Опавшие листья

* * *

Обрезание – конечно, новобрачие. Обрезание – медовый месяц человечества. Отсюда – привет «молодой луне» (у евреев праздник) и «луна» магометан (т. е. тоже обрезанцев); и все «обрезанные» оттого, что обрезаны – чувствуют себя новобрачными.

Ну а «новобрачные» и в хибарке веселы (оптимизм евреев).

Все это, когда больна жена, – просто ненужно. Неинтересно. «Не хочу смотреть». Не думаю.

Христос и вошел в это «не думаю». Это – еще вера: в той печали, когда всякая вера темна.

Вот как здесь надо молиться…

Научил.

Так ли?

* * *

Дорогое, дорогое для меня письмо. Кто-то «аукается» – все, что нужно писателю:

«Читаю «Уединенное» и «Опавшие листья» с жадностью день и ночь. Местами – с внутренним трепетанием. Так все важно и значительно. Сижу давно в колодце добровольно: толчея противна. Думаешь, думаешь такие вещи и усомнишься: не от глупости ли и мерзости ли моей так думаю? И вдруг голос из далекого колодца. Отрадно. И хочется сказать: спасибо.

Люблю вашу Таню. Целую книгу про нее хочется прочитать[69 - Спасибо старушке (?) за Таню, – целую ее морщинистую руку. Таня у меня (у нас) «слава Богу». Только уж зубрит очень, сушит родительское сердце.]. А что «друг» у вас – завидую. У меня нет. Верно, я и не заслуживаю.

И относительно пола и Бога, в нем открывающегося, – не так у меня вышло. Раньше, до опыта, – именно по-вашему все представлялось. Была горячая вера в это, и проповедь, и поношение со стороны «христиан». Опыт наступил, во имя этой веры. И… ничего, Бог сокрыл лицо Свое. В этом не открылся[70 - Это все анафемы-мужчины, – не понимают, что они делают. Шутят, «наслаждаются». Ведь раньше чистой девушки они уж «побаловались» с проститутками, или «сами» истощились в субъективных удовольствиях.]. А ведь «по любви». Почему так вышло – не знаю. И осталась – тоска по «душе тела» и «душе мира» [увас].

Не дается.

Ребенок… В этом теперь все. Но это уже другое. В нем Бог открывается, но не в радости, а в страдании, когда смерть хочет его отнять, а я цепляюсь за Бога.

Пол меня обманул. Уже, кажется, ухожу из возраста пола. Не пришлось Бога увидеть.

Душу мира чую в красоте, в природе, но не входит она в меня. Я не член природы. Мысль, одиночество (метафизическое) и грусть.

А я ведь женщина.

3. Ш.

P. S. Каждую вашу строчку читаю с жадностью и ищу в ней «Розановщины». Когда нет – когда не по-«Розановски» написано, – думаю: это так написал, «так…» (?).

Будет ли «Таня» такая, как «мама»? Или она слишком усердно училась у Добиаш и по Випперу[71 - Профессор всеобщей истории в Моск. унив.]?

Секрет «мамы в том, что она училась дома, где, верно, есть киот и сундучки, в церкви… И так прочно этому училась, что если и попала в гимназию – не испортилась.

P.P.S. Самое лучшее (для меня) на стр. 447-49 «Опав, лист». Вот так и я узнала Его. А Иегову не знаю».

Вот сидящим-то «по колодцам» мне и хочется говорить. А базару – ничего.

* * *

Революции происходят не тогда, когда народу тяжело. Тогда он молится. А когда он переходит «в облегчение»… В «облегчении» он преобразуется из человекав свинью, и тогда «бьет посуду», «гадит хлев», «зажигает дом». Это революция.

Умиравшие от голоду крестьяне (где-то в Вятке) просили отслужить молебен. Но студенты на казенной стипендии, естественно, волнуются.

А всего больше «были возмущены» осыпанные золотом приближенные Павла 1-го, совершившие над ним известный акт. Эти – прямо негодовали. Как и гвардейцы-богачи, высыпавшие на Исаакиевскую площадь 14-го декабря. Прямо страдальцы за русскую землю.

Какая пошлость. И какой ужасный исторический пессимизм.

Как объясняется роковое, черное, всемирное: «нужно несчастье». Оно объясняется из какого-то врожденно-сущего – в «закваске» мира – неблагородства.

Страдаем – и лучше.

Счастливы – и хуже.

О, какой это Рок.

* * *

20 ноября.

Вася стоял над мамой.

Сегодня ее отвезут в больницу.

Идет в классы.

Вторник.

20 ноября.

Канун Введения.

Лицо ее все сжалось, и послышался вой:

– Детей жалко… Детей жалко… Детей жалко… (несколько раз прерываясь).

– Вчера и Домны Васильевны не было дома, а они вели себя так тихо. И ничем меня не расстроили.

Теперь она не плачет, а как-то воет. И лицо страшно сжимается…

(посвящаю это попу Альбову, – от которого единственно услыхала грубые укоры, им сделанные, пользуясь рясой. Услыхав, только сказала: «Что я ему сделала?»).

* * *

Тишина лечит душу.

Но если тишина относится к «концу всего», как сон к смерти, то неужели смерть окончательное излечение?

Что мы знаем о смерти?