На поле жизни

– В Новгороде… Я в школе училась четыре года, и мне дали похвальный лист.

Мирова с недоверием посмотрела в глаза Гундобиной, зная, что «эти расфуфыренные» любят прихвастнуть. И она спросила:

– А какие же книжки-то тебе давали читать?

– Разные. Разве запомнишь?.. Бывало, придёт к нам в людскую комнату барышня Софья Абрамовна и позовёт меня к себе. Уж она говорит, говорит, а потом даст книжку и велит прочитать, а когда прочитаешь – просит рассказать, поняла ли я что… Только вот барыня у нас была сердитая и, бывало, всё делала выговор Софье Абрамовне, зачем та возится со мною. А барышня наша тоже с норовом была, и начнут они спорить: кричат, кричат!.. Тут ещё молодой барин придёт, в юнкерском училище он тогда был, и примутся они с барыней над Софьей Абрамовной насмехаться…

– А богатые у тебя господа были? – спросила Михайлина.

– Богатые, в бельэтаже жили, квартира в восемь комнат была… Свои лошади тоже были…

– А красив был молодой-то барин? Юнкер-то? – не унималась Михайлина.

– Красивый, – ответила Гундобина и немного замялась, – потом он в офицеры вышел и уехал куда-то.

– Поди ты, Серафима, и плакала же по молодом-то барине? – вдруг неожиданно для всех спросила Надька Новгородская, которая всё время разговора сидела на подоконнике и внимательно смотрела на улицу, в щель, приспособленную пальцами в слое белой краски стекла.

– Что же мне по нему плакать-то? – немного оправившись от смущения, спросила Гундобина.

– Когда красивый мужчина уезжает – всегда надо плакать! – с усмешкой вставила Надька Новгородская. – Я тоже по своём купчине вот как плакала – коровой ревела!..

К Надьке Новгородской подошла Маша Маленькая, опустилась руками на её колени и припала к стеклу. Обе они долго смотрели в щель, обмениваясь шёпотом какими-то игривыми замечаниями.

– Мотри-ка ты, Серафима, жила с этим юнкером-то? – прошипела своим скрипучим голосом Худышка и обдала Гундобину насмешливым взглядом.

Гундобина молчала, опустив глаза.

– Уж очень ты мало о нём говорила: мотри-ка, жила! – продолжала Худышка, разозлённая молчанием Гундобиной.

– Ну, что же – жила, так жила? А тебе-то что за дело, ведьма хрипатая! – вспылила Гундобина и поднялась с койки.

По её лицу разлился румянец негодования, глаза сверкали злобой.

– Мне, конечно, что за дело… А уж если жила, так с этого и начинай…

Гундобина с негодованием посмотрела в сторону Худышки и молча вышла в коридор.

– Не любит девка сознаться, с кем и когда жила… Святошей притворяется, – шипела Худышка. – Ну, да знаем мы, у Прасковьи Ивановны живёшь, так нечего тут тень-то наводить…

Худышка была уверена, что ушедшая Гундобина не слышит её сентенций, но всё же говорила, потому что в эту минуту ей хотелось говорить кому-нибудь что-нибудь неприятное и скверное. Она нередко делала так и, поругавшись и позлорадствовав, чувствовала себя удовлетворённой.

Почти все больные одиннадцатой палаты ненавидели Худышку, и между нею и другими девушками нередко происходили споры и ссоры. На этот раз не утерпела Мирова и, грозно глянув в сторону злой женщины, дерзко проговорила:

– Поделом Серафима назвала тебя ведьмой! Ты очень на неё похожа – сидит в углу и стонет своим проклятым голосом.

– А ты что лаешься? Тебе-то что? – вся побагровев, взвизгнула Худышка. – Ты, может, тоже в святоши записаться захотела? Нет, сестрица моя, в одиннадцатую палату попала, так того… Ах, оставьте!.. Знаем мы, как на табачной фабрике девки работают, сама пять лет отработала! Бывало, шесть дён мы на фабрике работаем, а на седьмой прирабатываем около фабрики!.. Так и ты!.. Чего на меня пялишь свои злые зенки-то?.. Вот у тебя глазища-то и есть как у ведьмы!..

Мирова молча вышла в коридор, а Худышка продолжала отпускать ей вслед ругательства.

– Худышка, ты, верно, сегодня махорки не тянула? Вот и шипишь как змея, – спокойным тоном обратилась к ней Надька Новгородская, подходя к её койке.

– Не люблю я, Надюша, когда девка в красный сарафан рядится, а из-под подола обтрёпанный хвост видно!..

– Ого! Ты всегда побасёнки говоришь! Будет сердиться-то… Давай-ка лучше по папиросочке сделаем да и… покурим.

Худышка достала из-под подушки осьмушку табаку, скомканную в клочке газетной бумаги, и развернула свёрток. Обе женщины принялись курить папиросы, к ним присоединилась и Маша Маленькая.

V

Мирова догнала Гундобину в коридоре.

Обидные фразы и ругательства, отпущенные озлобленной Худышкой по адресу обеих девушек, принуждённых обратиться к бегству, объединили их, и, поравнявшись с Гундобиной, Мирова проговорила:

– Злая ведьма! Проклятая!.. Одна она из всех и говорить-то по-человечески не умеет, всё по-собачьему лает…

Красные пятна негодования выступили на лице Мировой, и злоба на Худышку душила её. Она придумывала эпитеты, один обиднее другого, которыми ей хотелось охарактеризовать Худышку, но Гундобина слушала подругу с каким-то безразличным вниманием.

– Давно бы ей пора издохнуть, всё равно на человека-то перестала походить, – продолжала злобствовать Мирова.

– Бог с ней! – тихим и покойным голосом прервала Мирову Гундобина. – Она, мотри-ка, с измалетства такая охальница…

Они молча дошли до конца коридора, постояли у окна, глядя на обширный больничный двор с тёмными кирпичными корпусами по другую сторону, и снова двинулись к одиннадцатой палате.

– А, говорят, наша Анна Александровна в сёстры милосердия поступает и на войну едет! – первой начала Гундобина, когда гнев Мировой ослабел, и она смолкла, опустив на грудь голову.

– Вчера сама говорила, так значит едет, – холодным тоном вставила Мирова.

– Верно не боится смерти, вот и едет…

Мирова молчала.

– Не знаю, что с моим братом сталось, нынче по осени в солдаты забрали, может, тоже на войну угонят, – продолжала Гундобина, и в её голосе слышалась какая-то скрытая душевная боль и тоска. – Убьют там его и останется мамонька одна-одинёшенька… Старший-то брат распутный и Бог весть где шатается… Ушёл вот в Петроград лет пять тому назад, и не знаю, куда пропал… Может, тоже погиб где-нибудь…

Тягучий, почти плачущий, голос Гундобиной тронул Мирову за душу, она забыла перенесённую обиду и участливо оказала:

– А ты возьми да и поезжай к матери… Старуха она?.. Сколько ей лет?..

– Много… А только, как же я туда поеду-то?.. Это не годится…

Гундобина с секунду помолчала и добавила:

– С жёлтым-то билетом куда уедешь?..

– А тебе наплевать на всех! – энергично заявила Мирова. – Поезжай, работай хорошенько, потом всё забудется, ещё замуж выйдешь… С кем греха не бывает!?. Вот я тоже в деревню уеду, как только вылечусь, так и уеду. Чёрт с ним, с Петроградом, вымотал он мою душеньку!..

Полчаса спустя, когда в душе окончательно улеглась обида, Мирова говорила совершенно обратное. Она расхваливала столичную жизнь и бранила деревню, с её грязью, нищетою и «непониманием человеком своих прав».

– Что там делать? – с крикливыми нотками в голосе повторяла она. – Работать по-лошадиному, а потом сухой хлеб жевать. Здесь хоть и в тревоге живёшь, да зато в чистоте… Шумят около тебя люди, и ты с ними шумишь… В Петрограде интересно жить, хорошо! Вот только я немного опустилась, волю себе дала! А вот подожди-ка, вылечусь, выйду из больницы и опять поступлю на фабрику. Не одним баловством можно заняться у нас на фабрике. Есть люди, и они живут по-настоящему!.. У меня вот есть один знакомый… Кириллом Иванычем Смирновым он прозывается, в литейщиках он на немецком заводе, в Гавани. Приду к нему да и скажу: «Хочу, – мол, – в вашей компании быть»… Звал он меня… А они как живут в деревне-то, так никто и не живал!.. Читают они разные книжки и газеты, со студентами и с барышнями знакомство водят, в воскресной школе и на разных там курсах и лекциях бывают. Стала, было, ходить и я, да вот не устояла… Опять чёрт помутил… Ну, да теперь уж не поддамся!..