Бунтующий Яппи

– Знаешь, что Груздь каждый день, когда делает домашку, по «Сникерсу» хавает и колой запивает, – завистливо протянул Дениска, отлипнув от стекла. Тяжёлая сумка тянула его к земле, и он смотрел на меня снизу вверх, смешно вывихнув шею.

– Да, – говорю, – прикольно ему.

– А ты ему сразу пни по яйцам, – неожиданно зло сказал Дениска, и глаза его сузились. – Когда кто-то сильней, надо сразу по яйцам, а потом запинывать.

– Ты чё, – говорю, – злой такой.

– Да не злой, чисто так.

Тут подошёл мой троллейбус, и я сказал:

– Ну, пока.

– Пока.

Домой я приехал в самом паскуднейшем настроении. А вечером вдобавок ко всему ещё с матерью поругался неизвестно зачем. В последнее время она особенно меня достаёт своими расспросами дурацкими.

– Как день прошёл?

– Нормально.

– У тебя что-то случилось?

– Нет.

– Я же вижу, что ты какой-то грустный.

Молчу. Тогда она пускается на разного рода наивные хитрости: «А за мной сегодня, представляешь, какой-то дядька гнался с цветами, кричал: «Вы – женщина моей мечты». И начинает наигранно смеяться.

А я ей:

– Ну и выходи за него замуж, мне-то что.

Она теряется. Потом берёт себя в руки и раздражённо замечает:

– Не груби мне.

Щёки у неё покрываются розоватыми пятнами.

– Ты вообще в последнее время стал очень грубым.

– Сама такого воспитала, теперь расхлёбывай! – отвечаю.

А она стоит и, видно, не знает, обидеться ей или рассердиться и залепить мне пощёчину. Как маленькая девочка, честное слово! Тут захотелось как-нибудь ещё поддеть её, и я медленно так говорю, каждое слово взвешиваю:

– Чё прикопалась-то со своими расспросами дурацкими, я же не спрашиваю тебя, почему у меня папы нет?!

– Кажется, мы уже обсуждали с тобой этот вопрос… – Она старается, чтобы голос был ровным.

– А знаешь, кто такой папа?! – с каким-то щенячьим привизгом выкрикиваю, – это тот, кто тебя базару учит, за жизнь тебе втирает! Поняла?!

– Слов-то нахватался.

– Нахватался, представь себе. Это не с тобой сюсюкать. Воспитывала меня всю жизнь, как благородную девицу. В гробу я видал такое долбанное воспитание!

Долго бросал ей в лицо обидные слова. При этом испытывал какое-то нездоровое удовольствие. Знаете, чего я добивался? Чтобы она ударила меня по щеке, и слёзы бы из глаз брызнули, а щека бы вспыхнула. Я бы тогда выскочил в прихожую, сорвал с крючка куртку, сунул ноги в стоптанные ботинки и выбежал на улицу, хлопнув дверью. Ушёл бы, короче, из дому. Все подростки рано или поздно уходят из дому. Со мной ещё такого не случалось, и я очень хотел попробовать. Но мать всё испортила. Она просто перестала меня слушать и занялась своими делами. Я оделся и хлопнул дверью. Конечно, не так эффектно всё вышло, как если бы она мне влепила пощёчину, но я решил всё равно уйти из дому, потому что меня игнорируют.

Темнело уже, и я стал представлять, будто в конце нашего разговора она не выдержала и отвесила мне оплеуху. Родная мать – и сына по щеке! Ну, нет, я ей этого никогда не прощу. Придёт ведь завтра сама извиняться. Да не тут-то было. Завтра я не вернусь, и послезавтра не ждите. Буду жить на вокзале с бомжами и проститутками. Пускай побегает, милицию на уши поставит. Они дадут объявление по телеку: такого-то числа, во столько-то такой-то ушёл из дому и не вернулся. На нём была коричневая дермантиновая куртка, синие джинсы «Врангель» (не настоящие, а китайские). Какую-нибудь фотку покажут, чтоб весь город видел. Через недельку уже надежду потеряют, с ума сойдут от горя, подумают, что меня продали на органы. А я – вот он, тут-то и объявился, целый и невредимый! Уж она тогда запомнит на всю оставшуюся жизнь!

Незаметно для себя я добрёл до Машенькиного дома. Девятиэтажки в сумерках напоминали многопалубные корабли со множеством жёлтых огней. Я почему-то вспомнил про книжки писателя Владислава Крапивина. Крапивин классный мужик и пишет прикольно про пацанов, таких же, как я, про корабли и про приключения. Тут мне захотелось быть капитаном какого-нибудь парусного судна, фрегата или каравеллы, а ещё круче пиратом типа капитана Блада, который возвращается к своей Арабелле Бишоп или как там, а она выбегает его встречать на пристань. Он сходит с корабля и крепко прижимает её к груди, непременно к груди. Так хочется прижать кого-нибудь к груди и гладить по волосам! Вот возьму и зайду сейчас к Машеньке. Всё ей расскажу. Она выслушает и поймёт, потом погладит по волосам, прижмёт к груди мою несчастную голову. Чёрт! Я иногда такой сентиментальный, аж воротит. Травлю себя, травлю всякой чушью! Мне вдруг сделалось стыдно оттого, что я сегодня мать довёл до белого каления. И самое главное, зачем? Так вот глупо я устроен. Сам вначале делаю, а потом не знаю для чего. Но всё-таки извиняться я не пойду. Гордость не позволит. Я, конечно, виноват, но ведь и меня можно было понять. Любая нормальная мать на её месте давно бы догадалась, что у меня переходный возраст и так далее. Она, между прочим, тоже виновата. Кто, в конце концов, меня воспитал? Не сам же я по себе такой вырос.

Вернулся домой уже очень поздно. На кухне горел свет, она не спала. Увидев меня, встала, молча прошла мимо и свернула в комнату. Я, не раздеваясь, просунул голову в дверной проём: она уже лежала, накрывшись одеялом и отвернувшись к стене.

Скоро я тоже улёгся. Не удавалось заснуть. Слышалось её ровное дыхание. Мы оба спим в одной комнате (квартира-то у нас однокомнатная в панельной девятиэтажке – всё, что дали после сноса барака в 1987): она возле окна, а я на другом конце, в углу. Вдруг показалось, что будет до жути романтично не спать совсем и целую ночь думать о моей Машеньке.

Попытался поймать в фокус воображения её розовый кошачий ротик. Он порхал перед внутренним взором. Когда-нибудь мы с ней поженимся и тогда будем вместе лежать в одной постели. Мне представилась сцена: я у неё в гостях, мы долго целуемся – Господи, невероятно! – оба падаем на кровать. Мои руки забираются ей под блузку. Нет. Я поспешно отдёргиваю их и отваливаюсь в сторону. Лежим, прерывисто дыша и глядя в потолок. Кто-то стискивает сердце. Господи, милая моя, как долго ещё до свадьбы! Нам только четырнадцать. Но мы дождёмся, правда, ангел мой? Правда? Так мы будем испытывать себя, мучить каждый день, но ни разу не дойдём до конца. Что-то, конечно, можно будет себе позволить и до свадьбы. Снять с неё блузку, расстегнуть лифчик и прижать маленькие нежные грудки к своей горячей груди. В этом же нет ничего предосудительного! Всё. Только это. Дальше я не пойду. Я честный человек. Я начинаю проделывать всё это с ней в своём воображении. Я готов был сдержать слово. Только снять лифчик. Расстёгиваю его скрюченными пальцами: мелькают круглые спелые фиолетовые груди, украшенные шершавыми шишечками. Смуглое тело. Прекрасный раскосый, серебром отливающий сабельный длинный серп татарского глаза. Сверкнул. Рассёк. Губы жаркие, пухлые прислонились к губам. Альфия. Зверея, рычу, рву в клочья одежду. До конца! До конца! Ткань подушки, как наждачная бумага, царапает щёку. Тихо, чтобы мама не услышала. Простыня облепила зудящее тело. Тру его обо всё, что попадётся под руку. Господи, не могу. Прости грешника. Так. Колени стискивают одеяло, как клешни. Подушку вниз. Обхватываю ногами. Мну её. Милая Альфия. С тобой не надо ждать. Скорее. Кусаю зубами комок простыни. Целую собственные руки. Я нежный, я такой нежный, дайте мне подарить свою нежность. Ногти царапают кровать. Спазм. Стрелой в небо. На излёте. Высшая точка. Звезда. Взрывается. Стремительно вниз. Тело колотит, будто оно кувырком по ступенькам летит. Всё.

Распятый лежу на кровати. Я жалок. Я противен себе. Я ничтожество. Если бы Машенька только знала, она бы меня не простила никогда. Всё, сегодня был последний раз, когда я позволил себе это. Я мужчина или тряпка? Неужели не могу сказать себе твёрдо раз и навсегда: я завязал и точка. Могу. С тем и заснул.

На следующее утро, так и не помирившись с мамиком, погнал в школу. Обычный день. На крыльце у школы старшаки тусуются. Широкие спины в кожаных куртках. От них несёт агрессивной смесью табачного дыма и одеколона Oldspice. В рекламе мужик рассекает по волнам на сёрфинге. Обещают запах свежий и пряный, как морская волна. Короче, это был Чиба и его братва. С ними ещё зависали размалёванные девицы с обесцвеченными волосами. Драные лохудры. Я хотел было незаметно прошмыгнуть мимо, но меня окликнули:

– Слышь, парняга, иди сюда, побазарить надо.

Внутри всё похолодело, и кишки слиплись от страха. Такой вот я трус. Если будут прикалываться, смолчу. Ну их, с ними связываться.

– Иди, иди, не грейся.

Я робко приблизился. Обесцвеченные лохудры нагло изучали меня, надувая розовые пузыри из жвачки.

– Чё уставился? – одна сказала. – Это ж «Бубль гум».

Они заржали.

Чиба наклонил свою бычью голову вниз и выкатил на меня стеклянные карие глаза. На его короткой шее растеклось чернильно-фиолетовое родимое пятно.

– Ты в воскресенье с Груздём махаться будешь? – спрашивает.

– Ну, я, – отвечаю.

– Смотри, не обломай, мы все придём, посмотрим.

– Да, я уже ставки сделал, – выкрикнул кто-то из их братвы. Все снова дружно загоготали.

Чиба продолжил:

– Я на тебя поставил, не обломай. Если Груздь тебя отпиздит, ты мне денег будешь должен.

Я заморгал и хотел возразить.