Лекции по истории средних веков

Вот и все, что мы знаем о том, как совершилось обращение Юлиана к язычеству. Оно не было случайным ударом, который сразу меняет человека. Оно совершалось медленно, постепенно, и мы можем восстановить его ступени. Очень вероятно, что Юлиан в сердце с самого раннего возраста носил инстинктивную симпатию к старой вере; гордость его как грека убеждала его в том, что боги, которым Греция так долго поклонялась, истинные боги. Он еще больше приблизился к ним, когда слушал уроки лучших риторов, когда читал лучшие произведения греческой литературы. Но все ученые теперь согласны, что занятия философией, завершив его религиозное воспитание, утвердили в уме решение возродить и восстановить язычество. Само преподавание, сам характер философии отвечали известной потребности его души, которой не могло удовлетворить христианство. Это преподавание состояло не только в смелой метафизике, в смешении тонких рассуждений и смелых мечтаний, способных вскружить голову; оно обещало научить средству сближения с божеством, приблизиться к нему или приблизить его к себе, услышать его голос в сновидениях или оракулах, узнать от него самого его природу и его волю. Вот чего Юлиан не находил в христианстве; его догматизм казался ему холодным, а многие души не могут обойтись без чар откровений и экстаза. В этом причина возникновения многих мистических сект в недрах самого христианства. Та же потребность толкнула Юлиана в объятия Максима Эфесского и его друзей. Многие (в особенности философы XVIII века) очень ошибаются в мотивах обращения Юлиана в язычество. На этот факт смотрят, как на революцию здравого смысла против крайностей суеверия. Ничего подобного: гораздо больше было суеверных обрядов в учении Юлиана, чем в христианстве, и если он предпочел язычество, то вовсе не от того, что находил слишком мало сверхъестественного в христианстве.

Юлиан, говорим мы, никогда не был искренним христианином, а необходимость в продолжение 20 лет скрывать свои убеждения еще более вооружила его против новой веры. При христианском дворе он не видел ничего, что бы оправдывало обещания о пришествии «золотого века», который принесен христианством. Он видел те же жестокости, ту же кровь, ту же ложь. Но что всего более восстановило его против христианства – это то, что оно было для него символом рабства. Язычество, напротив, представлялось ему религией свободы. Христианство смешивалось для Юлиана с воспоминанием о самых ужасных годах юности, и он всегда помнил, что посреди унижений и горести язычество являлось ему утешением и освобождением. Вот какие сложные причины подготовили мировоззрение, закалили решимость, воспламенили страстность последнего восстановителя язычества как государственной и господствующей религии империи.

Познакомиться с сущностью философско-религиозной теории Юлиана можно из сохранившихся отрывков его собственного обширного и очень интересного сочинения против христианства, а также многих речей и писем.[54 - Juliani imperatoris Quae supersunt praeter Reliquias apud Cyrillum omnia / Ed. F. Hertlein. Lipsiae, 1875–1876. Vol. I–II. Очень доступное издание.]

Учение Юлиана лучше всех восстанавливает Навилль.

Познакомимся с ним в общих чертах.

Истинный бог Юлиана – Солнце. Оно – принцип жизни всей природы, дает жизнь всему на земле. Планеты на небе регулируют свое движение с его движениями; все небо полно богов, которые обязаны ему рождением. Но солнце, которому поклоняется Юлиан, не материальное, видимое солнце. Это последнее есть только отображение другого, высшего солнца, находящегося вне поля нашего зрения, которое освещает в высшем мире невидимые роды мыслящих богов. Вся видимая вселенная есть отображение, тень этого высшего мира. В нем также есть солнце, центральный принцип, от которого лучами исходит гармония и проникают подчиненные принципы. Назовем это высшее солнце, говорит Юлиан, Идеей всего существующего, мыслимым Целым или Единым, или, как называет Платон, Благом. Этот высший мир есть мир абсолютной истины, царство первичных принципов и причин. Видимый мир происходит от него и организуется по его образу, но не непосредственно. Между двумя мирами – низшим и высшим, которые слишком различны и далеки друг от друга, чтобы соприкасаться, существует третий – посредствующий – мыслящий мир. Этот мир мыслящий есть отображение мира мыслимого, а сам служит образцом для мира чувственного (низшего), который, таким образом, является только вторичным отображением абсолютного бытия. Учение Юлиана тройственное, как большинство александрийских доктрин. Его триада составляется из следующих миров: мыслимый мир, мыслящий мир и чувственный мир. Каждому миру соответствует особенное солнце. Солнце мира мыслимого – Единое Благо – составляет для Юлиана главный предмет философских спекуляций ума, но оно слишком непостижимо, чтобы можно было к нему приблизиться.

Солнце чувственного мира слишком материально, чтобы ему поклоняться. Поэтому Юлиан направляет свое поклонение к центральному богу среднего мира и почитает его под именем Царя Солнца, посредника, при помощи которого благо и истина проникают из высшего мира в низший.

Таким образом, мы видим, что религия Юлиана построена на прочном основании и в нее введены разнообразные элементы. Исходной точкой ее служит самый древний, народный греческий культ Солнца, а затем она представляет соединение неоплатонизма, позднейших учений о Логосе, с восточным мистическим учением. Дело было поистине великое, предприятие вполне достойное гениального и сильного ума Юлиана, но осуществиться эта религиозная реформа не могла никак; на то было много причин, крывшихся в самой сущности учения.

Когда посмотришь внимательно на это учение и сравнишь дело Юлиана с работой, которую совершала в то время христианская теология, немедленно заметишь недостатки, обусловившие неудачу попытки.

Во-первых, учение Юлиана было слишком темно, отвлеченно, непонятно для того, чтобы оно могло стать народной религией. Сам Юлиан сознавался, что его религию могут понять только избранные души. А христианство не признавало этих аристократических различий. Оно всем проповедовало одно Евангелие.

Во-вторых, все прекрасные теории, которые Юлиан развивает, – только спекуляции отдельного ума, с которыми можно согласиться или нет, а не догматы, которым легко верит толпа.

Далее, трудно было, чтобы его учение, составившееся из стольких разнообразных элементов, образовало единое целое. Оно впадало в ту же ошибку, что и прежние философско-богословские теории, желавшие тонкими аллегорическими толкованиями возвысить народные культы и примирить их многобожие с единобожием образованных людей.

Все это были великие заблуждения, которые осуждали смелую попытку Юлиана на гибель, на поражение от более могущественного и более соответствующего времени, более удовлетворяющего умы учения христианской церкви. Но Юлиан этого не понял и до конца жизни, который, впрочем, не заставил себя ждать, преследовал свою любимую цель.

Юлиан принял со слезами известие о смерти Констанция (3 ноября 361 года), но публично высказался в пользу языческих богов (еще 6 января 361 года он участвовал в христианском богослужении). Повсюду приказал он открыть храмы, восстановить те, которые пришли в разрушение, вновь выстроить разрушенные совсем и приносить жертвы языческим богам. Но вместе с тем провозглашена была свобода для всех вероисповеданий, сект и культов. Как естественное следствие этого начинается возвращение изгнанных епископов, пресвитеров и дьяконов; кроме того, все конфискованные имения были отданы им обратно. Тонкий расчет, заставлявший Юлиана действовать таким образом, совершенно оправдался: ссоры, смятения, брань и кровопролитие начались даже и в христианских общинах. Получив полную свободу исповедания, последователи различных сект с удвоенной энергией начали раздоры и распри.

Наконец Юлиан, созвав во дворец представителей разных сект, начал увещевать их возвратиться к взаимному согласию и любви так, как и он сам предоставил всем свободу веры. Потом император разрешил им изложить свои мнения и взгляды. Поднялся запальчивый спор, крик и брань. Тогда-то он произнес свои знаменитые слова: «Слушайте меня! Франки и алламанны меня слушали!..» Но речи делались все более гневными, раздражение усиливалось. Аммиан Марцеллин, современник и историк Юлиана, говорит по этому поводу, что нет диких зверей, столь враждебных друг к другу, как христиане (Amm. Marc. Hist., XXII. 5, 3–4).

Однако Юлиан ничего не думал предпринимать против церкви. Эдикты решительно запрещали язычникам оскорблять или беспокоить приверженцев креста или принуждать их к жертвам. Юлиан первый понял силу мученичества и неотразимость его влияния на новообращенных. Только два эдикта издал он против приверженцев новой религии и против христианской церкви.

Первый касался клира, церковного имения, а также имущества языческих храмов. Все городские имения, которые были им подарены во времена Константина, должны быть возвращены обратно. Раздача хлеба священникам христианским прекращается. Право суда, право принимать завещания, право свободы духовенства от промыслового налога и от принудительных должностей – уничтожены. Сверх того, церковь и частные лица должны возвратить прежним владельцам – языческим храмам и их имущества. Алтари, статуи и храмы, разрушенные епископами, монахами и городской чернью, должны быть восстановлены христианами или они должны уплатить издержки на постройку (эдикт 313).

Второй эдикт для христиан в высшей степени опасен. «Христиане не имеют права учить свободных людей искусствам ни как грамматики, ни как риторы, ни как софисты. Нельзя, чтобы люди, позорящие богов, преподавали и объясняли Гомера, Гесиода, Демосфена, Геродота, Фукидида для ревностных их почитателей. Христиане обнаруживают грязное корыстолюбие, когда они за несколько драхм знакомят учеников с писателями, которых они сами осуждают за их безбожие. Они могут в своих галилейских церквах объяснять Матфея и Луку».

Эдикт наносит чувствительный удар христианам. Знакомство с языческой литературой было необходимо как для светских лиц из христиан, так и высшего ученого духовенства, полемистов, апологетов; так же и «святое невежество» монахов непригодно для труда проповедников. Христиане думали помочь делу скороспелым приготовлением новых поэтических произведений, которые должны были заменить им классиков. Как будто по заказу явились поэмы, излагавшие в гекзаметрах библейскую историю Саула и так далее. Но хотя христиане и утверждали сначала, что новые произведения ни в чем не уступают Гомеру, впоследствии они сами же от них отказались.

В этом состояли прямые меры Юлиана против христиан. Никакого насилия, никакого дальнейшего притеснения, способного раздражить гордых и чувствительных галилеян, не было. Богослужение и проповедь совершались свободно, ни одного епископа не было в изгнании – дело неслыханное со времени Никейского собора. Только Афанасий Александрийский был исключен из всеобщей терпимости.

Удаляясь в изгнание, он утешал христиан: «Не бойтесь, друзья мои, – говорит он, – это маленькое облачко, которое скоро пройдет. Посторонимся немного».

В то же время Юлиан различными частными внешними мерами старался поддержать блеск языческого культа. С новой пышностью восстановлены были алтари, щедрые пожертвования полились в языческие храмы; время Юлиана является временем магов, прорицателей, математиков и вызывателей умерших. Сам Юлиан принял звание pontifex maxi-mus, приносил жертвы, устраивал языческие торжества; он суетился около алтарей, держал нож, носил дрова; снова дымились и окрашивались кровью жертвенных животных алтари храмов языческих богов. Жертвы эти были так часты и обильны, что даже язычники острили, говоря, что скоро не останется ни одного быка в стране. А христиане громко называли императора «быкосожигателем».

Действительно, реформация внутренней жизни язычества была лучшим и благороднейшим средством борьбы и победы над христианством. Но проницательный и вместе с тем ослепленный ум Юлиана не мог придумать ничего другого, как только вводить такие же учреждения, какие выставляли на вид добродетельные христиане. Бессилие язычества выказалось прежде всего в тех самых мерах, которые принимались, чтобы его поднять. Как неоплатоники, которыми кишел двор Юлиана, проповедовали свое учение, так этот последний – свою организацию.

По его мнению, христианству нужно противопоставить языческую иерархию или вообще языческую церковь. Неоплатоники должны были сделаться проповедниками и учителями этой церкви. Верховный жрец (архиерей) являлся равным христианскому митрополиту: под его управлением стояли простые жрецы и священные коллегии провинций. Все они имели главой первого понтифика, то есть императора.

Жрецы должны были стать образцом подражания чистой и безупречной жизни для народа; они обязаны не только совершать богослужение и приносить жертвы, но и заботиться о душах своей паствы. Им запретили посещать соблазнительные театральные зрелища, которых избегали и христиане, пить в тавернах, заниматься низкими ремеслами; за всем этим наблюдали верховные жрецы. Введена была церковная дисциплина, отлучение и покаяние.

В храмах поставили кафедры, с которых неоплатоники должны были объяснять истинное значение мифологии и побуждать к нравственной жизни. Так как неоплатоники проповедовали аскетизм, то устроены были монастыри для желающих мужчин и женщин, которые чувствовали призвание к уединенной, особенно чистой и философской жизни. Христианская благотворительность и дела милосердия, попечение об умерших, гостиницы и госпитали – все это навязывалось эллинизму. Юлиан распорядился, чтобы общественные магазины выдавали хлеб и вино, чтобы прекратилось позорное положение, когда «безбожные галилеяне кормят не только своих, но и язычников, а также и из иудеев никто не просит милостыни». Жрецы должны были внушать частным лицам, чтобы и они оказывали содействие государству.

Юлиан думал, что именно благотворительность всего более содействовала распространению христианства: не напрасно он сам раньше был христианином. Как последователи Христа учились в языческих школах, чтобы приобрести оружие для борьбы, так Юлиан думал, что хорошо изучил своих врагов и может победить их собственным их оружием.

Все это было прекрасно, но при этом Юлиан забывал одно: что средства, которые он заимствовал у христианства, вытекали из живого производительного духа новой религии, которая способна была сама заимствовать чужое и перерабатывать его в своих видах. Напротив того, эллинизм, усталый и изношенный, до такой степени был лишен живого духа, что не мог переработать чего-нибудь принесенного извне и, как сухая мертвая ветвь, должен был отпасть от умирающего дерева языческой религии.

Все меры императора Юлиана только удвоили силы христиан.

Неустрашимая, пылкая ревность овладела ими. За свое святое дело они готовы были на все. Гнев, который уже у них был, переступал все границы. Опасное положение, в котором находилась церковь, заставило их забыть смирение и кроткую покорность. Христианская церковь, 50 лет пользовавшаяся расположением власти, заняла угрожающую позицию против язычества.

В церквах молились публично о гибели Апостата. Это был дракон, враг рода человеческого, ассириец, чудовище, Навуходоносор, Ирод, кровожадное пугало, которое преследует народ Божий более свирепым, низким и вместе хитрым гонением, чем Диоклетиан и Максимиан. Но едва только христиане приходили немного в себя, как должны были сознаваться, что гонения на них нет совершенно никакого. Тогда говорилось: «Он апостат по природе, жесток, самый гнусный из людей. Разве можно назвать гидру, химеру, Цербера и Сциллу кроткими и человекоподобными? Но он вместе с тем труслив и не осмеливается откровенно выступить против многочисленного и сильного народа Божия. Поэтому он предоставляет кровавые меры городской черни, а себе оставляет только наружные обязанности и призрак человеколюбивого убеждения. С глубоким коварством он принимает вид и мягкие извивы той дьявольской змеи райской, которая живет в его груди. Но этот великоумный глупец, эта обезьяна, подражающая христианским учреждениям, этот скоморох архилжец и тайный развратник, который ведет против персов двойную армию – одну из солдат, другую из демонов, – еще сделает то, чего не успел сделать».

Но эти фразы невинны и мягки в сравнении с клеветой, которая изливались из «святых уст» на нравственно чистого и гуманного Юлиана.

Говорили, будто он празднует ночные оргии с развратными жрицами Кибелы; что целые корабельные грузы женщин и юношей потоплены по его приказу в Оронте; что он убийца Констанция. Император Констанций, некогда «Ахав», «фараон», «Навуходоносор», – теперь «христолюбивый», «великий государь, превосходивший мудростью и возвышенным характером» всех прежних императоров. Все убийства Констанция оправдываются; выражается только сожаление, что он пощадил Юлиана. Это (почти все) слова Григория Назианзина. Мало-помалу борьба принимает уже агрессивный характер со стороны христиан. Верующие, одушевленные особенно деятельным благочестием, противились предписанному открытию языческих храмов и предавали их огню. Епископ Георгий Александрийский

хотел строить церковь на одном месте, которое еще Констанций отдал христианам; он нашел там скелеты и черепа, которые прежде служили для гаданий жрецам, и торжественно объявил, что это останки человеческих жертв. Толпа христиан с насмешками и негодованием носила кости по улицам. Но языческая часть населения Александрии взволновалась; епископ был убит.

Епископ Марк Аретузский, прославивший себя сжиганием языческих храмов, отказывался теперь уплатить даже одну драхму – в виде символической платы, которая для формы только, для внешнего признания вины была установлена императором. Когда Юлиан прибыл в Антиохию, христиане встречали его на улицах во время процессий пением вместо псалмов сатирических стихов, сочиненных про него. Лица, которые преследовались за оскорбление величества или святотатство, чествовались как мученики.

Юлиан увещевал язычников вооружиться терпением, а сам выслушивал и переносил с кротостью все упреки, угрозы и оскорбления христианских епископов. Один раз престарелый слепой епископ Марис Халкидонский сказал ему: «Я благодарю Господа, что он закрыл глаза мои темнотой, я могу теперь не видеть тебя – безбожника», – Юлиан промолчал.

Таким образом, Юлиан встречал всюду в христианах стойких и яростных врагов. Друзей же и энергичных помощников он почти не находил. Язычники встречали его холодно; в Антиохии, когда он отправился в храм для принесения жертвы богам, то не нашел там ни одной души молящихся, и единственный жрец с одним жалким жертвенным петухом под мышкой нарушал пустоту храма. Одряхлевшее язычество индинфферентно принимало энергическую попытку страстно убежденного в его правоте и превосходстве императора спасти и возродить его.

Юлиан становился беспокойнее. Раздражение и горечь увеличивались, усиливалась горячность. Он чувствовал, что начал борьбу с врагом, который по духу, энтузиазму и громадной энергии был несравненно сильнее его. Трудно сказать, чем дело кончилось бы; по всей вероятности, в конце концов загорелась бы страшная междоусобная религиозная война, если бы смерть Юлиана летом 363 года не прекратила одним внезапным ударом натянутое, обостренное положение.

Он умер от раны, нанесенной ему стрелой во время похода против Новоперсидского государства. Приводимые христианскими писателями его предсмертные слова: «Ты победил, Галилеянин» (то есть Иисус Христос) – чистейший вымысел.

Добросовестный историк Юлиана Аммиан Марцеллин совсем не так описывает последние минуты императора, которого жизнь поставила в такое безвыходно-трагическое положение.[55 - Смерть, которая подвергает агонии, и разложению человеческое тело, подвергает также последнему и торжественному искушению чувства, которыми душа человека была полна во время жизни. Человек умирает как может, а не как хочет. Юлиану суждено было умереть как он хотел, в полном сознании. Он воспользовался возможностью, чтобы в последний раз почтить перед друзьями религию, которую он так страстно любил и служению которой посвятил свою жизнь. Аммиан Марцеллин приводит предсмертные слова Юлиана. Позволю себе поместить здесь для желающих эту любопытную, трогательную речь: «Друзья, – говорил умирающий 32-х летний император тем, которые окружили его смертное ложе, – время пришло; вы видите, нужно расставаться с жизнью и отдать природе, как подобает добросовестному должнику, все, что она мне дала, я расплачиваюсь с ней с радостью, а не сожалением, как можно было бы думать. Общее мнение философов убедило меня на самом деле, что счастье пребывает в душе, а не в теле, и что нужно радоваться, а не огорчаться, когда лучшая часть нашего существа отделяется от худшей. Я думаю так, что смерть часто величайшая награда, которую могут ниспослать людям добрым небесные боги. Я принимаю ее, как милость, которую мне посылают они, чтобы я не погиб посреди трудностей жизни и чтобы душа моя не пала, не унизилась; я не сделал ничего такого в чем бы раскаивался и воспоминание бы о чем заставило меня краснеть, ни в тот промежуток времени, когда меня удалили в темный и далекий угол земли; ни с тех пор, как я принял бразды правления. Я смотрел на власть, как на истечение божественного могущества. Мне кажется, что я сохранил ее не запятнанной, управляя государством с умеренностью и не предпринимая ни наступательных, ни оборонительных войн без строго взвешенных причин. Твердо уверенный, что целью всякого лучшего управления должны быть интересы и благо народов, я всегда, вы знаете, стремился к умеренности. Я изгнал из своих действий своевольный произвол, который портит нравы государства. Всякий раз, как отечество, эта мать, которая должна приказывать своим сынам, повелевала мне идти на опасность, я спешил вперед с радостью». И когда раздались вокруг него рыдания: «Замолчите, – произнес он, собрав последние силы, – вы слишком жалеете государя, который отходит на небо к звездам». Вот как описывает Аммиан Марцеллин последние минуты жизни Юлиана (Hist. XXV. 3, 15–20, 22).]

Юлиан умер. Известие о его смерти возбудило ликование и вызвало радостные крики христиан. «Услышьте, все народы, внемлите, все обитатели земли, – восклицали ревнители христианской веры. – Я призываю к великому и возвышенному песнопению. Услышьте, люди всякого языка, всякого возраста и пола, живущие и имеющие жизнь. Услышьте, силы небесные, и вы, сонм ангелов, – погиб и уничтожен тиран! Не Сигон, царь Аморейский, ни Ога, царь Васанский,

– малые князья, которые утесняли только Израиль, малую часть земли, но этот дракон, этот апостат, великоумный ассириец, этот общий враг и обманщик рода человеческого, который всю землю осыпал угрозами и яростью…».

Деятельность Юлиана была последней попыткой язычества одолеть торжествующего врага. Кровавое и бесполезное гонение христиан Диоклетианом показало, что оно не может спасти себя мучениями и казнями врагов. Бесплодное мероприятие Юлиана подтвердило, что оно отжило свой век, что оно не способно к возрождению и самозащите. Язычеству оставалось только исчезнуть во мраке со своими последними, доведенными до отчаяния, сторонниками.

* * *

Преемником Юлиана был Иовиан, который царствовал только несколько месяцев (363–364). Его правление не могло иметь большого влияния на судьбу империи. Едва шесть месяцев провел он в Константинополе; на Западе узнали в одно и то же время, что он воцарился и что он умер.

Однако Иовиан поспешил подтвердить формальным законом свободу совести: после 30-летнего перерыва была восстановлена сила Миланского эдикта, нарушенного арианином Констанцием.

Закон Иовиана не входит в кодекс Феодосия II, но что он был издан и обнародован, не подлежит сомнению. По своему обычаю церковные писатели (Сократ и Феодорит)

утверждают, что Иовиан запретил совершенно языческое богослужение, языческие храмы были закрыты, первосвященники скрывались, а софисты сбросили свои плащи и обрезали бороды. Одним словом, что ужас господствовал в языческом лагере. Без сомнения, софисты жалели о смерти Юлиана, но едва ли все эти подробности правдоподобны.

Депутация, отправленная константинопольским сенатом, во главе которой стоял знаменитый Фемистий, встретила Иовиана в Дадастане. Красноречивый Фемистий держал речь, которая была потом, по словам Сократа, повторена в Константинополе при стечении всего народа (Hist. Eccl. Ill, 26).

«Такая заботливость и твоя любовь к людям, – говорил он между прочим, – обнаруживалась при самом начале в попечениях об устройстве религии. Ты один понял, что государь не всегда может действовать принуждением на своих подданных, что есть вещи, которые ускользают от авторитета и силы и так же мало поддаются приказаниям, как и угрозам. Добродетель и особенно уважение к богам и религии принадлежат к числу их. Чтобы они не обратились в пустой наружный знак, необходимо, чтобы государь оставил каждому возможность следовать свободному и вольному побуждению души. Как глава государства ты объявил законом, что дела религии и почитания божества будут предоставлены свободной воле каждого. Ты следовал примеру Божества, которое вложило во всех людей общую наклонность к религии, восхотело, чтобы свобода и воля каждого решали относительно способа почитания Бога. Кто вмешивается в это с помощью силы, тот похищает у людей право, дарованное им самим Богом. Я считаю этот закон столь же важным для нас, как и договор, заключенный в Персии: по этому договору мы получили возможность жить в мире с варварами; твой закон дает нам ту выгоду, что мы можем жить между собой без раздоров и смятений».