Третья ракета

– Будем есть? – тихо говорю я Кривенку, но он не отвечает, а все курит, курит.

«Вот тебе и радость, – думаю я. – Вот и дождались…»

С болью и досадой я поглядываю на тусклую в сумерках фигуру Люси, с ненавистью – на Задорожного и не могу понять, как это она не видит его наглости, не замечает пошловатых шуток, относится к нему так, будто он тут лучший среди нас, и мне даже кажется, что ей хорошо вот так сидеть с ним рядом и есть суп.

– Ну, вот что! Поужинали – дай бог позавтракать, – говорит Желтых, вытирая усы, и принимается за второй котелок. – Теперь будем пить чаек…

Но попить чаю ему не удается. Не успевает он снять крышку, как вверху неожиданно и визгливо звучит: «И-у-у… И-у-у…»

«Тр-рах! Тр-рах! Тр-рах!» – гремят в темноте вокруг нас взрывы. Горячие волны бьют в спины, в лица, обдают землей. Близкое пламя на мгновение вырывает из темноты испуганные лица, ослепляет. И снова в воздухе: «И-у-у… И-у-у!»

– Ложись! – властно кричит Желтых. – В окоп!

Я переваливаюсь через бруствер и падаю вместе со всеми в черную тьму окопа. Кто-то наваливается на меня, больно ударив каблуком в спину. Земля под нами рвется, вздрагивает раз, второй, третий… По головам, согнутым спинам ударяют комья земли, и снова все утихает.

– Собаки! – говорит в напряженной тишине Желтых. Расталкивая нас в темноте, он начинает вставать. – Засекли или наугад?

За командиром шевелятся остальные, кажется, все целы.

– О господи! И напугалась же я, – вдруг совсем рядом отзывается Люся, и я вздрагиваю – ее теплое, слегка дрожащее тело только что прижималось к моей спине. С непонятной неловкостью я отстраняюсь и, обрушивая землю в окопе, даю место девушке.

Мы все встаем, вслед за Желтых начинаем вылезать на поверхность. А возле плащ-палатки, будто ничего не было, спокойно доедая свой суп, сидит Лешка.

– Ну и быстры же на подъем! – язвит он. – Трах-бах – и уже в траншее. Вояки! Одним лаптем семерых убьешь.

Ему никто не отвечает. Желтых стоит, вслушиваясь в тревожную тишину. Впереди над холмами взлетает первая за сегодняшний вечер ракета. Теряя огневые капли, она разгорается, полминуты мигает далеким дрожащим огнем и гаснет.

– А ты не очень-то! – говорит Желтых. – Гляди, кабы боком не вылезло. Дошутишься.

– Ха! Двум костлявым не бывать – одной не миновать. Подумаешь!..

Ребята снова усаживаются вокруг палатки, опасливо поглядывая в сторону немцев, а Люся, видно еще не успокоившись, стоит на выходе из окопа.

– Ой, неужели вы не боитесь? – спрашивает она Задорожного.

– А чего бояться?

– Завидую смелым, – говорит Люся и вздыхает. – А я все не привыкну… Трусиха такая, ужас…

И тут я вижу Кривенка: он сосредоточенно и молчаливо сидит на прежнем месте и курит из кулака. Однако его безрассудная храбрость, кажется, остается никем не замеченной.

Задорожный тем временем, с аппетитом облизав ложку, встает во весь рост, потягивается и снова обращается к Люсе:

– Смелее, Люсик! С нами не пропадешь! Идем провожу тебя до второго расчета.

– Нет, спасибо, я сама, – отвечает Люся. – Где-то моя сумка? Не помню, куда и бросила.

– Здесь сумка, – каким-то приглушенным голосом впервые отзывается Кривенок.

Лешка, однако, выхватывает из его рук сумку и подает Люсе. Она надевает ее через плечо и обходит огневую, чтобы выйти на тропку, ведущую во второй батальон. Рядом идет Задорожный.

– Спасибо за ужин, мальчики. До свиданья.

– Ауфвидерзей, – развязно бросает нам Задорожный. – Я на секунду.

– Приходи почаще, – говорит Желтых Люсе. – Не забывай нас!

Я подхожу к Кривенку, поднимаю с земли опрокинутый котелок. Потом сажусь рядом и начинаю медленно жевать сухую горбушку хлеба.

5

К полуночи всходит луна.

Она как-то незаметно выползает из-за горизонта и, взбираясь все выше, начинает свой неторопливый путь по светловатому июльскому небу. Небо так и не потемнеет до утра, оно все светится каким-то неярким внутренним светом, едва притушенным дымчатой синевой ночи. Теплый южный ветерок несет с собой неясные шорохи, непонятные, похожие на человечьи вздохи, отголоски далекого гула, будто где-то грохочет танк или надрывается на подъеме машина. Далеко, видно, по ту сторону Прута, в небо взлетают тоненькие пунктиры трассирующей очереди и гаснут один за другим, будто скрываются за невидимую точку.

Вслушиваясь в ночь, мы сидим возле запорошенной песком плащ-палатки, на которой уже не осталось ни крошки пищи. Желтых, откинувшись на бок, сладко затягивается из пригоршни цигаркой, рядом опускается на землю Попов. Лукьянов остатками чая моет котелки – сегодня его очередь. Лешка, вернувшись из недалеких проводов, валяется на земле, сопит и стонет от избытка силы и какого-то душевного довольства. Один только Кривенок не подходит к нам и молча сидит на отшибе, на краю бруствера.

– Любота! – говорит Желтых с удовольствием в голосе. – Теперь у нас на Кубани ой как жарко! От зари до зари, бывало, в степи вкалываешь до седьмого пота, а тут лежи… спи. Поел и на боковую. Так и от войны отвыкнешь. Правда, Лозняк? Ты сколько в госпитале провалялся?

– Девять месяцев без трех дней.

– Крепко, видно, тебя тюкнуло. В ногу?

– В бедро, – говорю я.

– Та-а-ак, – неопределенно вздыхает Желтых и, подумав, добавляет: – А вообще, пропади она пропадом, война. В японскую у меня деда убило. В ту германскую – отца. Японцы под Халкиным-Голом…

– Халхин-Голом, – поправляет Лешка.

– Что? А черт его выговорит… Да. Так там брата Степана покалечило. Пришел без руки, с одним глазом. Теперь – я… Хотя тут уж ничего не скажешь. Уж тут надо. Или Гитлер тебя, или ты его. Только мне все думается: неужели и моим детям без отца расти?

– Слушай! – приподнимается Лешка. – Вот ты говоришь, воина, война! Гитлер! А ты подумал, кто ты до войны был? Ну кто? Рядовой колхозник! Быкам хвосты крутил, кизяки голыми ногами месил. Точно? Ну?

– Ну и что? – настораживается Желтых.

– А то. Был ты ничто. А теперь? Погляди, кем тебя война сделала. Старший сержант. Командир орудия. Кавалер ордена Отечественной войны, трех медалей «За отвагу», член партии.

– Вот сказал! – язвительно удивляется Желтых. – Кавалер! Знаешь ли ты – у моего отца крестов было больше, чем у меня медалей, и что? А то – кавалер! – зло кряхтит на бруствере Желтых.

– Ерунда! – объявляет Лешка, беззаботно потягиваясь на траве. – Моя правда!

– Правда! Я все медали отдал бы, только б детей сберечь. А то если до нового года война не кончится – старший мой, Дмитрий, пойдет. Восемнадцать лет парню. Попадет в пехоту, и что думаешь? Молодое, зеленое – в первом же бою и сложит голову. Не пожив, не познав. А ты – «медали»! Хорошо тебе, холостяку, ни кола ни двора, сам себе голова. А тут четверо дома!

Лешка молчит, а командир вздыхает и молча глядит в темноту.

– Только и радости, как подумаешь: эта война уже последняя. Довоюем, и баста. Второй такой не будет. Не должно быть! Сам я готов на все. Но чтобы в последний раз. Чтобы детям не пришлось хлебать все то же хлебово.

– А что, пусть повоюют, – не то всерьез, не то в шутку возражает Задорожный. – Умнее будут. Война, говорят, академия.