Школьные годы

Школьные годы
Василий Григорьевич Авсеенко

«Пропускаю впечатл?нiя моего ранняго д?тства, хотя изъ нихъ очень многое сохранилось въ моей памяти. Пропускаю ихъ потому, что они касаются моего собственнаго внутренняго мiра и моей семьи, и не могутъ интересовать читателя. Въ этихъ б?глыхъ наброскахъ я им?ю нам?ренiе какъ можно мен?е заниматься своей личной судьбой, и представить вниманiю публики лишь то, чему мн? привелось быть свид?телемъ, что заключаетъ въ себ? интересъ помимо моего личнаго участiя…»

Произведение дается в дореформенном алфавите.

Василий Григорьевич Авсеенко

Школьные годы

Пропускаю впечатл?нiя моего ранняго д?тства, хотя изъ нихъ очень многое сохранилось въ моей памяти. Пропускаю ихъ потому, что они касаются моего собственнаго внутренняго мiра и моей семьи, и не могутъ интересовать читателя. Въ этихъ б?глыхъ наброскахъ я им?ю нам?ренiе какъ можно мен?е заниматься своей личной судьбой, и представить вниманiю публики лишь то, чему мн? привелось быть свид?телемъ, что заключаетъ въ себ? интересъ помимо моего личнаго участiя.

Въ август? 1852 года, меня отдали въ первую петербургскую гимназiю. Преобразованная изъ бывшаго благороднаго пансiона при петербургскомъ университет?, она оставалась закрытымъ заведенiемъ и въ н?которыхъ отношенiяхъ сохраняла еще прежнiй характеръ привиллегированной школы. Въ нее принимались только д?ти потомственныхъ дворянъ, въ обстановк? воспитанiя зам?чалось стремленiе къ чему то бол?е порядочному, ч?мъ въ другихъ гимназическихъ пансiонахъ; кажется и плата за воспитанниковъ въ ней была положена значительно высшая.

Я былъ недурно подготовленъ дома, и кром? того доступъ въ учебныя заведенiя тогда былъ очень легокъ. Начальство находило нужнымъ такъ сказать заманивать учениковъ, во всякомъ случа? встр?чало ихъ съ распростертыми объятiями. Меня проэкзаменовали шутя и предложили принять во второй классъ; но отецъ мой, большой любитель порядка и посл?довательности, предпочелъ пом?стить меня въ первый классъ – чтобъ ужъ непрем?нно съ начала до конца, систематически, пройти весь курсъ.

Выросшiй дома, среди соотв?тствовавшей возрасту свободы, я съ большимъ трудомъ входилъ въ условiя пансiонской жизни. Меня ст?сняла не дисциплина этой жизни, а невозможность остаться хотя на минуту одному съ самимъ собою. Дома я привыкъ читать; въ гимназiи это было почти немыслимо. Им?ть свои книги не разр?шалось, а изъ казенной библiотеки давали н?что совс?мъ несообразное – въ род? наприм?ръ допотопнаго путешествiя Дюмонъ-Дюрвиля, да и то очень неохотно, какъ бы только во исполненiе воли высшаго начальства. Библiотекой зав?дывалъ инспекторъ, Василiй Степановичъ Бардовскiй – челов?къ, обладавшiй зам?чательною способностью «идти наравн? съ в?комъ», только въ самомъ невыгодномъ смысл?. Мн? говорили, что въ 60-хъ годахъ, будучи уже директоромъ, онъ страшно распустилъ гимназiю, что и было причиною нареканiй на это заведенiе; но въ мое время онъ обнаруживалъ во всей неприкосновенности закалъ педагога-бурсака, и разд?лялъ вс? увлеченiя тогдашняго обскурантизма. Розга въ четырехъ младшихъ классахъ царствовала неограниченно, и лишь немногiе изъ моихъ товарищей изб?гли вм?ст? со мною знакомства съ этимъ спорнымъ орудiемъ воспитанiя. С?кли, главнымъ образомъ, за единицы. Каждую пятницу вечеромъ дежурный гувернеръ выписывалъ изъ журналовъ вс?хъ получившихъ на нед?л? единицы или нули, а каждую субботу, на первомъ урок?, Василiй Степановичъ являлся въ классъ и кивкомъ головы вызывалъ попавшихъ въ черный списокъ. Товарищи провожали ихъ умиленными глазами… Надо впрочемъ сказать, что учиться было не тяжело, и изб?гать единицъ не представляло большихъ трудностей.

Забота о развитiи молодого ума, о воспитанiи благородныхъ инстинктовъ, какъ-то не вяжется съ розгой. И д?йствительно, о такихъ вещахъ заботились мало. О жалкомъ состав? гувернеровъ я скажу дальше; самъ инспекторъ, духъ и руку котораго мы ощущали ежеминутно, хлопоталъ только о водворенiи порядка и страха и объ искорененiи свободомыслiя. Поощрять охоту къ чтенiю, къ труду не по указк?, не входило въ его программу, и на просьбу о выдач? книги изъ библiотеки большинство учениковъ получало неизм?нный, иногда оскорбительный отказъ. «Занимайся лучше уроками! единицы им?ешь! Да, такъ-съ!» отв?чалъ обыкновенно Василiй Степановичъ, повертывая между пальцами серебряную табатерку. «Да, такъ-съ» прекращало всякiе разговоры. Не знаю, самъ ли инспекторъ руководилъ покупкою книгъ для библiотеки, но помню что составъ ея былъ удивительный. Она пом?щалась въ прiемной комнат?, и бывая тамъ я усердно разглядывалъ надписи на корешкахъ книгъ, но постоянно вид?лъ одни и т?-же «Сочиненiя Нахимова». Съ т?хъ поръ я долго не могъ отд?латься отъ представленiя о Нахимов?, какъ о величайшемъ русскомъ писател?… Достать книгу по собственному желанiю было невозможно. Помню, что я долго искалъ, какъ клада, томъ лирическихъ стихотворенiй Пушкина. Въ то время Пушкина не было въ продаж?: смирдинское изданiе (плохое, не полное, на с?рой бумаг?) уже исчерпалось, а анненковское еще не появилось; въ моей домашней библiотек? недоставало почему-то одного тома, съ мелкими лирическими пьесами, и я зналъ н?которыя изъ нихъ только по хрестоматiи Галахова. Проб?лъ этотъ просто мучилъ меня, и я н?сколько разъ, рискуя навлечь на себя гн?въ В. С-ча, приставалъ къ нему съ просьбой выдать мн? изъ библiотеки этотъ заколдованный томъ; но инспекторъ, находя такое стремленiе къ поэзiи предосудительнымъ, отказывалъ наотр?зъ. Уже года черезъ два, учитель русскаго языка Серг?евъ – не блестящая, но добр?йшая, славная личность – выхлопоталъ Пушкина для себя, и подъ величайшимъ секретомъ передалъ его на одинъ день мн?. Это былъ, можетъ быть, одинъ изъ счастлив?йшихъ дней моего д?тства.

Литературные взгляды начальства выражались между прочимъ въ выбор? книгъ, раздаваемыхъ въ награду лучшимъ ученикамъ при переход? изъ одного класса въ другой. Мн? разъ дали какой-то «Д?тскiй театръ», состоящiй изъ малограмотныхъ переводныхъ комедiй, въ другой разъ «Очеркъ похода Наполеона I противъ Пруссiи въ 1806 году», въ третiй одинъ томъ словаря Рейфа, и т. д.

Но самую печальную сторону управленiя В. С-ча составляла его склонность прим?шивать къ педагогическому д?лу политическiй элементъ. Эта была, впрочемъ, общая черта времени. Воспитательныя заведенiя чрезвычайно узко понимали задачу искорененiя въ молодыхъ умахъ зловредныхъ идей. Могу удостов?рить, что ни у кого изъ моихъ товарищей никакихъ зловредныхъ идей не было; напротивъ, въ эпоху крымской войны, патрiотическое воодушевленiе обнаружилось весьма сильно, и многiе изъ воспитанниковъ нашей гимназiи прямо со школьной скамьи отправились умирать на дымящихся бастiонахъ Севастополя. Т?мъ не мен?е, мы вс? постоянно чувствовали себя подъ какимъ то тягостнымъ давленiемъ политической подозрительности. Обыкновенныя д?тскiя шалости, можетъ быть и предосудительныя, но объясняемыя условiями закрытаго воспитанiя, духомъ товарищества, нер?дко разсматривались именно съ этой подозрительной quasi-политической стороны. Припоминаю случай лично со мной. Подружившись съ однимъ изъ товарищей, я въ рекреацiонные часы часто ходилъ съ нимъ по корридору, и наши разговоры казались намъ занимательн?е обычныхъ игръ въ общей зал?. Но гувернеръ Б-ни, усвоившiй себ? инквизиторскiя воззр?нiя на самыя обыкновенныя вещи, запретилъ намъ оставаться вдвоемъ, объяснивъ откровенно, что подозр?ваетъ нашу политическую благонадежность, и что наше отдаленiе отъ товарищей вызываетъ въ его воображенiи классическiя фигуры Брута и Кассiя… Привожу этотъ неважный случай, чтобъ показать до какой степени односторонне и несвободно относились тогдашнiе педагоги къ этой несомн?нно важной задач? общественнаго воспитанiя. Надо прибавить, что исканiе политической подкладки въ незначительныхъ явленiяхъ, вытекающихъ прямо изъ условiй пансiонской жизни, приводило къ результатамъ почти противоположнымъ: мы чуть не съ десятил?тняго возраста получали неестественный интересъ къ политическимъ вопросамъ, и конечно гораздо больше толковали о нихъ, ч?мъ нын?шнiе мальчики. Но, повторяю, относиться враждебно къ основамъ нашего государственнаго быта никому изъ насъ и въ голову не приходило. Такъ называемое свободомыслiе скор?е направлялось въ сферу религiозную – явленiе, какъ изв?стно, общее тогда вс?мъ закрытымъ учебнымъ заведенiямъ.

Я былъ бы очень радъ сказать что нибудь лучшее о покойномъ В С-ч?. Лично я находился съ нимъ въ самыхъ благополучныхъ отношенiяхъ, и кажется даже пользовался особымъ его расположенiемъ. Я думаю, что это былъ вовсе не злой и не дурной, а только очень обыкновенный челов?къ, всегда подчинявшiйся мал?йшему давленiю сверху и не выработавшiй въ свою долговременную практику никакого собственнаго взгляда. Въ первой половин? 50-хъ годовъ, сверху требовали строгости, допускали и жестокость; В. С-чъ не только удовлетворялъ этому требованiю, но и самъ несомн?нно разд?лялъ понятiя и взгляды господствовавшаго въ то время обскурантизма. Для него, челов?ка ординарнаго, это было т?мъ извинительн?е, что при пассивной роли директора, на немъ лежали весь трудъ и вся отв?тственность. Къ чести его зд?сь необходимо прибавить, что при всей практиковавшейся въ гимназiи строгости, у насъ почти совс?мъ не приб?гали къ исключенiю воспитанниковъ. Тогдашнiя учебныя заведенiя вообще держались правила, что д?ти даны имъ счетомъ, и счетомъ должны быть возвращены родителямъ и обществу. За вс? четыре года моего нахожденiя въ первой гимназiи, я знаю только одинъ случай изгнанiя воспитанника изъ ст?нъ заведенiя – именно н?коего Ч., пойманнаго en flagrant dеlit въ проступк? положительно безнравственномъ.

Директоромъ гимназiи при мн? былъ Викентiй Васильевичъ Игнатовичъ. Кажется онъ былъ хорошо образованный челов?къ, но мы видали его чрезвычайно р?дко, и наврядъ ли онъ принималъ д?ятельное участiе въ д?лахъ заведенiя. Толстый, благодушный, съ очень благообразнымъ и умнымъ лицомъ, онъ производилъ впечатл?нiе прiятнаго барина, неохотника до черной работы. Онъ любилъ впрочемъ показать, что занимался спецiально исторiей, иногда заходилъ на уроки г. Лыткина и самъ спрашивалъ учениковъ, именно т?хъ, которые желали поправить передъ субботой полученную на нед?л? единицу. Но всего превосходн?е онъ былъ въ смысл? декоративномъ: такого директора можно было выставить куда угодно. Помню его какъ сейчасъ въ двухъ торжественныхъ случаяхъ. Въ март? 1855 года гимназiя праздновала свой 25-л?тнiй юбилей. Были министръ народнаго просв?щенiя А. С. Норовъ и попечитель округа. Воспитанникамъ дали завтракъ, съ бокалами какого-то похожаго на шампанское напитка. В. В. Игнатовичъ, въ мундир? и во вс?хъ регалiяхъ, былъ представителенъ до помраченiя; онъ р?шительно затм?валъ весь сановный персоналъ, пос?тившiй нашу столовую, и когда онъ, обратясь съ поднятымъ бокаломъ къ министру, произнесъ н?сколько краткихъ словъ, упомянувъ въ нихъ и о какомъ-то орден?, «незадолго передъ симъ украсившемъ вашу достойную грудь» – то вс?, даже самые маленькiе между нами, почувствовали какъ это хорошо было сказано… Въ другой разъ припоминается мн? почтенный В. В. Игнатовичъ, какъ онъ, въ разгар? восточной войны, вошелъ разъ къ намъ въ репетицiонную залу, и поздоровавшись необычайно ласково съ учениками, провозгласилъ: «Д?ти, любите ли вы Россiю?» Мы отв?чали что любимъ. Тогда директоръ, указавъ на производящiйся повсем?стно сборъ пожертвованiй на военныя нужды, пригласилъ насъ открыть между собою подписку. Мы отозвались съ полною готовностью.

Я не могу судить, насколько вообще д?ятельность В. В. Игнатовича была плодотворна для гимназiи, но долженъ сказать, что это былъ несомн?нно умный и добрый челов?къ, и что нав?рное ни одинъ изъ его воспитанниковъ не им?лъ съ нимъ непрiятнаго столкновенiя и не сохранилъ къ нему враждебнаго чувства. Если нельзя утверждать, чтобъ у насъ выразилась серьозная любовь къ нему, то только потому, что мы мало его вид?ли.

Не знаю, насколько сл?дуетъ приписать вин? директора неудачный выборъ своихъ помощниковъ по воспитательной части, но надо сознаться, что составъ гувернеровъ былъ изъ рукъ вонъ плохъ. Все это были иностранцы – въ расчет? на практику въ новыхъ языкахъ – и почти поголовно люди безъ всякаго образованiя. Крайнимъ нев?жествомъ поражали въ особенности французы. Одинъ изъ нихъ, бывшiй барабанщикъ великой армiи, раненый казацкою пикой, преподавалъ въ первомъ класс? французскiй языкъ и не могъ поправлять ошибокъ въ диктовк?, не заглядывая въ книгу. Другой былъ до того старъ, что почти не стоялъ на ногахъ; третiй, совс?мъ глупый и безнравственный челов?къ, р?шительно не годился къ педагогическому д?лу. Надо впрочемъ сказать, что французы были вс? очень добрые люди и мы съ ними отлично уживались; за то удивительнымъ злопамятствомъ и тупымъ педантизмомъ отличались н?мцы. Это были наши присные враги, съ которыми мы вели непрерывную войну… Не знаю, къ какой нацiональности принадлежалъ упомянутый выше Б-ни; фамилiя у него была итальянская, но онъ отлично говорилъ по-русски, а по характеру напоминалъ австрiйскаго полицiанта меттерниховскихъ временъ. Надо было изумляться ловкости, съ какою онъ накрывалъ шалуновъ, и доходящей до благородства горячности, съ какою онъ ум?лъ самый пустой случай раздуть до степени чуть не политическаго д?ла. Австрiйскiй чиновникъ, обрус?вшiй въ тогдашнемъ Петербург? и совм?стившiй въ себ? оба букета, бывалъ иногда истиннымъ виртуозомъ своего д?ла.

* * *

Время, въ которое я поступилъ въ гимназiю – считается переходнымъ въ исторiи нашихъ среднихъ учебныхъ заведенiй. Классическая система, водворенная гр. Уваровымъ, въ конц? 40-хъ годовъ была заподозр?на и нарушена. Греческiй языкъ сохранился только въ н?которыхъ гимназiяхъ, предназначенныхъ приготовлять учениковъ въ поступленiю на историко-филологическiе факультеты, преподаванiе латинскаго р?шено начинать только съ четвертаго класса; взам?нъ того введено съ перваго класса преподаванiе естествознанiя и увеличено число уроковъ по математик?. Приготовляющiе себя къ поступленiю прямо изъ гимназiи на государственную службу обязывались слушать законов?д?нiе. Этотъ новый учебный планъ вводился съ 1852 года, т. е. какъ разъ со времени моего поступленiя. Со стороны теоретической, реформа очевидно не выдерживала ни мал?йшей критики и была нич?мъ инымъ, какъ д?ломъ бюрократическаго нев?жества. Т?мъ не мен?е, припоминая свои школьные годы, я не могу не сказать, что у насъ учились недурно, и что получаемое нами образованiе достигало важн?йшей ц?ли – давало ученикамъ и умственное развитiе, и охоту къ дальн?йшему научному труду. Безъ сомн?нiя, этимъ благопрiятнымъ результатомъ гимназiя была обязана не программамъ, представлявшимъ нел?пый винигретъ какихъ-то клочковъ и обрывковъ, а выдающемуся таланту н?которыхъ преподавателей и хорошему составу учениковъ.

Преподаватели были разные, молодые и старые, годные и негодные; но вс? они были гуманные, въ большинств? очень симпатичные люди, и я не сомн?ваюсь, что изъ моихъ товарищей никто не сохранилъ ни къ одному изъ нихъ никакого недобраго чувства. Они стояли р?шительно вн? общаго направленiя и скор?е сами подвергались его давленiю, ч?мъ давили насъ. Иначе, впрочемъ, и быть не могло. Образованные люди тогда еще гляд?ли на вещи одинаково, и не было той розни, которая въ настоящее время разд?ляетъ и разъ?даетъ наши культурныя силы. Университетская наука заключала въ себ? подразум?ваемый протестъ противъ духа реакцiи, царившаго вн? ея. Наши учителя были по большей части люди 40-хъ годовъ, вынесшiе изъ ст?нъ университетовъ т? гуманныя идеи, которыми впосл?дствiи характеризовали ц?лое покол?нiе. Я припоминаю, что мы еще въ низшихъ классахъ понимали этихъ людей, и что никогда въ нашихъ отношенiяхъ къ нимъ, въ нашихъ подчасъ очень глупыхъ шалостяхъ, не обнаруживалось ничего оскорбительнаго для нихъ. Устраивая разныя, иногда очень дерзкiя непрiятности гувернерамъ, эконому, учителямъ-иностранцамъ, мы всегда относились съ безусловнымъ и весьма зам?чательнымъ уваженiемъ къ русскимъ учителямъ, въ которыхъ чувствовали людей иного, лучшаго склада.

Въ почтенномъ персонал? нашихъ преподавателей первое м?сто занималъ Василiй Ивановичъ Водовозовъ. Я пользовался его уроками только одинъ годъ, но могъ вполн? оц?нить и его дарованiя, и его въ высшей степени достойную уваженiя личность. Трудолюбивый, серьозный, искренно любящiй свое д?ло, искренно уб?жденный, что на скромномъ пост? учителя русской словесности ему возможно принести много несомн?нной пользы, онъ отдавался своимъ обязанностямъ если не съ увлеченiемъ, то съ горячимъ личнымъ интересомъ, который передавался ученикамъ. Характеръ его преподаванiя былъ чисто практическiй: мы писали сочиненiя на заданныя тэмы, потомъ эти сочиненiя разд?лялись между нами для грамматическаго и критическаго разбора, такъ что мы должны были находить другъ у друга ошибки, нев?рныя или неудачно выраженныя мысли и т. д. Потомъ и сочиненiя, и зам?чанiя на нихъ, читались въ класс? въ присутствiи учителя, который и являлся судьею авторскихъ пререканiй, судьею неизм?нно д?льнымъ, строгимъ и безпристрастнымъ. Въ другiе часы мы занимались церковно-славянской грамматикой, чтенiемъ классическихъ произведенiй русской и иностранной (въ поэтическихъ переводахъ) литературы, сопровождавшимся бес?дами подъ руководствомъ Василiя Ивановича и т. д. Въ трехъ старшихъ классахъ устраивались кром? того литературные вечера, на которыхъ лучшiе воспитанники прочитывали въ присутствiи педагогическаго сов?та сочиненiя бол?е значительнаго объема и лучше обработанныя, ч?мъ классныя упражненiя. Благодаря такому характеру преподаванiя, русская словесность была для насъ вс?хъ самымъ любимымъ предметомъ, и мы ждали урока Василiя Ивановича, какъ праздника. Почтенный преподаватель былъ безъ сомн?нiя душою всего учебнаго д?ла; онъ бол?е вс?хъ заставлялъ насъ понимать привлекательную сторону умственнаго труда, бол?е вс?хъ сд?лалъ для нашего воспитанiя. Правда, матерiалъ съ которымъ пришлось им?ть д?ло В. И. Водовозову, былъ очень благодарный. Отчасти всл?дствiе н?сколько исключительнаго положенiя нашей гимназiи, въ которую принимались только д?ти изъ самаго образованнаго въ Россiи сословiя, получавшiя уже въ своихъ семействахъ бол?е или мен?е развитые культурные инстинкты, отчасти всл?дствiе традицiй заведенiя, гд? русская словесность всегда составляла какъ бы центръ преподаванiя, отчасти наконецъ благодаря общимъ условiямъ и общему направленiю времени – между нами, начиная съ самыхъ младшихъ классовъ, всегда находилось не мало очень умныхъ и даровитыхъ мальчиковъ, съ раннимъ и опред?леннымъ расположенiемъ къ литературному труду, а еще бол?е такихъ, которые, не обнаруживая выдающагося личнаго дарованiя, т?мъ не мен?е до крайности любили все относящееся до литературы, и своимъ сочувствiемъ поддерживали бол?е даровитыхъ товарищей. Большинство изъ насъ не только училось въ исполненiе долга, но испытывало потребность сд?лать н?что большее, заглянуть повыше казенной черти, войти въ живую связь съ т?ми, кто зналъ больше насъ, кто мыслилъ лучше насъ; существовало несомн?нно какое-то особое в?янiе, сообщавшее нашимъ школьнымъ годамъ трудно-опред?ляемую привлекательность. Многiе между моими товарищами очень рано обнаружили серьозное литературное дарованiе. Изъ воспитанниковъ, съ которыми мн? привелось особенно сблизиться, назову В. В. Крестовскаго, какъ прiобр?вшаго впосл?дствiе наибол?е громкое литературное имя. Онъ былъ на два класса старше меня, но одинаковые вкусы, одинаковая потребность искать чего-то за казенной чертой пансiоннаго воспитанiя, а всего бол?е р?дкiя личныя свойства симпатичной натуры Крестовскаго, сблизили насъ такъ т?сно, что завязавшаяся въ гимназическихъ ст?нахъ дружба осталась для насъ обоихъ одною изъ самыхъ серьозныхъ привязанностей. Романтикъ по природ?, Крестовскiй еще въ младшихъ классахъ отличался самыми р?зкими антипатiями къ безобразiямъ нашего пансiонскаго быта и потребностью создать среди этого быта свою собственную жизнь; онъ еще мальчикомъ писалъ красивые, звучные стихи, и въ гимназической куртк? волновался вс?ми интересами, занимавшими тогдашнюю, еще очень т?сную семью культурныхъ людей.

Несомн?нное поэтическое дарованiе обнаруживалъ другой мой товарищъ, Аполлонъ Кусковъ, братъ изв?стнаго впосл?дствiи поэта, переводчика Шескспира. Самъ онъ, кажется, никогда ничего не печаталъ; я рано потерялъ его изъ виду, и не знаю какiя причины пом?шали развиться его таланту, об?щавшему очень много. Онъ прекрасно влад?лъ также карандашомъ и красками и несомн?нно могъ сд?лать зам?тную артистическую карьеру. Изв?стно, впрочемъ, что никто такъ часто не обманываетъ ожиданiй, какъ многооб?щающiе русскiе мальчики.

Я не могу не вспомнить зд?сь также одного изъ очень даровитыхъ моихъ товарищей, Куницкаго. Онъ умеръ кажется еще до окончанiя курса гимназiи. Бойкiй, д?ятельный, съ большимъ воображенiемъ и съ сатирическимъ, язвительнымъ складомъ ума, онъ весь былъ преданъ двумъ страстямъ – къ театру и ко всему французскому. Объ его способностяхъ можно судить по тому факту, что когда онъ былъ гимназистомъ третьяго и четвертаго класса, книгопродавецъ Вольфъ охотно покупалъ для изданiя составляемыя имъ д?тскiя книги, преимущественно пьесы для д?тскаго театра. Можетъ быть гимназистамъ и не сл?дуетъ сочинять книги, но во всякомъ случа? фактъ этотъ, мн? кажется, свид?тельствуетъ не противъ заведенiя, къ которому принадлежалъ Куницкiй… Страсть его къ театру, и особенно къ французскому, не знала границъ. По средамъ или по четвергамъ – не помню какiе тогда были абонементные дни – онъ почти всегда ухитрялся непостижимыми путями отпроситься домой, и зас?далъ въ Михайловскомъ театр?, несмотря на строгость полицейскаго и педагогическаго надзора. Въ четвертомъ класс? онъ былъ редакторомъ рукописнаго журнала, безконечно насъ интересовавшаго. Начальство знало о существованiи этого журнала, но находя его занимательнымъ даже для себя, смотр?ло сквозь пальцы…

При такомъ состав? учениковъ, учителямъ, ум?вшимъ не вооружать насъ противъ себя, не трудно было вести свое д?ло. Не вс?, конечно, обладали т?ми же способностями и такимъ же серьознымъ отношенiемъ къ своимъ обязанностямъ, какъ В. И. Водовозовъ; но зам?чательно, что у насъ учились хорошо даже у преподавателей, такъ сказать, «невозможныхъ» съ нын?шней точки зр?нiя. Такъ было, наприм?ръ, съ латинскимъ языкомъ. Преподаватель этого предмета, З-онъ, былъ удивительн?йшiй чудакъ. Недурной знатокъ своего предмета и челов?къ подчасъ очень взыскательный, онъ съ этою взыскательностью соединялъ что-то безконечно распущенное и шутовское. У него была страсть къ скабрезнымъ анекдотамъ, и онъ требовалъ, чтобъ къ каждому уроку одинъ изъ воспитанниковъ приготовилъ такой анекдотъ, но непрем?нно имъ самимъ сочиненный, и остроумный. Какъ только войдетъ З-онъ въ классъ, одинъ изъ насъ тотчасъ выходитъ къ доск? и начинаетъ разсказъ… Если анекдотъ недуренъ, З-онъ хохочетъ, мы тоже; если не понравится – скажетъ: «ну, это глупо» – и непрем?нно будетъ гораздо строже ставить балы. Казалось бы, такой учитель долженъ былъ им?ть самое разлагающее влiянiе. на мальчиковъ, а на пов?рку выходило, что изъ латинскаго языка большинство училось очень недурно, и притомъ я никогда ни отъ кого изъ товарищей не слыхалъ, чтобъ этотъ предметъ считался труднымъ.

Другой учитель, Л-онъ, старикъ, преподававшiй географiю, любилъ самъ разсказывать анекдоты, и по большей части не совс?мъ приличные. Въ такихъ разсказахъ сплошь и рядомъ проходилъ ц?лый урокъ.

* * *

Въ 1855 году, съ моимъ отцомъ приключился ударъ. Чрезвычайно кр?пкiй отъ природы, регулярный во вс?хъ своихъ привычкахъ, онъ разстроилъ здоровье чрезм?рнымъ трудомъ. Посл? удара отъ него потребовали не только оставленiя службы, но и пере?зда въ теплый климатъ. По этой причин? мы въ 1856 году пере?хали въ Кiевъ, и я перевелся въ кiевскую первую гимназiю.

Три года, проведенные въ этомъ заведенiи, принадлежатъ къ самымъ скучнымъ годамъ моей жизни. Мн? было очень трудно привыкнуть къ совершенно иному тону, царившему въ провинцiальной гимназiи. По составу преподавателей она считалась лучшею въ округ?, и въ этомъ отношенiи перем?на была не особенно чувствительна. Но совс?мъ другимъ характеромъ отличался составъ воспитанниковъ. На нихъ на вс?хъ лежала тусклая печать провинцiальности, тотъ с?рый, подавляющiй колоритъ обывательской ординарности, съ которымъ мн? впервые приходилось знакомиться. Артистическая даровитость, отличавшая моихъ петербургскихъ товарищей, значительный уровень ихъ умственнаго развитiя, ихъ раннее, можетъ быть даже слишкомъ преждевременное, знакомство съ интересами значительно высшаго порядка – ничего этого въ кiевской гимназiи я не встр?тилъ.

Единственнымъ отраднымъ воспоминанiемъ за эти три года я обязанъ покойному учителю русской словесности, А. П. Иноземцеву. Это была очень даровитая личность, къ сожал?нiю рано унесенная смертью. Отличный знатокъ русскаго языка, челов?къ съ правильнымъ и тонкимъ литературнымъ вкусомъ, А. П-чъ былъ совс?мъ не на м?ст? въ гимназiи, гд? воспитанники состояли изъ поляковъ и малороссовъ, не только не ум?вшихъ правильно говорить по-русски, но даже неспособныхъ отд?латься отъ не русскаго акцента. Бывало онъ чуть не плакалъ съ досады, когда, наприм?ръ, ученикъ скажетъ: «помочу перо», и въ ц?ломъ класс? не найдется ни одного, кто бы могъ его поправить. Мн? сдается, что самая смерть Иноземцева – отъ разлитiя желчи – была подготовлена скукой провинцiальнаго прозябанiя и возни съ поголовною добропорядочною бездарностью. Ю. Э. Янсонъ, заступившiй его м?сто, челов?къ очень образованный и талантливый, но еще очень молодой, не догадался принять въ разсчетъ умственный уровень учениковъ, но скоро уб?дился, что классъ только хлопаетъ на него глазами – и тоже огорчился. Впрочемъ, это случалось съ каждымъ учителемъ, который пытался хоть чуточку приподнять уровень преподаванiя. Мн? было очень скучно, я учился гораздо хуже ч?мъ въ Петербург?, и хотя окончилъ курсъ хорошо, но безъ медали.

* * *

Въ университетъ я поступилъ въ сентябр? 1859 года. Въ то время историко-филологическiй факультетъ въ Кiев? считался блистательнымъ. Его украшали В. Я. Шульгинъ, П. В. Павловъ, Н. X. Бунге; число студентовъ на немъ было очень значительно, благодаря главнымъ образомъ тому, что въ кiевскомъ университет? вообще было много поляковъ, сыновей м?стныхъ пом?щиковъ, а польское дворянство всегда отличалось склонностью къ словеснымъ наукамъ.

Я не нам?ренъ останавливаться на своихъ личныхъ впечатл?нiяхъ, у всякаго очень св?жихъ и памятныхъ за эту пору первой зр?лости, первыхъ серьезныхъ думъ, первыхъ заботъ и наслажденiй. Я хочу только набросать силуэты профессоровъ и отм?тить особенныя черты, отличавшiя университетскую жизнь въ знаменательное для края и для всего русскаго общества время 1859–1863 годовъ.

Начну съ печальнаго сознанiя, что печать провинцiальности лежала на университет? въ той же м?р? какъ и на гимназiи. Она выражалась и въ отсутствiи людей съ широкими взглядами, и въ слабой связи большинства профессоровъ съ литературными и общественными интересами, занимавшими Петербургъ, и въ подавляющемъ преобладанiи «обывательскихъ ординарностей», и во множеств? мелочей – въ запоздаломъ появленiи какой нибудь книги, въ разнузданности сплетни, принимавшей тотчасъ самый у?здный характеръ, въ старомодномъ слог? и въ нев?роятномъ акцент? большинства профессоровъ. Историко-филологическiй факультетъ былъ значительно лучше юридическаго и математическаго, но я думаю что и на этомъ факультет? только двое могли назваться д?йствительно талантливыми тружениками науки – В. Я. Шульгинъ и Н. X. Бунге.

Виталiй Яковлевичъ Шульгинъ считался св?тиломъ университета. И въ самомъ д?л?, такiя даровитыя личности встр?чаются не часто; по крайней м?р? въ Кiев? онъ былъ головою выше не только университетскаго, но и всего образованнаго городского общества, и едва ли не одинъ обладалъ широкими взглядами, стоявшими надъ чертой провинцiальнаго мiросозерцанiя. Самая наружность его была очень оригинальная; съ горбами спереди и сзади, съ лицомъ столько же некрасивымъ по чертамъ, сколько привлекательнымъ по умному, язвительному выраженiю, онъ производилъ сразу очень сильное впечатл?нiе. Я думаю, что физическая уродливость им?ла влiянiе на образованiе его ума и характера, рано обративъ его мысли въ серьезную сторону и сообщивъ его натур? чрезвычайную нервную и сердечную впечатлительность, а его уму – наклонность къ сарказму, къ желчи, подчасъ очень ядовитой и для него самого, и для т?хъ на кого обращалось его раздраженiе. Посл?днее обстоятельство было причиной, что и въ университетскомъ муравейник?, и въ городскомъ обществ?, у Шульгина было не мало враговъ; но можно сказать съ ув?ренностью, что все бол?е порядочное, бол?е умное и честное, неизм?нно стояло на его сторон?. Надо зам?тить притомъ, что при своей наклонности къ сарказму, при своемъ большею частью язвительномъ разговор?, Шульгинъ обладалъ очень горячимъ, любящимъ сердцемъ, способнымъ къ глубокой привязанности, и вообще былъ челов?къ очень добрый, всегда готовый на помощь и услугу.

Какъ профессоръ, Шульгинъ обладалъ огромными дарованiями. Не р?шаюсь сказать, чтобъ онъ былъ глубокiй ученый въ т?сномъ смысл? слова, но никто лучше его не могъ справиться съ громадною литературой предмета, никто лучше его не ум?лъ руководить молодыми людьми, приступающими къ спецiальнымъ занятiямъ по всеобщей исторiи. Критическiя способности его изумляли меня. Въ мою бытность студентомъ, онъ читалъ, между прочимъ, библiографiю древней исторiи. Эти лекцiи могли назваться въ полномъ смысл? образцовыми. Съ необычайною краткостью и ясностью, съ удивительной, чисто-художественной силою опред?ленiй и характеристикъ, онъ знакомилъ слушателей со всей литературой предмета, давая однимъ руководящую нить для ихъ занятiй, другимъ восполняя недостатокъ ихъ собственной начитанности. Притомъ онъ въ зам?чательной м?р? обладалъ даромъ слова. Его р?чь, серьозная, сильная, изящная, не лишенная художественныхъ отт?нковъ, лилась съ зам?чательною легкостью, и ни въ одной аудиторiи я никогда не вид?лъ такого напряженнаго всеобщаго вниманiя. Но въ особенности даръ слова Шульгина обнаружился на его публичныхъ чтенiяхъ по исторiи французской революцiи. Возможность раздвинуть рамки предмета и высокiй интересъ самаго предмета, при отсутствiи т?хъ условiй, которыя неизб?жно вносятъ въ университетское преподаванiе н?которую академическую сухость – все это позволило талантливому профессору довести свои чтенiя, по содержанiю и по форм?, до такого блеска, что даже пестрая, на половину дамская, аудиторiя не могла не испытывать артистическаго наслажденiя.

Мои личныя отношенiя къ покойному Виталiю Яковлевичу были настолько близки и продолжительны, что я им?лъ случай вид?ть и оц?нить его и какъ профессора, и какъ редактора «Кiевлянина», и какъ члена общества, и какъ челов?ка въ его домашней обстановк?. Везд? онъ обнаруживалъ тотъ же серьозный и вм?ст? блестящiй умъ, тотъ же живой интересъ ко всему честному, челов?чному, то же открытое, горячо-бьющееся сердце, ту же неутомляющуюся потребность д?ятельности. Роль его какъ публициста, создавшаго первый въ Россiи серьозный провинцiальный органъ, сразу поставленный на высоту отв?чающую затруднительнымъ политическимъ обстоятельствамъ края – достаточно изв?стна; но она уже выходитъ изъ пред?ловъ моихъ «школьныхъ л?тъ», и я можетъ быть коснусь ея въ другой разъ и въ другомъ м?ст?. Теперь, возвращаясь къ университетской д?ятельности Шульгина, я долженъ прибавить, что его преподаванiе отличалось одною весьма важною особенностью: онъ считалъ своею обязанностью помогать занятiямъ студентовъ не однимъ только чтенiемъ лекцiй, но и непосредственнымъ руководствомъ т?хъ изъ нихъ, которые избирали всеобщую исторiю предметомъ своей спецiальности. У него у перваго явилась мысль устроить н?что въ род? семинарiя, на подобiе существующихъ въ н?мецкихъ университетахъ и въ парижской Ecole Normale; эту мысль разд?лялъ также Н. X. Бунге, которому и привелось осуществить ее на д?л?; Шульгинъ же, къ величайшей потер? для университета, въ 1861 году вышелъ въ отставку. Т?мъ не мен?е у себя дома, въ ограниченныхъ, конечно, разм?рахъ, онъ былъ настоящимъ руководителемъ историческаго семинарiя, и его бес?ды, его сов?ты, его всегдашняя готовность снабдить всякаго желающаго книгой изъ своей прекрасной библiотеки – безъ сомн?нiя памятны вс?мъ моимъ товарищамъ. Виталiй Яковлевичъ считалъ какъ бы своимъ нравственнымъ и служебнымъ долгомъ создать себ? преемника изъ среды собственныхъ слушателей, и, д?йствительно, покидая университетъ, им?лъ возможность представить сов?ту двухъ студентовъ, посвятившихъ себя спецiальнымъ занятiямъ по всеобщей исторiи.

Причины, побудившiя Виталiя Яковлевича рано оставить университетъ, заключались отчасти въ тяжелыхъ семейныхъ утратахъ, разстроившихъ его донельзя впечатлительную и привязчивую натуру, отчасти въ непрiятностяхъ, сопровождавшихъ его профессорскую д?ятельность. Привлекая къ себ? вс?хъ бол?е даровитыхъ членовъ университетской корпорацiи, Шульгинъ не пользовался расположенiемъ другихъ сотоварищей, и не ум?лъ относиться къ этому обстоятельству съ достаточнымъ равнодушiемъ. Ему хот?лось отдохнуть.

Спустя два года, громадный усп?хъ предпринятыхъ имъ публичныхъ чтенiй о французской революцiи заставилъ членовъ университетскаго сов?та догадаться, что если причиною выхода Шульгина и было разстроенное состоянiе здоровья, то причина эта во всякомъ случа? уже устранена. Потеря, понесенная университетомъ съ отставкою даровит?йшаго изъ его профессоровъ, была такъ чувствительна, надежды на зам?ну было такъ мало, что между бывшими сослуживцами Виталiя Яковлевича началось движенiе, д?лавшее имъ во всякомъ случа? большую честь. Стали думать, какимъ образомъ вернуть университету того, кто былъ душою и св?тиломъ его. Затрудненiй, разум?ется, встр?тилось много. Тогда уже д?йствовалъ новый уставъ, требовавшiй отъ профессора степени доктора. Шульгинъ не им?лъ этой степени, и сл?довательно могъ быть опред?ленъ только доцентомъ, съ ничтожнымъ жалованьемъ. На такiя условiя онъ не соглашался. Тогда ухватились за параграфъ устава, которымъ университету предоставлялось право возводить въ степень доктора лицъ, изв?стныхъ своими учеными трудами. Вопросъ баллотировали, получилось большинство, представили министру народнаго просв?щенiя объ утвержденiи Шульгина въ докторскомъ званiи и о назначенiи его ординарнымъ профессоромъ. Министръ (г. Головинъ) прислалъ Виталiю Яковлевичу докторскiй дипломъ, при очень любезномъ письм?. Но къ сожал?нiю, во всю эту, над?лавшую въ свое время много шуму, исторiю, вошли обстоятельства, побудившiя Шульгина отказаться и отъ диплома, и отъ назначенiя.

Какъ разъ въ это время разыгралось польское возстанiе. Событiя расшевелили м?стную администрацiю, отъ нея потребовали бол?е живой, осмысленной д?ятельности. Въ перспектив? им?лись организаторскiя м?ры, долженствовавшiя совершенно пересоздать м?стную жизнь; почувствовалась вм?ст? съ т?мъ потребность въ политическомъ орган?, который служилъ бы д?лу пересозданiя, явился бы истолкователемъ новой правительственной программы, будилъ бы русскiе элементы въ кра?. Такъ возникъ «Кiевлянинъ». Виталiй Яковлевичъ первый откликнулся новому движенiю, горячо принялъ программу обновленiя м?стной жизни, и распростившись окончательно съ идей вновь вступить въ университетъ, отдался всей душой, со всею свойственной ему неутомимостью, д?ятельности провинцiальнаго публициста.

Ка?едру всеобщей исторiи разд?лялъ съ Шульгинымъ профессоръ Алекс?й Ивановичъ Ставровскiй. Это былъ совершенный антиподъ Виталiя Яковлевича, и какъ сл?дуетъ антиподу, очень его недолюбливалъ. Семинаристъ и потомъ воспитанникъ бывшаго главнаго педагогическаго института, онъ получилъ степень магистра всеобщей исторiи за диссертацiю подъ заглавiемъ: «О значенiи среднихъ в?ковъ въ разсужденiи къ нов?йшему времени». Говорятъ, покойный Грановскiй, когда хот?лъ пот?шить своихъ друзей, извлекалъ изъ особаго ящика эту удивительн?йшую книжицу и прочитывалъ изъ нея избранныя м?ста. Въ университетской библiотек? мн? удалось вид?ть экземпляръ этого творенiя; помню, что въ немъ между прочимъ говорилось что-то такое о происхожденiи портупей и темляковъ… Во все мое студенчество я не бол?е трехъ разъ пос?тилъ лекцiи Ставровскаго и очень затрудняюсь опред?лить, какъ и что онъ читалъ; товарищи разсказывали о нихъ, какъ о винигрет? какихъ-то выдохшихся анекдотовъ, собранныхъ въ книгахъ прошлаго стол?тiя. Но я знаю, что недовольствуясь курсомъ всеобщей исторiи, Ставровскiй читалъ намъ еще науку, по собственнымъ его словамъ имъ самимъ изобр?тенную, именно «теорiю исторiи». Подъ такимъ заглавiемъ она красовалась и въ печатномъ росписанiи факультетскихъ чтенiй. Я былъ на первой лекцiи этой scienza nuova; профессоръ совершенно ошеломилъ меня живописностью метафоръ – то онъ сравнивалъ исторiю съ голой женщиной подъ прозрачною дымкой, сквозь которую, т. е. дымку, проникаетъ пытливый взоръ историка, то строилъ какую-то необычайно сложную машину, на подобiе шарманки, объясняя пораженнымъ слушателямъ, что валъ означаетъ челов?чество, зубцы, за которые онъ зад?ваетъ – событiя, а рукоятка, которая его вращаетъ – ужь не помню что, чуть ли не самого профессора. Отъ дальн?йшаго слушанiя «теорiи исторiи» я уклонился. Нужно, впрочемъ, зам?тить, что слушателями Ставровскаго могли быть лишь люди не только не дорожащiе временемъ, но и обладающiе кр?пкими нервами. Посл?днее условiе требовалось въ виду того, что во вс?хъ иностранныхъ словахъ и именахъ профессоръ произносилъ е какъ русское p3;, и выговаривалъ М?нт?нонъ, р?н?сансъ, и пр. Въ большомъ количеств? это выходило нестерпимо, и студенты ув?ряли меня, что однажды генералъ-губернаторъ князь Васильчиковъ, присутствуя на университетскомъ акт? и слушая, какъ Ставровскiй перечислялъ въ своей р?чи заглавiя французскихъ книгъ, почувствовалъ себя настолько дурно, что въ сл?дующiе годы, получая приглашенiе на актъ, всегда спрашивалъ ректора: «а не будетъ ли профессоръ Ставровкiй произносить французскiя слова?»

Р?шительно не могу припомнить, какъ мы держали экзаменъ изъ «теорiи исторiи». Сдается мн?, что факультетъ вовсе уволилъ насъ ютъ этой непосильной задачи. Зато очень хорошо помню, что оставшись по выход? Шульгина единственнымъ представителемъ всеобщей, а по выход? П. В. Павлова, также и русской исторiи въ университет?, Ставровскiй задавалъ для семестральныхъ сочиненiй очень удивительныя тэмы. Къ сожал?нiю, не могу привести ихъ зд?сь въ точности, но знаю, что когда я разъ въ шутку сказалъ товарищамъ, будто Ставровскiй задалъ сочиненiе: «о польз? Европы» – никто не подумалъ, что я говорю въ шутку.

Такъ какъ я былъ рекомендованъ сов?ту Шульгинымъ, то нерасположенiе Ставровскаго въ посл?днему перенеслось и на меня, и я очень хорошо понималъ, что на окончательныхъ экзаменахъ онъ не будетъ ко мн? снисходителенъ. Можетъ быть имъ руководило и другое соображенiе, чисто практическаго свойства: онъ дослуживалъ срокъ и долженъ былъ баллотироваться на добавочное пятил?тiе. Если бы въ тому времени явился кандидатъ на ка?едру всеобщей исторiи, шансы быть избраннымъ для него очень совратились бы; и напротивъ, при торжественномъ провал? рекомендованнаго кандидата, факультетъ принужденъ былъ бы хлопотать объ оставленiи Ставровскаго на ка?едр?. По этимъ причинамъ я не сомн?вался, что мои экзамены по всеобщей и русской исторiи превратятся въ н?кое состязанiе. Къ счастью, противникъ мой оказался изъ не очень сильныхъ. Древнюю исторiю я сдалъ еще при Шульгин?; изъ новой мн? попался билетъ о Людовик? святомъ. Разсказываю я чуть не съ полчаса – Ставровскiй, не глядя на меня, только потираетъ переносицу. «Ну, а что-жъ вы самаго главнаго не разсказали до сихъ поръ?» вдругъ перебиваетъ онъ меня. Признаюсь, я сталъ втупикъ: кажется все ужъ сдалъ по порядку, и вдругъ отъ меня требуютъ самаго главнаго! – «А исторiю Тристана забыли?» съ торжествующимъ видомъ разр?шилъ мое недоум?нiе Ставровскiй. Я только переглянулся съ Н. X. Бунге, находившимся ассистентомъ на экзамен?, и по язвительной улыбк? на его лиц? понялъ, что мн? поставятъ кандидатскiй балъ. Очевидно Тристанъ далъ холостой выстр?лъ.

Съ русской исторiей д?ло вышло круче. Я не былъ ни на одной лекцiи по этому предмету и р?шительно не зналъ, что изъ него д?лалъ Ставровскiй. Товарищи говорили, что он? сильно напираетъ на археологiю, что онъ самъ производилъ какiя то раскопки подъ Кiевомъ и даже поднесъ однажды бывшему генералъ-губернатору Бибикову какой-то котелокъ съ древностями, сохранявшiйся съ т?хъ поръ въ университетскомъ музе? и называемый студентами «Бибиковскимъ горшкомъ.» Все это мало меня успокоивало, т?мъ бол?е что русской исторiей я занимался гораздо меньше ч?мъ всеобщей, и ужъ въ археологiи вовсе не былъ силенъ. А на экзамен?, точно на см?хъ, попадается мн? билетъ: «культурное состоянiе Руси въ уд?льномъ перiод?». Ставровскiй какъ увидалъ, такъ и повесел?лъ… Ну, пришлось и о Бибиковскомъ горшк? поговорить… Ассистентомъ, на б?ду, былъ профессоръ русской словесности Селинъ, на благоволенiе котораго я никакъ не могъ разсчитывать. Поставили они мн? вдвоемъ 3 (высшiй, кандидатскiй балъ былъ 4). Помощью такой отм?тки изъ главнаго предмета со мной было бы совс?мъ покончено, потому что не получившiй кандидатской степени разум?ется не могъ бы выступить претендентомъ на ка?едру – но факультетъ взглянулъ на д?ло иначе, и пригласилъ Ставровскаго переправить отм?тку.

Т?мъ, однако, еще не кончились мои состязанiя съ Ставровскимъ. Въ виду только что утвержденнаго новаго устава, я предположилъ тотчасъ по окончанiи курса искать приватъ-доцентуры. Надо было подать pro venia legendi. Шульгинъ, продолжавшiй изъ своего уединенiя интересоваться университетскими д?лами, посов?товалъ мн?, не зат?вая ничего новаго, представить просто кандидатское сочиненiе, благо оно было напечатано. Я послушался, хоть работа эта казалась мн? мало достойною. Она представляла, во всякомъ случа?, двоякую выгоду – была готова, и притомъ относилась къ эпох?, которою я наибол?е занимался, сл?довательно защита на диспут? представлялась мн? д?ломъ обезпеченнымъ. Ставровскiй, назначенный въ числ? оппонентовъ, т?мъ не мен?е заран?е торжествовалъ, разсказывалъ что у него приготовлено бол?е ста возраженiй, что онъ истребитъ меня съ корнемъ. Въ результат? вышелъ такой скандалъ, какого в?роятно еще никогда не было ни на одномъ диспут?. Чуть не весь городъ собрался въ университетскую залу. Ставровскiй началъ напоминанiемъ, что университетъ носитъ имя «императорскаго», и что поэтому защищаемыя въ немъ диссертацiи обязаны быть безукоризнены. Неожиданное предисловiе это сразу озадачило публику… Зат?мъ почтенный оппонентъ мой развернулъ тетрадь съ об?щанными въ числ? бол?е 100 возраженiями. Но, Боже мой, что это были за возраженiя! Наприм?ръ, прочитываетъ онъ изъ цитируемой мною книги н?мецкую фразу и доказываетъ что я ее совс?мъ не такъ перевелъ. Д?йствительно, между н?мецкой фразой и моей н?тъ ничего общаго. Вс? недоум?ваютъ, я самъ ничего не понимаю… Попечитель, покойный сенаторъ Витте, предполагаетъ что у насъ были разныя изданiя н?мецкой книги; беретъ ее у Ставровскаго, беретъ у меня – оказывается совершенно одно и то же. Тогда я прочитываю по-н?мецки ту фразу на которую ссылаюсь – переводъ выходитъ совершенно в?ренъ. Вся штука въ томъ, что Ставровскiй взялъ на указанной мною страниц? н?мецкаго автора первую попавшуюся ему фразу, и вообразилъ, что это именно та фраза, которую я цитирую въ русскомъ перевод?. По зал? проб?гаетъ сдержанный хохотъ, Ставровскiй быстро переворачиваетъ листокъ и читаетъ дальше. Праздничное настроенiе публики все ростетъ, диспутъ принимаетъ характеръ совершенно несвойственный академическому торжеству. Наконецъ Ставровскiй догадывается, что надо бросить свою тетрадку, и уступаетъ очередь второму оппоненту.

А въ конц? концовъ, бол?е ч?мъ благополучный исходъ диспута ни къ чему не привелъ. Я читалъ лекцiи всего одинъ семестръ. По новому уставу, политическая экономiя отнесена была къ курсу юридическихъ наукъ, и такимъ образомъ Н. X. Бунге выбылъ изъ нашего факультета. Съ этой перем?ной факультетъ можно сказать разсыпался, поступивъ въ полную власть Селина и Ставровскаго. Мн? за мои лекцiи не назначили никакого вознагражденiя, не признали ихъ обязательными для студентовъ и отвели для нихъ такой часъ, когда вс? стремятся об?дать. Со вс?ми этими условiями я помирился бы, потому что аудиторiя моя все-таки была полна, но вопросъ для меня заключался въ томъ – какимъ же образомъ я буду держать магистерскiй экзаменъ при такомъ состав? факультета? Очевидно судьба моя совершенно была въ рукахъ Ставровскаго. ?хать въ другой университетскiй городъ мн? не хот?лось, да и ученая служба, при ближайшемъ знакомств? съ м?стнымъ профессорскимъ персоналомъ, перестала мн? нравиться – и я принялъ приглашенiе генералъ-губернатора Анненкова разд?лить съ Шульгинымъ труды по редакцiи «Кiевлянина».

Съ этими воспоминанiями я однако зашелъ слишкомъ впередъ. Мн? надо снова возвратиться къ первымъ годамъ моего студенчества, чтобъ сказать о третьемъ профессор?-историк?, П. В. Павлов?.

Имя Платона Васильевича въ начал? 60-хъ годовъ, т. е. съ пере?здомъ его въ Петербургъ, сд?лалось очень изв?стно. Но въ Кiев?, и въ особенности между студентами, онъ еще раньше пользовался громадною популярностью. Его любили, ему поклонялись, его именемъ клялись. Онъ соединялъ въ себ? репутацiю основательнаго ученаго съ ореоломъ носителя такъ называемыхъ «лучшихъ идей», призваннаго руководить молодымъ покол?нiемъ въ его стремленiи къ общественному и нравственному идеалу. Въ то время, т. е. въ 1859 году, когда я поступилъ въ университетъ, роль эта была довольно новая. Мои товарищи были, такъ сказать, полны Павловымъ. Понятно, съ какимъ нетерп?нiемъ ждалъ я увид?ть и услышать его. Громадная, едва ли не самая большая во всемъ университет?, аудиторiя была биткомъ набита. Сошлись разум?ется не одни только филологи и юристы, для которыхъ читалась русская исторiя – сошлись студенты вс?хъ факультетовъ и вс?хъ курсовъ, поляки, хохлы, жиды – въ особенности жиды. Позади ка?едры, у ст?ны, въ проход?, густо т?снились студенты и постороннiя лица, устроившiяся кое-какъ на натасканныхъ отовсюду скамейкахъ. Сторожъ Данилка, маленькiй, плутоватенькiй солдатенокъ, весь сiялъ, точно это былъ его собственный праздникъ. Наконецъ профессоръ появился. Это былъ средняго роста челов?къ, очень симпатичной, даже красивой наружности, съ заст?нчивымъ румянцемъ на лиц? и прекрасными блистающими глазами. Робко пробираясь въ толп?, взошелъ онъ на ка?едру, и лекцiя началась. Съ этой самой минуты возбужденное состоянiе, въ которомъ я находился, сразу упало. Я былъ непрiятно разочарованъ. Профессоръ, во-первыхъ, былъ совершенно лишенъ дара слова. Р?чь его туго тянулась, останавливаясь подолгу посл? каждаго знака препинанiя, точно онъ диктовалъ плохо пишущему классу. Очевидно, содержанiе лекцiи было усвоено профессоромъ лишь въ главныхъ чертахъ, и онъ уже на ка?едр?, съ большимъ трудомъ, искалъ выраженiя своей мысли. Во-вторыхъ, самая мысль профессора производила очень смутное впечатл?нiе. Передъ нами происходили какiя то потуги, исканiе чего то еще не уяснившагося самому профессору, блужданiе въ какой то новой м?стности, съ отступленiями, съ возвращенiями назадъ. Никакого отношенiя къ русской исторiи лекцiя не им?ла. Она составляла введенiе къ такъ-называемой «физiологiи общества». Это была попытка систематизировать въ научномъ дух? разрозненныя положенiя позитивизма, клочки изъ антропологiи, отголоски еще не опред?лившагося ученiя о связи исторiи съ естествознанiемъ. Мн? показалось, что профессоръ куда то сбился, гд? то завязъ… Т?мъ не мен?е я аккуратно пос?щалъ его лекцiи въ теченiи всего семестра – и съ сожал?нiемъ долженъ сказать, что первоначальное впечатл?нiе мое не изм?нилось. Я ни разу не услышалъ ни одного слова, относящагося къ предмету курса. Продолжалась все та же «физiологiя общества» въ перемежку съ антропологiей и археологiей, все то же тягучее вымучиванiе недающихся фразъ. Притомъ профессоръ ужасно конфузился, или волновался, въ глазахъ его часто стояли слезы.

Существенная разница между впечатл?нiемъ, производимымъ Платономъ Васильевичемъ, и его установившейся гораздо раньше репутацiей, долго приводила меня въ недоум?нiе. Впосл?дствiи, она для меня объяснилась. Почтенный профессоръ принадлежалъ къ категорiи крайне и мучительно увлекающихся людей. Онъ передъ т?мъ только что совершилъ продолжительную по?здку заграницу, и эта по?здка отчасти сбила его съ толку. Онъ пристрастился къ археологiи и исторiи искусства, волновался итальянскими и готическими памятниками, вс?мъ т?мъ, что ему открыли европейскiе музеи. Вкусъ къ этой новой области настолько овлад?лъ имъ, что совершенно отт?снилъ прежнiе интересы. Притомъ, умъ П. В. Павлова былъ изъ т?хъ, которые не удовлетворяются спецiальнымъ знанiемъ, которые в?чно тревожатся потребностью вм?стить въ себ? «все челов?ческое». Отсюда постоянное блужданiе въ общемъ и безграничномъ, чрезм?рная отзывчивость на вопросы жизни, безпокойная жажда большой и еще не опред?лившейся роли. Натура высоко-симпатичеая и глубоко-несчастная, какъ мн? казалось…

Я однако остался при томъ уб?жденiи, что несмотря на свои обширныя познанiя и несомн?нную даровитость, Платонъ Васильевичъ былъ обязанъ своей громадной популярностью въ университет? не своимъ заслугамъ, какъ ученаго и профессора, а своей роли носителя «лучшихъ идей» и руководителя молодежи. Къ сожал?нiю, лично я не наблюдалъ его въ этой роли – онъ при мн? оставался въ университет? лишь три-четыре м?сяца – но я вид?лъ на своихъ старшихъ товарищахъ, что влiянiе его на нихъ было громадное. Въ этомъ смысл? онъ им?лъ то же значенiе, какъ Грановскiй въ Москв?, какъ Б?линскiй въ литературныхъ кружкахъ. Онъ былъ носителемъ общихъ гуманныхъ и прогрессивныхъ идей, насл?дованныхъ отъ нихъ обоихъ. Къ сожал?нiю, время и условiя, среди которыхъ пришлось д?йствовать Платону Васильевичу, были совс?мъ иныя. На кiевской почв? эти общiя идеи сталкивались съ частными вопросами – польскимъ, украйнофильскимъ и крестьянскимъ. Въ 1859 году еще не видно было, въ какой форм? произойдетъ столкновенiе, но уже чувствовалась трудность пребыванiя въ сфер? общихъ идей. Мн?, какъ челов?ку пришлому въ кра?, это было довольно зам?тно, и можетъ быть именно по этой-то причин? мн? постоянно казалось, что Платонъ Васильевичъ не им?етъ подъ ногами почвы.

Въ начал? 1860 года уважаемый профессоръ покинулъ университетъ и пере?халъ въ Петербургъ, куда давно уже стремился. Студенты точно осирот?ли… Р?дкiя письма, получавшiяся отъ Платона Васильевича, прочитывались кажется каждымъ образованнымъ челов?комъ въ город?… Потомъ дошли слухи. что онъ принужденъ покинуть Петербургъ, что въ его судьб? произошла печальная перем?на. Горе знавшихъ его было неподд?льное, искреннее… Въ настоящее время П. В. Павловъ снова возвращенъ кiевскому университету, гд? занимаетъ ка?едру исторiи искусства. Я не сомн?ваюсь, что новое покол?нiе студентовъ относится къ нему съ т?мъ же уваженiемъ, съ т?ми же горячими симпатiями, съ какими относились мы.

* * *