Палач, скрипачка и дракон

– Дио – везде, – возразила Лиза, прежде чем поняла, что над ней смеются. Да не кто-нибудь, а Рокко, ученик колдуна. Вспыхнув ярче утреннего солнца, Лиза отстранилась.

– Да не шарахайся ты, я со святой водой, – махнул бутылкой Рокко. – Видишь? Был бы совсем плохой – сгорел бы сейчас, к Диасколу. Хошь – глотну? – И он сделал вид, будто пытается вынуть пробку из бутылки.

– Оставьте меня, пожалуйста, со своими греховными разговорами, – сказала Лиза, бочком обходя дерзкого парня. – Я хочу с подругой поговорить…

– Вот как… – расстроился Рокко. – А чего ж ты мне душеспасительных слов не скажешь? Я, может, не совсем пропащий-то! Мне б кто по-доброму, по-понятному разложил про Дио, так я бы и…

– А вы приходите в церковь на службу, да исповедуйтесь после, – сказала Лиза.

– Это Ламберто, что ли? – фыркнул Рокко. – Да он от моей исповеди со стыда сгорит живьем, а мне отвечать. Не… Давай, я тебе исповедуюсь?

– Мне сан не позволяет. Прощайте, синьор Алгиси.

Лиза отворила калитку дома Маззарини и укрылась от наглого взгляда. С улицы послышался смех Рокко, звук шагов – снег заскрипел. Лиза перевела дух, потерла щеки, которые отчего-то пылали.

А Энрика все играла. Закрыв глаза, растворившись в музыке, со сверкающими в черных волосах снежинками…

***

Нильс Альтерман смотрел на полускрытое мглою изображение Дио и пытался отыскать в душе покой. Он специально пришел в церковь так рано. Потом будет служба – толпа соберется. А дальше – работы непочатый край. Обойти неблагополучные дома, патрулировать улицы, присматривать за сборищами молодых.

Молодых! Нильс усмехнулся. Надо же, как быстро черту провел. Ведь пару лет назад сам еще в сопляках ходил. Да и сейчас – не так чтоб старик, двадцать пять лет всего. Другое дело, что в плечах широк, да кулаки – пудовые. Ну и ума с опытом прилично накопилось. Хватило, чтобы судьбу верную выбрать, да выбора держаться. Только… Отчего-то неспокойно на душе, хоть ты тресни.

Минул первый год жизни в Вирту. Удачный был год, нечего сказать. Пришел никем, а теперь – начальник над карабинерами. Почетная должность, отличное жалованье, а то, что в нагрузку пришлось на себя палачество взвалить, – так это ерунда. Ну кто в этом мирном городке так набедокурит, что ему голову рубить придется? Самое большее – за решетку на неделю. А уж это Нильс умеет, слава Дио.

Первые несколько месяцев Нильсу прохода не давали девушки. Но потом постепенно отстали, убедившись, что рослый красавчик угрюм, нелюдим и на юных прелестниц отчего-то посматривает недобро. Друзей в Вирту у Нильса не завелось, поэтому он никому и не рассказывал, что, однажды поддавшись чарам красавицы, навлек на себя проклятия и изгнание. Никто, кроме жреца Фабиано Моттолы, не знал, что на родине его чуть не казнили. Спасибо уж, хватит с Нильса так называемой любви. Кусок хлеба есть, крыша над головой не протекает, – вот и ладно.

– Спасибо, – шепотом сказал Нильс, глядя на изображение Дио. – Спасибо, что дал возможность искупить вину, жизнь прожить достойно. Клянусь, не упущу второго шанса. Знаю, не каждому дается…

– Эй, хозяин! – Нильс нахмурился, услышав за спиной такой неуместно веселый голос. – Плесни-ка пенного, чтоб Дио в сердце снизошел!

Рокко Алгиси, ученик колдуна. Ох, принесла нелегкая… И чего Фабиано их терпит? Вроде как пользу какую-то приносят, грешники эти. Надо бы и к ним в дом сегодня заскочить на всякий случай – пусть не думают, будто им там все дозволено. Хоть чуток, да пусть побеспокоятся.

Нильс вздохнул. Теперь уже покоя вовсе не видать. Щемит что-то сердце, тоска какая-то непонятная. Правда бы сейчас пенного кружку-другую накатить – праздник ведь. Но, раз нет тут такого завода, – значит, нечего и мечтать. Кто сказал, что второй шанс от Дио будет веселым да беззаботным?

Когда крикливый ученик колдуна покинул церковь, Нильс подождал еще немного, чтобы не догнать его невзначай, и встал со стула. Поклонился изображению Дио, коснулся пальцами лба, груди, живота. Тяжелые, гулкие звуки его шагов прозвучали под сводами церкви, как отдаленные взрывы.

На улице ветер взметнул русые волосы Нильса. Он поморщился – не от холода, нет, – думая, что надо бы постричься покороче. Дурной пример подчиненным. А вот и они – Армелло, Эдуардо, Томмасо. Армелло протягивает карабин, улыбаясь. Нильс ответил на его улыбку мрачной гримасой – ничего не поделать, не снизошло в душу умиротворение. Внутри будто ледяная пружина напряглась.

– Обстановка? – потребовал Нильс.

Томмасо тут же вытянулся по стойке смирно:

– В городе все спокойно! Из нарушений – выявили один легкий случай древопочитания.

– Где?

– В доме Берлускони.

Нильс покачал головой. Вот она, проверка на прочность. Махнуть бы рукой, сказать солдатам, что ничего не видели – послушают! – и шагать себе спокойно, город патрулировать… Дома, в Ластере, такое «древопочитание» – в каждом доме, в каждом дворе, на каждой площади. Здесь же… Здесь Дио хочет иначе.

– Идем.

Трое карабинеров молча последовали за Нильсом. Давно уже не пытались разговорить молчаливого командира, знали, что бесполезно. А Нильс будто и не замечал этой тяжелой тишины, неловкого молчания. Шел себе и делал, что положено, не сворачивая с прямого пути.

Когда звуки музыки достигли его ушей, он замер, и карабинеры остановились позади. Нильс прислушался. Три месяца молчания – и вот снова. Мелодия эта – развеселая и злобно-яростная одновременно. Как будто волк беснуется в клетке, не понимая, что свобода навсегда потеряна, еще упиваясь своей молодецкой силой, от которой больше никакого толку.

В Ластере, откуда пришел Нильс, музыка звучала частенько, и никто не обращал на нее внимания. Здесь же только одно живое существо осмеливалось издавать подобные звуки.

– Синьор Альтерман? Синьор капитан?

– Да, – очнулся Нильс от раздумий. – Да… Пойдем-ка через Милостивую…

Нильс, живший в Вирту чуть больше года, только по разговорам знал, что раньше улицы назывались как-то иначе. Сам привык к новым названиям, которые все равно чуть-чуть менялись в устах жителей. Например, улицы Милости Дио, Благодати, Праведности, – превращались в Милостивую, Благодатную, Праведную. А улица Священная вовсе отказалась переименовываться, так и осталась для всех Центральной. За год дважды вешали таблички с правильным именем, но по ночам они исчезали. И Нильс догадывался, что за нахалка смеет поступать таким образом, но молчал. Потому что знал, что, поступи Энрика так, у нее хватит ума хорошенько запрятать таблички. А еще – потому что каждый раз, узнавая о новой ее выходке или слыша дерзкую мелодию, вспоминал себя. Такого давнишнего, молодого и глупого, осмелившегося пойти против всех во имя своей веры… Вспоминал – и обходил стороной. Дио многое может потребовать от человека, но не все.

Окольными путями вышли к дому сурового дровосека Филиберто Берлускони. Постояли на улице, скорбно качая головами. В большом окне одноэтажного домика, будто стройная нарядная девица, красовалась елка. В украшениях из цветной бумаги, с резными деревянными фигурками птиц и зверей, она стояла не то смелым и отчаянным вызовом, не то несравненной глупостью.

– «Легкий случай», – пробормотал Нильс.

– Ну, синьор капитан… – жалобно протянул Томмасо. – Жрецы здесь не ходят, кроме нас – никто…

Нильс едва не сбил его с ног тяжелым взглядом. Томмасо замигал, отвернулся. Убедившись, что больше никто не хочет поделиться своим мнением, Нильс толкнул калитку. Заперто. Приподнялся на цыпочки, перекинул руку через забор, нащупал задвижку. Нехорошо, конечно, как вору пробираться, но иначе – как до Филиберто дозваться? В воздух из карабина палить, весь городишко собрать?

Кованые сапоги простучали по расчищенной от снега каменной дорожке. Остановившись на крыльце, Нильс трижды громко ударил в дверь и прислушался. Кажется, вот только слышался внутри детский смех, – и все смолкло. Тишина.

– Карабинеры его святейшества! – крикнул Нильс. – Требую открыть дверь, иначе мы ее вынесем.

Для подтверждения серьезности слов ударил по двери еще раз, посильнее, – теперь доски противно скрипнули.

Шаги. Нильс отступил, сложив руки перед собой. Чуть сзади трое солдат взяли карабины наизготовку. Эти дело знают. Пусть и злятся на командира, а в обиду не дадут. Правильная выучка.

Бухнул засов, открылась дверь, выпустив наружу бородатого мужика, который почти не уступал Нильсу в росте и ширине плеч. В правой руке он держал топор. Злобные глаза вперились в командира.

– Чего надо? – рявкнул Филиберто. – Я у себя дома! Никому дурного не сделал. Пока. Но если вынудишь…

Он потряс топором.

– Угрожаете карабинерам? – наклонил голову Нильс. – Его святейшеству? Церкви? Дио?

С каждым словом топор опускался все ниже, а огонь в глазах Филиберто угасал.

– Для детишек ведь… – пробормотал он, и, будто только и ожидали этого момента, за спиной у него появились мальчишка и девчонка, лет по пять-семь. Еще в ночных рубашках, растрепанные, они широко раскрытыми глазами смотрели на карабинеров.

Тут же прибежала женщина. Эта наружу и взгляда не бросила – схватила детей в охапку и, что-то прошептав, увлекла вглубь дома.

– Эдуардо, – сказал, повернувшись, Нильс, – выпиши синьору Берлускони стандартное покаяние. Исповедь в ближайшие три дня, три минимальных пожертвования…

– Да это же просто елка! – взвыл Филиберто. – Это ж новый год! Ну чего вы, парни? Всегда так было…