Крангел. Собачье озеро

На столе-левиафане появился аркан царя. Закованный в латы Станислав, на коленях АК, срез кабины вертолета превращен в трон, визор вместо короны, герб Вазови с переставленными в порядке российского триколора цветами.

– Кто владеет технологиями, владеет страной. По факту вы уже кайзер. Но, к счастью, вашему разуму не хватает смелости это осознать. Ваш предок когда-то сидел на Российском престоле. Официально, под присягой, с одобрения семибоярщины. Тридцать лет сохранял титул Московского князя. Но благоразумно решил не вкладывать свою жизнь в рискованные активы и занялся проблемами Польши. Тоже укреплял военную промышленность, боролся с властью недобросовестных олигархов. Вы даже похожи. Только тот Ваза был мордатый, усатый, бородатый. А вас, пан Янковский, иссушила внутренняя тотальная война. Нарезаете круги над столицей, поблескиваете бритым тотенкопфом, птиц пугаете. Пока вы безопасны, но кровь не обманешь. Генетическая память в любой момент может заявить права на трон. И тогда я буду бессилен, потому что вы, пан, окажетесь более легитимным, чем все местные недоделанные курфюрсты. Значит, нужно заранее обезвредить все спусковые крючки в вашем унбевусстесе. Пусть психика отстреливается в холостую.

Фройд мог бы назвать сновидения холостыми выстрелами психики. Мог бы. Но почему-то воздержался. Вместо этого снам отводилась скромная функция иллюзорного и безопасного исполнения вытесненных желаний. Светлана продолжала регулярно видеть сны, но уже давно ничего не желала. Может, и было одно желание – чтобы все оставили ее в покое – но покой ей даже не снился.

Она созерцала снегопад. Белые хлопья мстили политикам за их грязь, устилая пространство чистым незапятнанным ковром. Озёрская мягко, в такт своим тягучим мыслям, постучала по оконному стеклу.

Тук.

Звук нагло воспользовался повисшей тишиной и ворвался в акустическую жизнь кабинета тревожным набатом. Света медленно отвела руку от окна, из которого ничего уже не было видно, кроме белого безумия.

– Собака.

Терапевт обернулась. Пациент проснулся, напряженный и встревоженный, сидел в кресле прямо, словно аршин проглотил. Его руки хаотично меняли положение, то оказываясь сложенными на груди, то падая на бедра, то цепляясь за подлокотники. Озерская дождалась, когда Яновский успокоится.

– Вам снилась собака?

– Ещё какая, – с показной небрежностью бросил пациент и посмотрел на часы. – Что? Всего сорок минут прошло? Я обычно дольше сплю. Вы меня специально разбудили?

– Нет. Я просто постучала по стеклу. Сама не ожидала, что получится громко, – честно призналась врач-психотерапевт высшей категории.

– Понятно. Я от этого звука в детстве часто просыпался и плакал. Меня прадед успокаивал. Разве я вам не рассказывал про свое детство?

– Вы мне вообще ничего не успели рассказать. Сразу уснули.

– Здесь хорошие условия для сна, – сознание Янковского пыталось экстренно прервать поток воспоминаний с помощью нейтральных фраз.

– Вы пришли ради сна?

Пациент ещё молчал, но уже не хотел молчать.

– Память мучает, – отмахнулся олигарх. – Детство. Неприятные, мутные, нищие годы. Советский союз, Польша под пятой коммунистов. Ни жить в совке, ни к родственникам уехать. Так и металось мое семейство. Отца расстреляли, когда мне было три. Я помню только, как мы с пугающе спокойной матерью куда-то едем в поезде. Потом еще поезд. И еще поезд. Кое-как добрались до маленького поселка, где мой прадед жил. Да только он нас сам чуть не расстрелял.

– Прадед?

– Прадед, – руки Янковского снова занялись изучением ближайшей поверхности. – Он обитал в старом домишке. Всё, что осталось у него после раздела Польши. А ведь клан Янковских управлял настоящей промышленной империей, пока усатый с припадочным не сговорились. Все заводы остались на востоке, в руках большевиков. Но прадед загодя перебрался в неприметный поселок, к западу от новой границы. Там и переждал всю войну спокойно.

– Не воевал?

– Нет. Отказался. Вот его сын, то есть мой дед, погиб, сражаясь в рядах Крайовы.

– Просто взял и отказался?

– Сослался на возраст. Никто не знал достоверно, сколько ему лет. Но он и тогда уже был далеко не молод, если верить рассказам. На него махнули рукой. Немцы не знали, что в бой идут одни старики. Нацистов больше интересовали наши семейные предания. Очень повезло, если язык повернется назвать это везением, что наш клан оказался на территории Рейха. Сталин не верил ни в бога, ни в черта, а НСДАП выделяла миллионы на изучение всякой мистики.

– Боюсь, я немного не поспеваю за вашей мыслью.

– Мне просто кажется, что я всё это вам уже рассказывал. Разве нет? – Озёрская покачала головой. – Нет?! Значит, мне все это снилось. Ну точно. Я ведь здесь спал? – Озёрская кивнула. – Спал?! Всё смешалось. Эти сны. Они такие подробные, такие невыносимые.

– Невыносимые, потому что реальные?

– Да. Меня затягивает в прошлое. Со страшной силой. Я забываю, что делал час назад, но детские сцены вижу ясно. Зачем мозг заставляет меня переживать все это снова? Неужели так люди и сходят с ума?!

– Если бы вы сходили с ума, то друзья порекомендовали бы вам не меня, а Игнатия. Поверьте, безумие не задает лишних вопросов. И никогда не отвечает. Если психика дала трещину, то можно только замедлить или сгладить распад личности. Это в лучшем случае. Как правило, врачам остается только наблюдать, изучать, писать статьи, делиться опытом. Безмолвие.