На поле жизни

– Что же это они, большие люди, а учатся? – с недоумением спросила Гундобина.

– А что же, вот я большая, а года два тому назад тоже в воскресную школу за Невской заставой ездила… Студенты тоже большие, с бородами, а учатся же…

– Чему же там учат?..

– Всему… Всё, что хочешь знать, то тебе и расскажут… А какие там учителя хорошие, а особенно барышни!.. – воскликнула Мирова и со счастливой улыбкой в глазах посмотрела на Гундобину.

Они сделали несколько шагов молча.

– А я вот хочу с Анной Александровной в сёстры милосердия проситься! – вдруг неожиданно для Мировой заявила Гундобина.

– В сёстры милосердия? Да что ты?

– Что же? Разве я не человек? Хочу вот на войну пойти и буду там ухаживать за ранеными. А если и самоё убьют, так что ж!?. Всё равно у Прасковьи Ивановны в заведении издохнешь, ни за что оттуда меня не выпустят.

Она говорила таким тоном, который невольно настраивал Мирову на какое-то серьёзное раздумье. Ей показалось, что эта тоненькая и худощавая женщина, с таким симпатичным лицом и тихой речью, спустилась в этот мрачный больничный коридор с неба, откуда-то из другого мира, где ничто не напоминает об одиннадцатой палате, с излишне весёлой Надькой Новгородской и со злобствующей Худышкой. Мирова внимательно слушала Гундобину, и в её душе просыпалось к этой слабенькой и хрупкой девушке какое-то новое чувство, точно она давно её знала и только теперь снова с нею встретилась.

– В сёстры милосердия тебя возьмут – просись, – сочла своим долгом сказать Мирова.

– Право, хорошо бы пойти в сёстры милосердия! – воодушевлённая замечанием собеседницы, воскликнула Серафима. – Наденут на тебя белый платочек и белый передничек, а на груди нашьют из материи большой красный крест! И поехала бы я на войну с Анной Александровной, и пусть бы меня хоть и убили там… За христолюбивое воинство и за сестёр милосердия всегда будут молиться, а здесь… когда и за себя вздумаешь помолиться, так и то люди мешают…

Она растрогала свою душу своими, быть может, несбыточными мечтами, и голос её дрогнул от внутренних скрытых слёз. Чем-то новым, отрадным, дорогим и близким повеяло от этих слёз на Мирову, и она с детской простотой в глазах посмотрела в глаза Гундобиной, но промолчала.

Они дошли до двери, ведущей в одиннадцатую палату, услышали раскатистый смех Михайлины и скрипучий голос Худышки, с секунду постояли у порога, повернулись и снова молча пошли вдоль коридора.

Минуту спустя Мирова проговорила:

– А я не поехала бы на войну… Можно и здесь по-хорошему жить… Разве мало у нас среди фабричных хороших людей, можно и тут много добра сделать… Был у меня знакомый рабочий Петровский… Что это был за человек! И как его все любили!..

– А где же он теперь? Умер?..

Мирова не ответила на этот вопрос. Может быть, она его и не слышала, занятая своими новыми думами.

И обе они долго и молча ходили по коридору, и обеим им не хотелось войти в одиннадцатую палату, где теперь громко хохотала Надька Новгородская, и что-то весёлое и нескромное рассказывала своим хриплым голосом Худышка.

VI

Вечером того же дня, когда Анна Александровна, осмотрев больных перед сном, вышла в коридор, направляясь к себе, за нею следом поспешно вышла из палаты и Гундобина.

Нерешительно ступая лёгкими туфлями по паркету, она долго шла за фельдшерицей и не могла заставить себя остановить барышню.

– Анна Александровна… Барышня! – наконец тихо проговорила она.

Фельдшерица обернулась и, приостановившись, спросила:

– Что вам, Гундобина?

– Я хотела бы просить вас…

– Что?.. Что такое?..

– А если бы и мне поехать с вами сестрой милосердия? – решилась наконец Гундобина и испугалась своего голоса.

Лицо Анны Александровны вдруг побледнело, и она сказала:

– Вам? Не знаю как, Гундобина… Но теперь вы ещё больны! – как можно мягче и радушнее старалась ответить фельдшерица.

– Я хочу на войну, Анна Александровна, – заявила Гундобина. – Я буду ухаживать за ранеными…

Она сбивчиво и долго говорила, стараясь как можно больше высказать своих мыслей, а Анна Александровна внимательно слушала её и не могла проронить ни слова.

Она знала, что желание Гундобиной невыполнимо, и ей трудно было в этот момент сказать девушке правду. Ей хотелось броситься Гундобиной на шею, обнимать и целовать её как свою дорогую, милую сестру. В эту минуту обеих их связывало что-то общее, большое, но непонятное и туманное, что-то такое, что влекло их друг к другу.

Гундобина невнятно пробормотала конец последней фразы и, замолчав, уставилась в лицо фельдшерицы большими расширенными глазами с немым запросом. И Анна Александровна, не поднимая на неё глаз, ответила:

– Завтра я окажу доктору Тихону Фёдоровичу, и мы вместе обсудим это дело…

Анна Александровна подняла глаза и встретилась с ясным взглядом Гундобиной. Ей представилось, что Гундобина ждала от неё другого ответа, но что же могла сказать Анна Александровна?..

– Ну, так до завтра, Гундобина… Мы всё это обсудим…

Она протянула к больной свою руку, почти насильно взяла её тонкие пальцы и крепко-крепко пожала их…

– До свидания, до завтра! – ещё раз негромко произнесла Анна Александровна и, опустив голову, пошла вдоль коридора.

Гундобина долго смотрела в её сторону, и, когда белый халат фельдшерицы, мелькнув в полосе света, исчез где-то направо, она медленно пошла в свою палату.

В эту ночь Гундобина долго не могла заснуть. Лёжа на койке под тиковым одеялом, она прислушивалась к дыханию спящих больных, смотрела на тёмные окна, выходившие в сад, и думала, долго думала, и мечтала, долго мечтала.

На другой день утром Анна Александровна появилась в одиннадцатой палате уже без белого халата. Она пришла с новой фельдшерицей. Это была полная блондинка в очках и со стриженными вьющимися волосами.

Появление Анны Александровны с новой фельдшерицей сразу же дало тему для разговора. Все больные обступили Анну Александровну, расспрашивая её о предстоящей поездке.

– Когда же вы, барышня, отправляетесь-то? – спрашивала Аннушка.

– Сегодня в ночь… В час ночи уеду…

– Так скоро? – спросила Гундобина, и лицо её побледнело.

– Да, скоро…

В разговоре принимали участие почти все больные, за исключением Худышки, которая сидела у себя на койке с какими-то зловещими глазами, смотрела в сторону больных и Анны Александровны. За последние дни она страшно нервничала, злилась на всех без причины и всё время ворчала.

Через час пришёл Тихон Фёдорович, пожал руки фельдшерицам, поздоровался с больными и сказал:

– Вот, господа, наша Анна Александровна уезжает на войну, а вместо неё вот они будут… Евгения Петровна…

Доктор и новая фельдшерица начали обходить больных. Когда они подошли к койке, на которой сидела Гундобина, Анна Александровна что-то тихо проговорила доктору.