Братья

– Ну да, Петя седьмого того месяца тонул, а что?

– Да… Давно это было…

– А что, что было-то?

– Что было? – Вера внимательно посмотрела Наде в глаза. – А было то в революцию. Или сразу после нее… Матвей… Прадед нашего Петра по отцовской линии. Я ведь Петру родня по материнской. А тот, прадед его, был каким-то красным командиром. Жестокий, говорили, человек был. С кулаками все боролся, с подкулачниками, семью бросил. Потом к поповне начал приставать. Батюшку после его доносов вскоре на Север сослали. А он все приставал да приставал к поповне. Потом матушка сгорела в своем доме вместе с детьми. А случилось это в ночь на Ивана Купалу. Сказывали, что это Матвея рук дело было, только следствия никакого не было. Потом и церковь сгорела – тоже говорили, что это его работа. Вскоре Матвей исчез. Никто о нем больше ничего и не слыхивал, только после этого стали с некоторыми сельчанами, которые были родней этому Матвею, случаться всякие неприятности, и именно на день Ивана Купалы. Вот и с твоими мужичками в канун этого дня беда приключилась.

– Страшное ты что-то наговорила, бабушка Вера, – глубоко вздохнув, сказала Надя.

– Ну, не страшней, чем было, то я и наговорила… Не я ведь такой водоворот судеб людских придумала. Это они сами… Да ты не убивайся. Главное – делай как я советую. И обязательно сходите вместе с Петей к батюшке – исповедоваться. Праздники чтите, посты соблюдайте. Храм, конечно, далеко, но надо чаще в храм ходить.

– А как ходить, если он такой?..

– Будет твой Петя и ходить, и работать, и много чего будет, если все сделаете как я советую.

– А ты правду говоришь, баба Вера?

– Правду только Бог знает! Да ты не серчай, если чего лишнего наговорила. Ты ведь сама хотела, чтоб я помогла. Потом ты спрашивала, а я как знала, как могла, так и… – Вера подняла на Надежду свои старческие прищуренные глаза и резко повернулась к окну. – Окось, тьма-то как набегает… Да, вокруг тьма… Смотри, тьма-то какая…

– Бабушка Вера, да я провожу тебя!..

– Говорят, и вокруг Земли тьма, и в этом… в космосе тоже тьма… И людей тьма, и в людях тьма, и мне туда пора, в эту тьму, что там… И только Бог – свет…

3

Полгода Петр лечился травными настоями. Жена и дочь не отходили от него. К началу осени он начал связно и осмысленно разговаривать, к началу зимы – самостоятельно ходить, пробовал шутить. О водке не вспоминал. Поначалу, когда Петя был слаб, Надежда старалась регулярно читать дома молитвы, акафисты. Несколько раз ходила в церковь, купила там Псалтырь, иконы, лампадку. После того как Петр начал самостоятельно ходить, они вместе были в храме. Спрашивали даже у батюшки совета по поводу венчания.

Накануне Рождества бабушка Вера внезапно умерла. Петр с женой были на ее похоронах. После этого, с января, начал он заниматься домашними делами: то незакрывающиеся двери отремонтирует, то полезет на сарай и займется дырявой кровлей. К весне восстановил водительские права. Устроился в ближайшем поселке – в фирме на грузовичке. Надежда с опаской смотрела на появившиеся в его руках деньги. Однако муж о спиртном ничего не говорил и не намекал, шумные компании друзей обходил стороной. Уговорил купить телочку. Хозяйство увеличивалось, а с ним росли повседневные заботы и хлопоты. Свободного времени у Нади совсем не оставалось. В церковь, что в десяти километрах, ходить и ездить было уже некогда. Иногда она с сожалением замечала, что в суете забывает читать дома молитвы. Да и Петр на ее религиозность стал смотреть искоса, а изредка он по-настоящему злился.

Через полтора года неожиданно для всех у Петра с Надеждой родился сын. Назвали его в честь погибшего первенца Иваном. Люба уехала в областной центр, поступила в сельхозинститут. Она была безумно рада за своих немолодых родителей, хотела было остаться помогать матери, но мать с отцом решили, что учеба важнее, и уговорили ее не бросать институт. Петр купил в кредит маленький тракторок – вернулся к своей прежней работе.

Прошел еще один год, и ровно через три года, день в день, точно в том же месте Петр утонул. На берегу напротив водоворота остались только удочка, сачок, одежда.

    2015

Наконец-то

Темно-голубая, чистая высь над головой. Там, на западе, за домами, полыхает розовый, переходящий в кроваво-малиновый закат. Зеленые, золотые, багровые кроны деревьев, ярко-красные кисти рябин. Первый снег на пожелтевшей, коричневой, местами зеленой траве. Под ногами приятно похрустывает первый ледок.

Виталий Иванович шел с радостным сердцем. Он легко нес новый тяжелый мольберт.

– Не опоздать бы… Да, завтра утром нельзя опаздывать. Сегодня был такой необыкновенно красивый восход. Если бы завтра был такой же! Главное – не опоздать. Над темно-серым парком и черными квадратами домов в сизой дымке – светло-бирюзовый свет, а над ним – темные волны облаков, полыхающие пунцовым огнем. Облака – перевернутая земля с холмами, горами и долинами, по которым реками льется ярко-алая кровь. Солнце осенью спешит всходить, и краски быстро меняются. Полоса безоблачного бирюзового неба над горизонтом желтеет, багрово-малиновые облака становятся розовыми, а потом ослепительно-золотыми. А как успеть? Надо бы хороший зеркальный фотоаппарат, а не мыльницу, чтобы потом дорисовать. Какие краски? Может, темпера? Да, с ней просто. Только надо заранее все приготовить, собраться, а потом еще и дойти.

Поднял голову, посмотрел на вечернюю зарю. Красота! Осень. И осень жизни тоже. Вот уж три дня, как отпраздновали уход на пенсию. Да, уважали. Да, был хорошим инженером, но никто из них и не догадывался о его тайной страсти к рисованию. Подарили музыкальный центр. Ну зачем? Тем более что дома есть магнитола. А что они могли еще подарить, если всю жизнь от всех скрывал свое увлечение? После автодорожного окончил курсы живописи. Посещал все выставки. И рисовал, рисовал. Рисовал украдкой, в основном эскизы, реже – картины. Однако больше фотографировал и откладывал фотографии для будущих рисунков, картин. Иногда рисовал дома или дорисовывал свои пейзажи. Все, чего больше всего хотелось нарисовать, откладывал на потом. Время уходило на работу да на семью… А что работа? Завод, которому отдано столько лет, развалился. Гигантские цеха – с выбитыми стеклами, заваренными железными воротами, а на бетонных крышах растут березки. Целая рощица. И это все в столице. Сфотографировал. Послал в газету, написал. Ну и что? Одни только вопли о том, что русские ничего не хотят и не могут делать, что русские машины – дерьмо. А предприятие целенаправленно разрушали и наконец разрушили. Теперь в стране нет такой автомобильной техники, покупаем импортную – значит, кому-то выгодно.

«Надо бы с фотографий разоренного завода написать картину, – подумал он. – Пейзаж после боя, такой образ обновленной столицы новой России. Никакие выставки мне уже давно не светят. Может, в провинции кому-нибудь предложить свою неконъюнктурную серию: развалившаяся ферма с металлоломом вместо тракторов, заросшее березняком поле, замерзший старинный городок, вымершие русские деревни, – но кому это все надо?! Если они специально смирили народ с мыслью о скором конце…»

– Опа! – Вдруг поскользнулся на спуске, присел правой рукой на мольберт. – Вот. Разбить еще не хватало свой подарок!

Подарок жены и детей – их ведь деньги, только они и знали о его страсти. Зачем покупал? Дома же есть небольшой, а этот? Все на будущее, на лето, на потом.

Открыл дверь, и с порога пахнуло жареной картошки. Маша заждалась.

– Где ты бродишь так долго?

– Пока доехал, потом выбирал…

В комнате стояли вазы с розами и хризантемами. Виталий Иванович поставил «Осень».

– Опять ты включил свою тоскливую музыку!

– Да. Я люблю Вивальди.

– Виталик, давай иди на кухню, картошка остывает.

За ужином он подробно рассказывал, что нового увидел в центре, пока шел в магазин, какие старые дома там сносятся, а возводится что-то квадратно-стандартное, новое. Говорил, как выбирал мольберт, как зашел в букинистический, где висят репродукции классиков. Заметил, что за собрание Чехова начала шестидесятых, которое стоит в их библиотеке, предлагается смехотворная сумма.

– Маш, а ты знаешь, какой потрясающий закат сегодня! Какие краски!

– Да, видела, когда выглядывала в окно тебя смотреть. Это к перемене погоды. Наверное, ветер завтра будет. Надо завтра потеплее одеваться и зонт большой взять – передавали, что может быть снег с дождем.

– Люблю ветер…

После ужина он укладывал краски, кисти. Проверял фотоаппарат. Открывал и закрывал несколько раз мольберт. Он волновался, пальцы немного дрожали. В комнате тихо звучала музыка Вивальди. Музыка еще больше усиливала волнение. Сколько раз он ждал этого момента, когда не нужно будет бежать рано утром на работу ни завтра, ни послезавтра – никогда! Он всю жизнь ждал это утро, когда встанет затемно, поднимется на возвышенность к церкви и будет рисовать. Рисовать! Он не мог позволить себе говорить «писать», нет, он просто рисует. Для кого? Кому это нужно? Всю жизнь его мучили эти вопросы.

– Зачем время и деньги угробляешь на краски и на эту мазню? Ты же знаешь, что это все никому не нужно! – часто в сердцах упрекала его Маша.

– Не знаю… – отвечал он ей. Однако сам знал, что не сможет и дня прожить, чтобы мысленно не рисовать.

Собираясь к завтрашнему утру, он задумался… Наконец-то. Наконец-то он может посвятить себя любимому занятию. Дети взрослые, крепко встали на ноги, помогают деньгами. Маша стала спокойнее. Никуда не нужно спешить. Живи и рисуй… Наконец-то!..

– Виталик, тебе бутерброды с колбаской или с сыром сделать? – послышалось из кухни.

– Что? Маш, не слышу!

– Музыку свою выключи. Я говорю, на завтра тебе бутерброды с колбасой или с сыром положить?

– С сыром… Да нет, не надо. Я, наверное, недолго буду, тем более ты говорила, что дождь.

– Уж я-то знаю твои «недолго»! А хоть и в дождь? Тебе, наверно, интересно под зонтом на дожде торчать, а не с женой! Всю жизнь «недолго»… Выключи свою нудную музыку или лучше поставь Кадышеву.

– Ладно…

Продолжали звучать «Времена года». Виталий Иванович вдруг почувствовал, что у него закружилась голова, в глазах потемнело. Он отложил мольберт, присел, а потом прилег на диван, голова продолжала кружиться. Устал. Весь день в бегах, да еще после двух дней застолья.

Внезапная непереносимая боль сдавила грудь. Стало очень трудно дышать. Не хватало сил крикнуть. Леденящий ужас охватил все его существо.

– Ма… Ма… Маша… – прошептали бессильно посиневшие губы.