Бунтующий Яппи

– А я не забыл, – говорит и глядит куда-то в сторону. – Я сделал вид, что забыл.

– Постой! А Таня, она же помнит. Она-то, наверняка, хотела бы как-нибудь отпраздновать.

– Она-то хотела, да я не хочу. Вот в чём фикус.

Он невесело усмехнулся.

– Что ты делаешь, Илья? – спросил я серьёзно.

– Пиво пью… – Он поднял вверх мешок с пивом, иллюстрируя свой ответ.

– Ты же сам всё разрушаешь!

– Всё и так уж давно разрушено.

– Почему? – горячо удивился я.

– Потому что я не хочу свою жену. Потому что невозможно хотеть одну и ту же женщину шесть лет подряд, и моей вины в том нет. Просто всякий мужик так устроен.

User: Graf Tolstoy

– Вот видишь, вот видишь! – неожиданно торжествующе вскричал Замша, будто бы уличил меня в преступлении. – Это только лишний раз подтверждает!

– Подтверждает что? – опешив, не понял я.

Я ожидал от Замши чего угодно: сочувствия, упрёка, дружеского совета – но только не того, что слова мои будут использованы против меня же в качестве аргумента в нашем споре о женщине.

– Все твои проблемы оттого, что ты смотришь на женщину как бы сквозь мутные очки, – волнуясь, продолжал Замша. – Она для тебя всего лишь объект твоей похоти. Ты вдоль и поперёк исследовал её тело. Оно тебе наскучило, и ты бросился в погоню за новым. А душа? Душа Танина? Ты говорил с ней хоть раз по душам? Стал ты ей другом? А между тем, ведь дружба мужчины и женщины настолько тонка, настолько отличается от дружбы между мужчинами! Мужская дружба, понимаешь, вечно подозрительна, имеет привкус соревнования, борьбы, конкуренции. Даже мы с тобой соревнуемся. Друг другу что-то доказываем. Доказываем, кто из нас лучше. Пусть бессознательно. Но это так! С женщиной – наоборот. С ней можно по душам. Особенно с такой, как твоя Танька. Она человек замечательный, с тонкой душой и умная. А во время разговора сколько телесного контакта, поверь, никак не связанного с сексом! Понимаешь, женщина больше, чем словами, может сказать прикосновением простым. Берёт за руку, и это у неё, как бы объяснить, – это просто способ общения, её тепло сообщается мне, она говорит, но не словами, а этим теплом, этим размеренным током крови там, внутри, этой пульсацией живых клеток… А что у мужчин? Не дай Бог, какое прикосновение! Что ты! Начинаются разные гомосексуальные фобии! Ой, не педераст ли я?

Не выдержав, я громко расхохотался в ответ на пространное рассуждение Замши.

User: Zamsha

Чего хохочет-то? Что я смешного сказал? Даже слёзы у него на глазах выступили от смеха. Рожа блестит, как самовар.

Ну, насмешил!.. – И снова гомерический хохот. Циклоп.

Машет ручищами.

– Замша, Замша, вот и видно, что ты никогда с женщиною близко не общался! Ой, насмешил! Ну я-то абсолютно точно не педераст, и различных гомосексуальных фобий у меня тоже нет. А за то, что ты меня рассмешил, я тебя сейчас прямо здесь вот возьму и троекратно по-русски расцелую в обе щеки!

Тянет ручищи. Ко мне.

– Нет, куда ты! Стой! Не надо!

– Поздно, брат. Теперь-то чего уж? А ну-ка не извольте противиться, любезный вы мой Глеб Андреевич, сейчас я Вас лобызать стану за Ваше необыкновенное остроумие!

Целует меня. Слюнявит и колет мне морду. Отпускает. Тьфу. Отфыркиваюсь. Пиджак помял, сволочь!

– Ой, насмешил!.. – От смеха он расслабился, как после бани. Потный лоб утирает ладонью. – Фу-у-у-у. Запомни, – пристально глядит мне в глаза, – дружбы между бабой и мужиком не бывает! Это так же верно, как то, что мы с тобой здесь сидим и пьём пиво, понял?! Не бывает! Выброси эти свои мысли из башки. С такими мыслями жить нельзя. Ой, смех один. Послушай же, как можно дружить с человеком, который только и делает, что требует и требует от тебя, но при этом ничего не даёт взамен!

– Да как же так? – спрашиваю.

– Объясняю, – тоном терпеливого учителя отвечает. – Вот Таня, не имея собственных интересов, использует меня, как затычку! Ей скучно, а я должен развлекать. Человек вообще не понимает, что иногда, например, я не в настроении шутить. Это сразу воспринимается: ты что – не рад меня видеть?! Ещё с возмущением, со слезами. А того в толк не возьмёт, что я просто не могу, как идиот, как паяц, как шут гороховый с бубенчиками, всё время радоваться и приплясывать вокруг неё! Одно простое объяснение на все случаи жизни: ты меня не любишь, а иначе, если бы любил, ты бы, ну и дальше, пошёл бы со мной в театр, не стал бы приглашать меня в глупый театр, а позвал бы на крышу дома пить вино и смотреть на звёзды, купил бы мне цветов, не купил бы мне эти пошлые цветы, а купил бы котёнка, поцеловал бы меня со всею страстью, а не просто чмокнул, ну и так далее. Никогда не знаешь, чего от тебя ждут. И заметь, словами не скажут, чего же собственно нужно! Это же слишком просто, если словами. Ты тогда сделаешь, как сказано, и не за что будет обидеться! О, женская логика! Только подумай, надо, чтобы ты догадался. Сам догадался, чего же она хочет! Но самое главное, это называется не капризностью, не избалованностью, а женской непредсказуемостью, загадочностью и подаётся как величайшее достоинство! Как сокровище, которое на тебя свалилось, но которое ты по глупости не можешь оценить! Ну, и какая же, к чёрту, дружба?! – спрашиваю я тебя. Здесь дружбою даже и не пахнет. А вот у нас с тобой дружба. А знаешь, почему? У нас нет корыстной заинтересованности друг в друге. Мы друг друга не хотим использовать. Сидим и просто пьём пиво. А у бабы одна цель – зачать от тебя ребёнка, и она, даже этого не осознавая, всегда, понимаешь, всегда инстинктивно пользуется тобой как материалом для зачатия. И то, что ты говоришь, будто на тебя женщины не смотрят как на самца, – полный бред!!!

Закончив, бородач выжимает в себя остатки пузырчатого пива из мешка.

User: Graf Tolstoy

– Так что же? Женщина, выходит, самка? – спросил меня Замша, и лицо его вытянулось от удивления.

– Самка и есть, – отвечал я ему, бросая под ноги пустой мешок из-под пива и вытирая усы и бороду. – Натуральное животное, как и мужик, впрочем, но только женщина, скажу тебе по опыту, большее животное.

Мужчина в клетчатой рубашке и синих трико с поместительными пузырями на коленках, куривший у одного из подъездов, неприязненно покосился на нас с Замшею и, швырнув окурок на землю, затоптал его ногою. Я вспомнил вдруг, что в нашем подъезде на первом этаже жил когда-то дядя Коля, который тоже целыми днями стоял на улице и курил. По всей видимости, он только числился на какой-нибудь работе, но в действительности на неё не ходил, ибо во всякое время суток: и утром, и вечером, и даже позднею ночью – можно было увидеть возле подъезда его тощую фигурку в тельняшке при тёплой погоде, в курточке цвета хаки или куцей шубейке в холода. Многие обитатели подъезда, возвращаясь домой в сумерках, при полном отсутствии фонарей безошибочно находили дорогу к подъезду, ориентируясь по красноватой звёздочке дяди Колиной папироски, мерцающей в темноте. Встречая их у дверей, словно привратник, дядя Коля приветственно поднимал руку и бросал какую-нибудь ничего не значащую фразу вроде: «Ну-ну, холодно нынче». Однако дядю Колю вовсе нельзя было упрекнуть в праздности. Если кто собирался съезжать с квартиры или, напротив, заселяться в дом, он был первый помощник; деятельно засучив рукава, хватался за угол шкафа или дивана, расталкивая изумлённых грузчиков, и громко, с удовольствием кричал: «Та-а-а-ак, ребятишки, щас на попа будем ставить, на попа!» От денег, которые ему предлагали за помощь, он неизменно и твёрдо отказывался, зато на новоселья обязательно ходил. Если же у ребятишек во дворе случалось какое несчастье: ломалась ли игрушка или соскакивала цепь у велосипеда, – дядя Коля и тут приходил на помощь, подолгу возился со сломанной вещью и, наконец, починив её, отходил весь сияющий и перепачканный.

– Всё у тебя выходит как-то однобоко! – воскликнул Замша. – И от этого ты меня вовсе не так понимаешь! Секс, безусловно, хорош, и с этим никто не спорит, но есть и другая нефизическая сторона отношений. Я, если хочешь, эстет и способен наслаждаться этой нефизической близостью, поэтому любая женская компания принимает меня скоро и не как некое инородное тело. При мне они ведут себя естественно, искренне даже. Появись мужчина-самец, он немедленно всё испортит, разбудив инстинкты женщины-самки: кокетство и прочее. Мужчина-самец груб. Он нужен женщине, действительно, как ты говоришь, только для того, чтобы зачать ребёнка. Она и отдаётся ему единственно ради этой цели, но никогда не открывает души. Я же безобиден…

Не слушая Замшу, я пошарил в кармане и, вынув руку, почувствовал сладковатый клубничный запах. Немедленно вспомнилось, как вчера, остановившись у аптеки, я приказал ей: «Жди меня здесь». «Ты куда?» – спросила она, хотя по глазам было видно, что догадалась. «Сейчас зайду витаминок куплю», – пошутил я. «Я с тобой». «Не надо. Я быстро». Пока стоял в очереди за презервативами, мне виделась её смутно темнеющая сквозь стекло фигура и надпись на стекле в обратную сторону: «Аптека». Какие груди, Бог мой! Грудей таких отродясь не видывал! Презервативы были только с клубничным запахом, и я с какою-то отчаянной решимостью приобрёл три упаковки. И не пожалел вовсе. Бог мой, как она отдавалась!

– Послушай же ты опытного человека, дурья твоя башка! – перебил я Замшу. – Ты вот этим своим эстетством женщину только оскорбляешь. Ей ты в качестве друга не нужен. Она только того и ждёт, что ты возьмёшь её и будешь для неё Хозяином, понял? Строгим, но справедливым. И никакого либерализма. Либерализму и в политике-то не должно быть места, а уж в отношениях с женщиною и подавно.

– Как это возьмёшь? Что значит возьмёшь женщину? – удивился Замша.

– А так: поднимаешься к ней после свидания на чашечку кофе и в прихожей помогаешь раздеться. Снимаешь с неё пальто там или плащ. Вот так, – двумя руками я изобразил, как нужно помочь женщине, – и в этот момент наклоняешься и целуешь её сюда, в шею, можно даже укусить слегка, главное не переборщить, и всё – она твоя! В башке у неё что-то происходит, какой-то инстинкт подчинения срабатывает. Главное, потом, если отношения начнутся, ни в коем случае не упускать это твое доминирование, иначе кирдык – баба тебя верхом оседлает и уже не слезет. Вот в чём фикус!

Невдалеке маленькая плотная дворничиха катила тележку с двумя огромными закопчёнными мусорными бачками, на которых красною краскою выведены были две загадочные буквы «ЮЩ». Мужчина у подъезда приветственно махнул дворничихе рукой и сказал: «Бог в помощь».

– Ну, это уже домострой какой-то, – протянул Замша. – Ты оглянись! На улице-то двадцать первый век. Эмансипация.

– Вот и плохо! Эмансипация – это что же такое? Это когда бабы ведут себя, как мужики. А обратная сторона этого процесса? А? Мужики как бабы. Всё шиворот-навыворот. А кто же любит у нас извращать то, что Богом задумано? То-то, что дьявол. Так что вся эта Ваша, с позволения сказать, эмансипация, Глеб Андреевич, непременно от лукавого!

В этот момент тишину двора нарушила назойливая мелодия мобильного телефона.

– Это у тебя, – сказал я Замше.

Он нажал кнопку принятия вызова и произнёс:

– Алло.

Потом, прикрыв трубку рукой, посмотрел на меня и одними губами сообщил: «Андрей». Я понял, что звонил наш бывший одноклассник Андрей Гриневич.

– Где? – спрашивал Замша. – В Тинькове? Когда? Да передам, он здесь. Хорошо. Мы приедем.

Закончив разговор, он посмотрел на меня и сказал:

– Схема созрела.

Помятые закопчённые мусорные бачки ударялись друг о друга, когда тележка подпрыгивала на кочках, и, будто литавры, производили оглушительный грохот, сопровождаемый визгом и скрипеньем несмазанных осей. Потёкшая вниз распластанная красная «Ю» и такая же «Щ», как две огневушки-поскакушки, кружились под руки в бешеной свистопляске, напоминая финальное видение Венички Ерофеева. Кусок картофельной кожуры, свисавший через край бачка, вываливался всё более, пока, наконец, и вовсе не вывалился на землю, где был безжалостно растоптан резиновым сапогом дворничихи. Илья и Замша, отяжелев от пива, покидали двор, и вслед им с помойки тянуло дымком и какой-то протухшей кислятиной. Ветер принёс чёрный хрупкий и лёгкий, насквозь обугленный лист из подожжённой дворничихой мусорной кучи. Куча пыхтела, как осьминог, выпуская из-под себя чернильные клубы, оседала и съёживалась, охваченная язычками рыжего пламени. Мужчина у подъезда вновь закурил и неприязненно посмотрел в спину двум удалявшимся чужакам. Брошенная им на землю и не до конца растоптанная сигарета ожила и мерцала теперь огненным глазком, который обугливал, поедал белую бумагу, приближаясь к золотистому фильтру и испуская вверх длинную тонкую струю сизого дыма.