На поле жизни

– «Прилепится»… – обиженным тоном перебила подругу Маша Маленькая, – твой Игнатий Иваныч сам, бывало, графа пригласит, потому, ему было лестно с графом погулять…

– Ле-е-стно!.. Плевал он на всех графов-то… Он миллионщик был, понимаешь!?. – в свою очередь перебила Машу рассказчица и, уловив голосом прежний тон, продолжала. – На тройках мы тоже часто катались!.. Возьмём, бывало, самую лучшую тройку, сядем вдвоём и поедем… Едем-едем и чёрт знает куда заедем – за Лесное, за Парголово… А потом назад, в «Хижине дяди Тома» привал сделаем и домой… А как-то раз по морю ему вздумалось прокатиться, по льду… Извозчик сначала упирается, а потом Игнатий Иваныч как сунет ему в шею да к носу ему трёшницу – и понеслась наша тройка, и понеслась!.. Едем по льду, а он трещит – в начале зимы это было, – едем, кучер орёт во всю глотку на лошадей, а мы сидим в обнимку да целуемся… Потом остановились, выпили из горлышка портвейна, кучера угостили и опять вперёд! Игнатий Иваныч отстранил кучера, взял в руки вожжи да как гикнет! Да как понесут нас лошади!.. Впереди – широко-широко! Ничего не видно!.. Огоньки где-то горят, в Кронштадте что ли или где, а мы несёмся… Снег под полозьями хрустит, в лицо бьёт ветер…

Она вдруг смолкла, осмотрела слушателей внимательным взглядом и хотела было добавить ещё что-то к своему рассказу, но Михайлина Скач её перебила спросив:

– А где теперь этот коммерции-то советник?..

– А кто его знает, уехал он куда-то в Сибирь дорогу строить… А меня бросил… – ответила Надя Крутинина, и голос её дрогнул слезами.

III

Иногда и Маша Маленькая рассказывала о своём маленьком графе, но её рассказы не увлекали слушательниц. У графа была своя вороная лошадь, и он иногда катал Машу по городу и ездил с нею в загородные увеселительные места. Бывал он с нею и на маскарадах, и в отдельных кабинетах. Видя с каким вниманием все слушают Машу, она и сама старалась рассказать что-нибудь позанимательнее о своём графе, но в их прошлой связи с графом ничего не было занимательного, а собственной фантазии у неё не хватало, чтобы сочинить что-нибудь интересное, и она пониженным голосом говорила:

– Что-то всё он точно боялся. Бывало, придёт, поставлю я бутылку хересу, а он рассматривает её и всё думает, а хорошо ли вино? Закуску какую подадут – тоже сперва всю её осмотрит да обнюхает, а потом уж и есть примется. На тройках он тоже боялся ездить – как бы не разбили… А уж если домой собирается – так умора: шею обернёт длинным шарфом, воротник подымет, калоши и перчатки тёмные на ноги и на руки натянет. – «Да ведь тепло, – говорю, – чего ты кутаешься!?.» – «Нет, – говорит, – холодно, боюсь простудиться»… Не любила я его! Какой-то он был словно засушенный…

– А молодой он был? – спросила всё время жадно слушавшая Михайлина.

– Чёрт его знает: усы и бороду брил, голову тоже ёршиком подстригал, и с лысиной голова-то была… Этак в рубль серебром лысина светилась…

– А богат он был? – снова спросила Михайлина.

– Тебе, Михайлина, всё бы богатство! – с недружелюбной ноткой в голосе воскликнула Саша Мирова, которая всё время прислушивалась к рассказу с нахмуренными бровями. – Чего ты всё о богатстве спрашиваешь? – продолжала она. – Что ты думаешь, граф-то этот Маше всё богатство отдаст? Жди – отдаст! Все они покупают нашего брата, если в кошельке лишние деньжонки завелись… Трёшница в зубы, и готово! – Любую бери…

– Трёшницу!.. Ого!.. Это ты ошибаешься! – обидевшись, возразила Маша Маленькая. – С трёшницей-то я и через порог его не пущу!..

Сдвинув брови, Саша Мирова быстро встала и вышла из комнаты. Она часто одиноко бродила по коридору и о чём-то долго и упорно думала.

Душу девушки волновали смутные, но властные чувства, неотвязчивые думы и желания, – острые желания чего-то… Она и сама не знала, чего хочет её душа, но она ясно видела и сознавала, что то, чем она живёт, всё это не то и не то. Не удовлетворяла её тяжёлая работа на фабрике, не удовлетворяла и вся их шумная и бестолковая жизнь. Целые годы жить на виду у всех: целые дни на фабрике среди таких же как и она, обед в шумных дешёвых столовых, и даже ночью, когда люди отдыхают, нет для неё отдыха…

Всё время она теснилась вместе с подругами в одной комнатке, и они поневоле жили радостями и печалями друг друга, а ей часто хочется быть одной и до чего-то додуматься, что-то узнать!.. Иногда у них было и общее веселье. К ним приходили кавалеры. Они также пили, танцевали и проводили беспорядочные ночи до утра, а поутру их будили фабричные гудки и возвещали о наступившем дне тяжёлого труда.

День приходил, потом опять наступала ночь, и её сменял новый день с постылым трудом, с прежними, давно знакомыми, радостями и горестями жизни.

В этом вихре жизни встречалась она и с такими людьми, которые выделялись из толпы и говорили ей что-то не совсем понятное, но новое. Потом эти люди уходили куда-то, и она снова оставалась среди всех и на виду у всех.

Она встретилась с ним.

Это был приказчик в фабричном магазине. Звали его Глуховым. Ей нравились его тёмные волосы и карие глаза с длинными ресницами. Ей нравилась и его тихая речь, и такая славная-славная улыбка!.. Скоро потом они сошлись безрассудно и как две пушинки закружились в воздухе. Потом их метнул ветер в одну сторону, и они понеслись и понеслись…

Потом они оба опомнились после сладкого опьянения, прозрели и тут началась новая жизнь: ревность, охлаждение, ссоры и даже… даже побои… Он её бил… Разве она когда-нибудь забудет, что он, такой хороший, тихий и ласковый, бил её и больно бил!?. Они расстались врагами. Он уехал в деревню, и она снова осталась одинокой на виду у всех.

Завелись и новые друзья среди фабричных рабочих. Минуты, часы и дни взаимного увлечения сменялись тяжёлым разочарованием и охлаждением, потом недолгое одиночество, новая встреча и опять то же… В результате всего – болезнь, расшатанные нервы, осиротевшая душа!..

Однажды она пришла на Николаевский мост и хотела броситься через перила в Неву, но потом быстро переменила своё решение. На Большом проспекте она повстречалась с каким-то художником и в первый раз в жизни продалась ему за деньги… Она стала пить… Иногда её посещали мысли о самоубийстве…

Не жажда жизни отталкивала её от порога смерти, а какая-то страшная злость на себя, на «них», на всех, на всех… Жилось скверно, а она вот назло всем не хотела умереть. Ей хотелось жить ради этой скверной жизни, ради мук и отчаяния… Самоубийство ей казалось чем-то маленьким и слабеньким, и это слабенькое было в её воле, а ей хотелось чего-то другого, большого и сильного, с чем бы можно было побороться…

Часто в приливе тоски она говорила Михайлине:

– Уеду к себе в деревню и выйду замуж.

– Что же в этом хорошего?

– Хорошего немного, а так… Всё-таки что-то будет своё: муж, коровы, ягнята… Потом пойдут дети…

Она говорила и не верила в исполнение того, чего хотела. Да она даже и не хотела ничего этого.

– Я не поеду в деревню, – с упрямством в голосе продолжала Михайлина. – В прошлом году вот ездила, и ничего хорошего из этого не вышло – разругалась с отцом и уехала… Всё равно, мне не вернуться в деревню – не могу. А вот удастся схватить какого-нибудь молодчика, вроде купчика…

– Ты думаешь схватить его, а он тебя схватит, помнёт-помнёт в руках-то как катышек чёрного хлеба да и выбросит за окно.

– Пока молода, не выкинет: одурачу, зацелую, заласкаю, а потом – наплевать!.. Выбрасывай… Хоть день, хоть месяц так поживу!..

Подруги долго молчали, обдумывая свои думы. Михайлине представлялось будущее, о котором она мечтала, а Мирову снова тяготили мысли и думы, в которых она никак не могла разобраться.

– Дура я была! – минут пять спустя говорила Мирова. – Надо бы мне было тогда к Петровскому ходить: хороший он был, книжки у него читали, барышни к нему ходили, настоящие барышни. Потом он со студентами знакомство свёл… Как они жили! Все вместе книжки читали, вместе на взморье на лодках катались!..

– А потом их всех вместе и сцапали! Чего же тут хорошего-то!? – энергично возразила Михайлина.

– Что ж что сцапали – пусть цапают!.. А теперь лучше: всё равно в больницу попала да вот тут и сгнию заживо… Никогда я себе не прощу этого!.. А как он просил, звал…

– Кто он, Саша?..

– Петровский… Одно время мы с ним были в дружбе и как-то раз в белую ночь гуляли по набережной. Он что-то всё хмурился и молчал, мне тоже не по себе было. – «Отчего, – говорю, – вы такой невесёлый? Может, из дома что-нибудь дурное пишут?» – «Дома, – говорит, – плохо, да и здесь нехорошо». – Смотрю я на него, а у него в глазах темно. Помолчали мы немного, а потом он и говорит: «Вся жизнь плохо устроена, и во всём мы виноваты сами. Надо нам всем быть другими: а то, что нам дают, то мы и берём, а дают-то всё отбросы. А надо брать человеку то, что надо настоящему человеку»… Посмеялась я над ним, да и спрашиваю: «А что, – мол, – разве мы с вами не настоящие люди?..» – «Нет, – говорит, – не настоящие… Мы, – говорит, – с вами только обыкновенные люди»…

– Обыкновенные… Вишь ты, а ему необыкновенным захотелось быть! – неожиданно прервала рассказ Мировой Михайлина. – Взял бы он нос себе краской вымазал или ещё что-нибудь… Вот и был бы необыкновенный…

– Ты, Михайлина, глупостей не говори! – оборвала её Мирова. – Ты никогда не услышишь того, что он говорил мне тогда. Он мне показал необыкновенных людей. Позвал он меня к себе в субботу после работы. Прихожу, а он сидит у окна с одним своим товарищем, Трофимовым он, кажется, прозывался. Сидят они и газету читают. Петровский ласково встретил меня и чаем угостил. Сидим мы втроём, и вдруг звонок. Приходит студент один, высокий такой, а с ним барышня, хорошенькая… курсистка… Поздоровались мы все, потом пили чай, а студент всё говорил и говорил… А потом мы все поехали на взморье, сели в лодку да и далеко уехали!.. Долго мы катались на лодке, пели песни, говорили. Студент прочёл какую-то маленькую книжечку, да только я что-то мало поняла его. А когда мы с Петровским пошли домой, он и говорит: «Вот, – говорит, – это и есть необыкновенные люди; вы, – говорит, – Александра Васильевна, слушайте их, дурному не научат». – «Да я, – говорю, – что-то плохо их поняла». – «Ничего, – говорит, – потом будете понимать, мы с Трофимовым так же начали».

– Ну, что же, а потом ты этих необыкновенных-то встречала? – спросила Михайлина, которой рассказ подруги показался неинтересным и утомительным.

– Потом никогда с ними не встречалась и к Петровскому не заходила. В это время как раз у нас с приказчиком любовь-то и началась. На взморье-то мы тоже ездили, да только всё вдвоём да вдвоём… Так вот с Петровским-то я и рассталась… А как хорошо было!

– Что же хорошего-то? Ведь всех их нет теперь… Ты сама же говорила, – с раздражением в голосе говорила Михайлина.

– Да и любви-то моей нет! – тихо, точно нечаянно обронив слова, проговорила Мирова и опустила глаза.

IV

Сидя на своей койке с руками, сложенными на коленях, Гундобина внимательно прослушала всё, что говорилось Мировой и Михайлиной. Порою ей хотелось подойти к ним и вступить в разговор, но потом она быстро отказывалась от своего решения.

Несмотря на сходство положения больных одиннадцатой палаты, работницы с табачной фабрики всё же держались обособленно, и Гундобина почему-то побаивалась Мировой, на лице которой всегда лежала какая-то сосредоточенная серьёзность, а в глазах – холодность. Но этот подслушанный разговор как-то особенно взволновал Гундобину, точно она и сама принимала в нём живое участие.

Она встала и перешла на койку Михайлины. Работницы молча переглянулись.

– А вот когда я впервые приехала в Петроград, – нетвёрдым голосом начала Гундобина, – и поступила на место, мне тоже одна барышня давала книжки читать. Хозяйская барышня, Софья Абрамовна…

– А где ты научилась читать-то? – резко оборвала её речь Мирова.