режиссер: «На сцену, господа!» – «Ну, смотри, Иван, – говорит Рязанцев Сибирякову, – не зевай, выручи из беды! Надо его сиятельству туману напустить. Буду знать роль, так угощу тебя завтра на славу».

– И знал ведь роль на зубок?

– По крайней мере, ни разу не запнулся, смешил публику до упаду. Сам князь раз-другой усмехнулся, а после пьесы говорит Храповицкому: «Что же это вы, Александр Иванович, наговорили мне на Рязанцева? Дай Бог всем так играть».

– А Храповицкий что же?

– Тот, совсем одураченный, приходит в уборную, где Рязанцев переменял белье. «И черт тебя знает, Вася, – говорит, – что ты за человек! Ты так играл, что я просто рог разинул». – «А чего ж мне это и стоило! – отвечал Рязанцев. – От усердия я, видите, как мокрая мышь: ни сухой нитки».

– Подлинно комик! – расхохотался дежурный чиновник. – А все же, как хотите, Храповицкий всей душой предан своему делу. Ведь и до назначения к нам, будучи военным, он, говорят, неистовствовал на домашних спектаклях.

– Именно неистовствовал! Он такой же великий актер, как и великий чиновник. Вот, не угодно ли, полюбуйтесь, – указал Мундт на вороха бумаг на столе, – все от Храповицкого! В год у него, знаете ли, сколько исходящих номеров?

– Ну?

– Ни много ни мало – две тысячи! А о чем, спросите? О пустяках, которые выеденного яйца не стоят! Все, что можно на словах сказать, непременно изложит на бумаге за номером. А мы тут разрешай, отписывайся!

– Но ведь князь Сергей Сергеевич, согласитесь, тоже очень требователен, – вполголоса возразил дежурный чиновник. – Он заставил, например, нас, театральных чиновников, дежурить на спектаклях, записывать в книгу всякие мелкие случаи. А отношение его к артистам? Даже премьерш не просит садиться…

– Потому что не желает делать разницы. Он прекрасный семьянин и аристократ до кончиков ногтей; но в душе добряк, каких мало. Назовите мне хотя одного человека, кому бы он не исполнил справедливой просьбы? Не он ли завел поспектакльную плату артистам?

– Чтобы те не уклонялись от игры под видом болезни.

– Да, но и для поощрения. С его времени только они аккуратно получают свое жалование… Такого директора у нас еще не бывало, да и не будет!

Беседа двух театральных чиновников была прервана звонком из директорского кабинета. Дежурный поспешил на звонок и вслед за тем возвратился с приглашением Гоголю и секретарю – пожаловать к его сиятельству.

Гагарин принял безвестного ему просителя стоя и с таким гордым, почти суровым видом, что тот оторопел и на вопрос: «Что ему угодно?» – залепетал скороговоркой, очень некстати играя шляпой:

– Я желал бы поступить на сцену… Если бы ваше сиятельство нашли возможным принять меня в русскую труппу…

– Ваша фамилия?

– Гоголь-Яновский, или попросту Гоголь.

– Из поляков?

– Нет, из малороссов.

– А по званию?

– Дворянин.

– Что же, господин Гоголь, побуждает вас, дворянина, идти на сцену? Вы могли бы служить.

– Я – человек небогатый, служба меня не обеспечивает; да я, кажется, и не гожусь для нее. К театру же я имею большую склонность.

– А вы уже играли?

– Играл – как любитель.

– Гм… Любители – это самоучки, как бывают самоучки живописцы, музыканты. Но часто ли, скажите, из этих самоучек выходят настоящие художники и виртуозы? Прежде чем выступить перед публикой, актер должен пройти целую школу театрального искусства. Он должен научиться владеть мимикой, жестами, особенно же голосом, чтобы каждое слово его доходило до слуха зрителей четко, членораздельно. «Ухо человека, – говорил еще Квинтилиан, – есть прихожая во внутренние покои – разум и сердце; ежели речь твоя входит в эту прихожую беспорядочно, как попало, то ее не пустят уже во внутренние покои».

– Но вдохновение, ваше сиятельство, экстаз…

– Экстазом, или, как у нас здесь принято говорить, «натурой», вы, точно, произведете на большую массу некоторое впечатление, но истинных ценителей, поверьте мне, вы никогда не удовлетворите, потому что игра ваша будет отрывочная, неровная, наподобие лоскутков от роскошного наряда. Впрочем, если бы у вас оказался природный талант… Вы на какое амплуа думали бы поступить?

– Я сам, признаться, хорошенько еще не знаю, но драматические роли – самые благодарные…

– Драмати-ические? – протянул директор театров, оглядывая с головы до ног кандидата на драматические роли, и на строгих губах его проскользнула легкая усмешка. – По фигуре вашей, да и по физиономии, мне кажется, для вас была бы гораздо приличнее комедия.

Но я вас не стесняю. Дайте господину Гоголю бумагу к Александру Ивановичу, – обратился Гагарин к своему секретарю, стоявшему тут же. – Пусть испытает его на драматические роли, а потом мне доложит.

Аудиенция кончилась. Выходя за Мундтом в канцелярию, Гоголь глубоко перевел дух и, бодрясь, заметил:

– Вы отправите меня, стало быть, тоже за номером?