Чужой среди своих 3

… нет, всё-таки может, но я не хочу ни хуже, ни – так, как стало. А если не хочу – так, и если я – могу, то значит – надо. Хотя бы попытаться.

Потому что кто ещё, если не я?

Скованные одной цепью[2 - Наутилус Помпилиус.]

Круговая порука мажет, как копоть.
Я беру чью-то руку, а чувствую локоть.
Я ищу глаза, а чувствую взгляд,
Где выше голов находится зад.
За красным восходом – розовый[3 - В первоначальном виде последняя строка в первом куплете выглядела так: «За красным восходом – коричневый закат» (в таком варианте исполнения можно было встретить записи 1990–1993 г.г. Об этом же рассказывал Бутусов в интервью, которое звучало в радиопередаче «Летопись» на «Нашем радио», 21 выпуск, 56-я минута). Её можно трактовать как намёк на будущее советского общества, начавшегося с коммунизма и способное закончиться фашизмом. По настоянию руководства Свердловского рок-клуба коричневый цвет был изменён на розовый, в те времена не имевший политической окраски.] закат.

Скованные одной цепью,
Связанные одной целью.
Скованные одной цепью,
Связанные одной.

Здесь составы вялы, а пространства огромны.
Здесь суставы смяли, чтобы сделать колонны.
Одни слова для кухонь, другие – для улиц.
Здесь сброшены орлы ради бройлерных куриц
И я держу равнение, даже целуясь на

Скованных одной цепью,
Связанных одной целью.
Скованных одной цепью,
Связанных одной цепью.

Можно верить и в отсутствие веры,
Можно делать и отсутствие дела.
Нищие молятся, молятся на
То, что их нищета гарантирована.
Здесь можно играть про себя на трубе,
Но как не играй, все играешь отбой.
И если есть те, кто приходят к тебе,
Найдутся и те, кто придет за тобой.
Также скованные одной цепью,

Здесь женщины ищут, но находят лишь старость,
Здесь мерилом работы считают усталость,
Здесь нет негодяев в кабинетах из кожи,
Здесь первые на последних похожи
И не меньше последних устали, быть может,
Быть скованными одной цепью.

Глава 2

Сцена, Лера, рок-н-ролл!

– Вот эту хуёвину видишь?! – высунувшись из-под станка, орёт Петрович, лёжа на подстеленной под спину грязной картонке и перекрикивая шум в цеху, – Она, сука такая, раком встала… отвёртку давай… да не ту, ети твою, а другую! Хули ж непонятного?!

– Ага… – присев на корточки, заглядываю к Петровичу, пыхтящему на полу, – помочь?

– Да куда тебе… – привычно раздражается тот, – а хотя да, вот здесь придержи! Видишь? Крепко чтоб! А то сорвётся, я себе тогда пальцы на хер расшибу, а потом тебе – ухи оторву за такую помощь, внял?

– Угу… – придерживаю, пока Петрович лязгает металлом и матом, подкручивает и подвинчивает, но заглянуть нормально возможности нет, удерживать проклятую «херовину» нужно изо всех сил.

Станок – кадавр тысяча восемьсот девяносто пятого года, и движущиеся его части – те, которые остались родными, зализаны временем до полной аэродинамичности, ну а не родное сделано в духе «голь на выдумки хитра». Как известно, нет ничего более постоянного, чем временное, а та самая «голь» в лице Валентинычей и прочих фабричных химерологов, идёт по пути наименьшего сопротивления.

– Вот… – благополучно прикрутив «херовину», Петрович чуть подобрел, и дальнейший ремонт протекал в более дружелюбной атмосфере, – видел, раком фиговина стояла? Из-за неё, паскуды, ремизку и перекосило, а нам ебись с ней!

– Вот, видала? – выбравшись из-под станка и водрузив себя на ноги, наставник подмигнул наблюдавшей за нами ткачихе и прогнулся в пояснице, чуть исказившись в лице, – Смена растёт! Даром что нерусский, а руки откуда надо, а не как у них обычно, х-хе…

– А ты, молодой пока – учись! – назидательно сообщает он мне, – Рабочая профессия, она всему голова! На хлеб с маслом всегда заработаешь, и главное – не попрекнёт никто, понял?

– Опыт, опять же! – Петрович назидательно воздел палец вверх, – Мужик должен в технике соображать, сам понимаешь! Такой опыт везде пригодиться!

Взгляд, как назло, цепляется за дату выпуска станка, и хочется сказать очень много о таком «бесценном» опыте, но силы воли (и жизненного опыта) хватает, чтобы отмолчаться.

Ткачиха, немолодая баба с вечно поджатыми губами, поджимает их вовсе в нитку, и, решительно бортанув Петровича внушительным крупом, приступила к работе. Вообще-то, если я правильно понимаю, после ремонта должна быть наладка станка, какая–то его проверка, но…

… план! А какое там будет качество у ткани, ткачиху, как я понимаю, не слишком волнует.

Оглянувшись на ткачиху и мечтательно вздохнув, Петрович пошевелил носом и глянул на часы.

– О, уже и перерыв! – обрадовался он, – Доработали! Ну что, малой, в столовую?

Собственно, до перерыва ещё минут двадцать… но кого это волнует? Пока дойдём…

Наставник мой пошёл вперед, перебрасываясь по дороге словечком-другим со знакомыми, а я потащился за ним, как на буксире, поглядывая по сторонам и пытаясь запомнить, кто есть кто, ну и просто – глазея.

Вокруг очень шумно и пыльно, а техника безопасности, она как бы и есть, но желательно не в ущерб плану.

В журналах все расписываются за инструктаж, но когда доходит до дела, над душой встаёт ткачиха, злая и нудящая о премии и слесарях, которые, черти, ничего не могут сделать раз и навсегда. А с другой стороны, слесарю и самому хочется побыстрее разделаться, и в курилку, в раздевалку, заныкаться куда-то… и по писярику, потому что, ну а кто не пьёт!?

Нарушений техники безопасности очень много, хотя конечно же, меньше, чем в моём времени. Начальство за это не поощряет, но обстановка, отчасти усилиями того самого начальства, с его соцсоревнованиями, планами и встречными планами, создаётся такая, что – надо!

Надо рационализировать и оптимизировать… но если что – сам виноват, и в журнале стоит твоя подпись!

В сложившейся ситуации виновато, как правило, даже не непосредственное начальство, а сама система. Правила и инструкции – те самые, что надо, написанные кровью, но станки – тысяча восемьсот девяносто пятого года… и так во всём.

Много очковтирательства, когда что-то есть только на бумаге, «рационализаторства» и прочего. Вся технологическая цепочка по итогу идёт на хрен, и на бумаге она – одна, а в действительности – совсем другая…

… но впрочем, ничего нового!

В столовой, набрав на поднос два винегрета и две гречки с гуляшом, ватрушку с творогом и какао, основательно нафаршировался, вполуха слушая рассуждения Петровича, гудящего с мужиками о футболе, преимуществах домашнего самогона перед «казёнкой», вылазке на охоту (две утки, простуда и сломанный о свинцовую дробь зуб) на позапрошлой неделе.

– Всё, Петрович, – привлёк я его внимание, забирая поднос с посудой, – до завтра!