Лекции по истории средних веков

Таким образом, говорит Родбертус, смотря по различию занятий рабов на земле, возникло два вида адскрипциев – приписанные арендаторы (колоны) и обыкновенные приписанные рабы – рабочие (инквилины). Но пока ни те ни другие не переставали быть рабами и ни одно место в источниках не дает нам права смешивать их с позднее возникшими свободными колонами.

Рабы (servi) законодательным образом довольно долго не были связаны с землей. В таком положении они оставались до финансовых и податных реформ III и IV веков. Тогда только римское правительство приняло ряд мер, по которым сначала только по воле своих господ они сидели на известных землях в виде арендаторов, потом были прикреплены к этой земле.

Мы видели, что в конце III и в начале IV века, при Диоклетиане и Константине, совершились многие преобразования. При этих же императорах совершено было как бы прикрепление и высших классов. Подобно тому как мы видим, что и в России прежде высшие классы были обязаны службой, а низшие прикреплены к земле, так нечто подобное совершилось в то время и на римской почве. Имущие классы были прикреплены к званию куриалов, и на них наложена обязанность государственной службы и ответственность за правильное внесение податей. Куриалы-землевладельцы отвечали своим имуществом, круговой порукой, за внесение земельного и подушного сборов. Главный источник доходов куриала – земля, которая, чтобы приносить постоянный доход, должна была тщательно обрабатываться, иначе она теряла свою цену. Отсюда легко вывести, что новая финансовая система, обязательная круговая порука куриалов, самая обязанность этого звания и правильного взноса ежегодных податей – все это вело к закрепощению рабочей силы, к прикреплению колонов и рабов.

Родбертус находит даже следы законодательства, которое прикрепляло колонов к земле и определяло канон, то есть что колоны должны были вносить определенный оброк, определенное количество повинностей господину; ибо если бы землевладельцы стали слишком много с них требовать, то их платежные средства истощились бы, и правительству трудно было бы получить свои подати. Родбертус весьма остроумно разбирает постановления по этому вопросу. Рассмотрим несколько подробнее его выводы.

Постановления об адскриптициях, колонах и рабах находим мы в кодексах Феодосия II и Юстиниана. Но сами кодексы не представляют полного собрания законов, не содержат в себе императорских эдиктов в том виде, в каком они были изданы, а представляют только «своды» законов, только статьи, переработанные и расположенные составителями в хронологическом порядке, так что в этой конституции мы не имеем в полной мере достоверных для нас сведений. Но все-таки тут всегда обозначено, какому императору принадлежит эдикт и когда он издан, так что недостает только подлинности самих эдиктов.

Не совсем легко восстановить ход этого законодательства. Все статьи в кодексе Юстиниана имеют характер только констатирующий (признающий, подтверждающий), а не конституирующий (создающий), и в этом-то лежит причина трудности их исследования. Но Родбертус полагает, что по этим отрывкам можно все-таки приблизительно восстановить исторический ход законодательства и определить его первоначальный вид. Для этого он берет отдельные статьи, прежде всего первую статью Codex Just. XI, 50.1 (в издании Krueger’a, pag. 989). Статья эта говорит об учреждении канона и, судя по заголовку, принадлежит Константину Великому (отнесена к 325 г.).

Родбертус полагает, что эта статья стояла в императорском эдикте и что именно Констнтин ввел этот порядок, а не только констатировал его существование. Таким образом, он приходит к тому, что конституция относительно нормы, канона, по которому рабы становятся обязанными своему господину, здесь является в первый раз. Следовательно, эдиктом 325 года вводится этот канон: господа могут взимать от колонов только известное количество повинностей. Так же рассматривает Родбертус и другие статьи, относящиеся в этому вопросу, и приходит к следующим выводам.

1. Этими законами постановляется, что coloni – фермеры и рабы, издавна сидящие на землях крупного владельца, – обязаны платить ему определенную натуральную или денежную повинность, известный оброк, тогда как прежде в этом отношении не было определенных правил – землевладелец мог брать с колонов сколько угодно.

2. Через два года после этого вышел закон, который запрещал переводить рабов из одной провинции в другую, из одной civitas в другую. Это постановление имело характер государственный, фискальный, потому что если бы фермеры были переводимы из одной провинции в другую, это было бы весьма чувствительно для казны, так как оставленная провинция потеряла бы источник дохода, а следовательно, и источник уплаты податей.

3. Далее следует уже мера, запрещающая разделять семейства колонов; таким образом, то, что прежде делалось только на основании чувства справедливости и гуманности, теперь должно делаться на основании закона: если господин хочет продавать рабов, то должен продавать сразу целую семью, не разъединяя ее членов.

4. В 367 году, при императорах Валентиниане и Валенте, следует постановление, по которому сельских рабов (servi rustici) запрещалось переводить и продавать отдельно от земли. Этим завершен был процесс прикрепления к земле рабочей силы.

Таким образом, положение людей рабского состояния, посаженных на известных участках земли господами вследствие выгод этих последних, потом ввиду вмешательства государственной власти, вызванного фискальными целями, стало лучше и они платили точно известный оброк. Впрочем, это делалось и для того, чтобы они правильно вносили подати. Раз это учреждение колоната появилось, само собой разумеется, что количество колонов, людей, возвысившихся над рабским положением, увеличивалось. В число их стали поступать добровольно и другие лица, и таким образом появляется вид свободных колонов (coloni liberi). Эти последние появлялись различным образом. Те же рабы, колоны, прикрепленные к земле, могли быть отпущены на волю на известных условиях: они делались фермерами, и потомки их оставались лично свободными. Впоследствии и варвары могли быть поселены на известных условиях: жить неизменно на отведенной им земле, обрабатывать ее, платя повинности хозяину и государственные подушные и поземельные подати. Кроме колонов, произошедших от рабов, и свободные люди дали известный материал для образования сословия, которому суждена была долгая будущность в средние и новые века в Западной Европе и которому предназначено было служить точкой отправления для развития других явлений сословного и экономического характера.

Это объяснение происхождения крепостного сословия может служить и ответом на вопрос, каким образом исчезало рабство. Древний мир держался рабством. Один человек был вещью, одушевленной собственностью другого человека. Обыкновенно уничтожение рабства приписывают влиянию христианства. Несомненно, что христианство имело и в этом смысле благотворное влияние на человечество, но помимо того само экономическое развитие приводило к уничтожению рабства, потому что труд свободный оказывался более выгодным, чем труд рабский. Колонат черпал свой образующий материал из рабской среды: рабы мало-помалу возвышались до положения крепостных, многие рабы обращались в колонов, хотя, правда, оставалось еще значительное число адскриптициев (приписанных к земле рабов) и даже обыкновенных рабов. В этом уже великий прогресс. Таким образом, по мнению Родбертуса, при разрешении вопроса об уничтожении рабства необходимо всегда иметь в виду колонат как промежуточную ступень между личной бесправностью невольника и личной свободой полноправного индивида.

Нельзя, разумеется, не сказать, что привлекательная теория происхождения колоната, развитая так остроумно, хорошо и блестяще Родбертусом, имеет свои слабые стороны: она слишком смела, иногда парадоксальна и потому, естественно, должна вызвать возражения.

Против нее вооружается Гейстербергк.[48 - Heisterbergk. «Ueber die Entstehung des Colonats» в журнале Г. Зибеля «Historische Zeitschrift», 1877.]

Возражения его не всегда справедливы, так как он чересчур буквально понимает представление Родбертуса о том, что на всю Италию распространилась область первого круга Тюненского «isolierte Staat»; слишком уж широкий смысл хочет он приписать мнению Родбертуса, что вследствие влияния города Рима, как огромного центра скученного населения, почти по всей Италии распространилась мелкая культура. Он доказывает это целым рядом положений, с которыми согласен и Виноградов («Происхождение феодальных отношений»), но которые не всегда основательны.

Гейстербергк говорит, что интенсивная обработка огородов, виноградников, фруктовых садов встречается в Италии только спорадически; большая же часть страны была погублена латифундиями, обращена в пустыню или пастбища.

Далее он восстает также против мнения Родбертуса о том, что колоны в большинстве случаев – прежние рабы. Для того чтобы из рабов могло возникнуть новое сословие, доказывает Гейстербергк, чтобы в связи с этим развилась мелкая культура, должно было прежде значительно увеличиться население. А вместе с тем известно, что в Италии в I столетии по P. X. все население, и даже рабское, не увеличивалось, а скорее уменьшалось и колонат развился совсем не так, как говорит Родбертус. Замечание это, к сожалению, не ясно. По мнению Гейстербергка социальный материал для образования нового сословия дали свободные люди, которые поневоле переходили в колоны и садились на земле богачей, так как потеряли свою землю. Однако тут ему представляется возражение, силу которого он сам заранее признал. Возражение в следующем: свободных людей, мелких землевладельцев, из которых образовался класс колонов, было недостаточно, по крайней мере в Италии. Все шло к тому, что число мелких землевладельцев все сокращалось и наконец восторжествовала крупная поземельная собственность. Откуда же вдруг к IV веку осталось такое большое количество свободных людей, мелких землевладельцев и земледельцев, что они могли образовать сословие крепостных, на которых держался экономический быт страны?

Гейстербергк устраняет это возражение гипотезой, что первоначально колонат развился не в Италии, а в провинциях, и именно в хлебородных провинциях, таких как Египет, Африка и отчасти Испания, которые даже дань платили хлебом, они главным образом жили хлебопашеством. Рим кормился привезенным оттуда хлебом. В этих-то провинциях, вследствие усиленного производства хлеба, сосредоточилось очень густое население. Это важно для Гейстербергка и составляет второй главный пункт его теории. Если на провинции и распространялся погубивший Италию процесс образования латифундий, то это происходило потому, что провинции должны были поставлять много хлеба в Рим. Но здесь мелкие землевладельцы не сгонялись с земель, на которых прежде сидели. Напротив, крупный посессор, скупив участки, предпочитал оставить их тут, потому что ему выгоднее было получать с них дань хлебом, который потом отправлялся в Рим. Таким образом, Гейстербергк полагает, что крупные хозяйства с производством труда рабскими руками и с преобладанием, как в Италии, скотоводства, которое было гораздо доходнее на латифундиях, чем хлебопашество, не могли развиться в хлебородных провинциях (приблизительно то же говорит Родбертус). И характер податных постановлений по отношению к этим провинциям привел к тому, что посессорам выгоднее было оставлять на участках прежних фермеров (так делали позднее лорды Англии и Шотландии), обязав их вносить известное количество хлеба как оброк посессору.

Таким образом, главные два пункта по теории Гейстербергка те, что Италия вовсе не перешла в это время к мелкой, садовой культуре и что колонат развился не в Италии, а в провинциях, причем социальный материал для образования сословия поставляли не рабы, а свободные люди, прежние мелкие землевладельцы, оставленные крупными посессорами на купленных у них участках в качестве арендаторов, мало-помалу вошедших в зависимое положение и прикрепленных к земле. Итак, по мнению Гейстербергка, колонат представлял не прогресс, а шаг назад в социальном развитии человечества. Возражения и взгляды Гейстербергка, впрочем, не всегда справедливы и основательно подкреплены фактами.

Всем этим рассуждениям нанесен был серьезный удар в 1879 году открытием любопытного памятника в Северной Африке – надписи поместья Burunitanus,[49 - Поместье это относилось к виду владений – saltus; собственником был сам император.] памятника настолько важного, что о нем высказался сам Моммзен.

Изложим сущность этой надписи по письму французского консула Тиссо (Tissot), помещенному в одном из бюллетеней Парижской Академии Наук.[50 - Опубликовано: «Comptes rendus de Г Academie des inscriptions» (отчет о заседании 2 апреля 1880 года).] Несмотря на недостающие места и на трудности чтения, пишет Тиссо, общий смысл надписи несомненен и дает возможность представить обстоятельства, при которых она начертана. Первая часть документа воспроизводит, очевидно, текст жалобы, обращенной к императору Коммоду (сын Марка Аврелия, царствовал в 180–192 гг. по P. X.) колонами императорского домена, название которого находится на 12-й строке второго столбца надписи – Saltus Burunitanus. Таким образом, мы видим упоминание об императорских колонах, относящееся к концу II века. Колоны имения жалуются на злоупотребления, в которых оказался виновен один из подчиненных чиновников, conductor Юлий Максим. Под именем кондуктора нужно разуметь фермера (fermier), откупщика, сборщика повинностей. Колоны протестуют против несправедливых поборов, которые взимаются с них вот уже много лет («per tot retro annos»). Они напрасно противопоставляли этим беззаконным требованиям постановления и указы императоров («Instantibus ас suplecantibus nobis vestramque divinam subscriptionem allegantibus supersederit»). На все их справедливые протесты им отвечают только принудительными мерами: их арестовывают и заключают в тюрьмы, их даже наказывают ударами палок и розог, хотя некоторые из них римские граждане, и военная власть только поддерживает эти злоупотребления («Missis militibus… adprehendi et vexari, nonnullos cives etiam Romanos virgis et fustibus effligi iusserit…»). Последние строки второго столбца, к несчастью очень испорченные, говорили о другом еще притеснении, обозначенном словом, которое объяснено ниже. Императорские колоны жалуются на барщины (орегае), которые с них требуют без всякого права и даже вопреки интересам государственного фиска. Это обвинение, как увидим, самое важное.

Жалующиеся взывают к божественному покровительству императора. Они просят его заступиться, чтобы дарованное им законом Адриана впредь у них не оспаривалось и чтобы откупщики, фермеры (conducto-res) не присваивали себе больше права произвольно увеличивать количество и время барщинного труда («conductori adversus colonos ampliandi partes agrarias aut operarum praebitionem…»). Они требуют, чтобы сообразно письмам прокураторов, сохранившихся в архивах удельного управления в Карфагене, они не обязывались выполнять больше, чем по два дня барщины в год для пахоты, два для боронования и два для жатвы. Последний же столбец текста заключает вторую часть документа, то есть меры, принятые императорской властью, чтобы удовлетворить эти справедливые жалобы. В начале стоит предписание Коммода прокураторам, в котором он запрещает им требовать от колонов, вопреки действующим постановлениям, более шести барщин в год.

Документ этот чрезвычайно важен. И особенно важно в нем упоминание о колонах еще во времена Адриана, которые находились в зависимом положении; этим зависимым положением пользовались поставленные над ними низшие чиновники – сборщики податей (conductores), чтобы вопреки законным нормам для лежащих на них податей и повинностей, определенных при Адриане, налагать на них несправедливые, чрезмерные поборы. Из этой новой надписи видно, что и на императорских поместьях поселены были для обработки земли лично свободные, но обязанные крестьяне, в числе которых попадались римские граждане, которые назывались колонами.

Французские ученые чрезвычайно обрадовались этому документу; с торжеством они доказывали, что мнение немецких исследователей Родбертуса, Гейстербергка, Савиньи и других – только измышления их фантазий, что сущность вопроса о происхождении колоната сводится к тому, что доказывали уже раньше французские исследователи – Валлон,

Лаферьер; колонат существовал в Риме издавна,[51 - Estein в статье «Les colons du saltus Burunitanus» доказывает, что в этом документе являются уже настоящие колоны – крепостные в позднейшем смысле слова, которые, несмотря на барщину и притеснения, все-таки не оставляют своих участков, к которым они прочно прикреплены.] в него входили свободные люди и клиенты, учреждение это существовало постоянно.

Но в XV томе журнала «Hermes» (1880) появилась статья ученого, имя которого представляет бесспорно первый авторитет во всем, что касается внутренней истории Рима, статья знаменитого Теодора Моммзена, который отвергнул притязания французских ученых и высказал свою новую теорию [52 - Теория эта, впрочем, оспаривается некоторыми. См., например, полемика Heisterbergk’a против Моммзена в «Zeitschrift fur die gesam. Staatswissen-schaft», 1881. 2 Heft, jorg. 34. Заглавие статьи Моммзена «Decret des Commodus fur den Saltus Burunitanus» (c. 385–441) и Nachtrag (с. 478–480).].

Колонат, говорит Моммзен, то есть мелкая крестьянская аренда (die b?uerliche Kleinpacht), так же стар, как Италия, и является существенно однородным во времена Ромула и во времена короля Гумберта. Это явление обуславливается, с одной стороны, экономическим положением Италии, способом обработки полей, особенно виноделием и маслоделием, которым более удобна мелкая культура (Kleinbetrieb); с другой стороны, тем фактом, что при мелкой культуре труд свободный является более применимым, чем труд рабский. Никто из тех, кому доступны истинные источники познания римской жизни – пандекты и надписи, – не станет требовать доказательств для утверждения того, что эти естественные условия имели значение во все времена, а также и в эпоху Римской империи. Приведем примеры: надгробная надпись уроженца Т. Алфена (T. Alfenus), гласящая: «Colonus fundi Tironiani», и его жены (colona), то есть работники этой крестьянской семьи воздвигли им памятник (№ 5505); другая надпись «С. Virgilius Marta… colonus». Далее приведем надпись путоланского крестьянина Афрания Феликса и другую, последнюю, надпись 176 год по P. X., – все это были свободные временные арендаторы, на что самым определенным образом указывает число лет продления аренды, выставленное везде, где упоминается о ней. Люди достигли в своем положении известного благосостояния, о чем свидетельствует севират, приложенный к первой и третьей надписи, и сами надгробные надписи. Редкость подобных надписей совсем не является следствием редкости колонов. Аренда не была таким пожизненным занятием, каково призвание врача или плотника: например, в надгробных надписях из области частной жизни описывали постоянные, продолжающиеся всю жизнь занятия. Потому-то и слово colonus коротко, без пояснений почти не встречается в надгробных надписях, к нему всегда присоединяется число лет аренды, всегда значительное, вследствие чего положение фактически становилось призванием всей жизни. На основании этих немногих надписей, что, впрочем, подтверждается и всеми другими исследованиями, можно скорее заключить, что значительная часть населения Италии и римского мира вообще еще во времена империи состояла из временных арендаторов.

Изменения, совершившиеся со временем в области распределения поземельной собственности, как глубоко они ни проникли, не коснулись колоната в том отношении, что он как был, так и остался преобладающей формой римского хозяйства. Вместе с тем не может быть отвергнут факт влияния на колонат этих изменений, прежде всего в отношении распространенности колонов. Крайнее дробление земельной собственности естественно исключает колонат вследствие того, что владелец мелкого земельного участка не имеет возможности выделять что-нибудь из своего дохода. Факт постепенного исчезновения мелких земельных собственников среди римских землевладельцев, вероятно, повлек за собой увеличение числа арендаторов. Среднее и крупное землевладение совместимы с колонатом при преобладании мелкой культуры внутри большого поместья. Владельцы имений, находившиеся в подобных условиях, очень часто взимали ренту с земли при помощи колоната. Существует, однако, иная форма землевладения, исключающая колонат: это обработка полей под присмотром управляющего (villicus) посредством рабов (familia rustiса) и система пастбищного хозяйства, которое ведется при помощи салтуариев. Там, где крупное землевладение принимало одну из этих форм, оно влекло за собой значительное сокращение крестьянских хозяйств, являлись ли последние в виде мелкого землевладения или же мелкой аренды. Но даже ограничение колоната в отношении его распространения или сокращения не происходило ни в Италии, ни в провинциях. Что касается вопроса о том, в какой мере обе формы землевладения чередовались, каким изменениям подвергались в разные времена и в различных местностях, все это должно стать предметом особых исследований.

«Декрет Коммода чрезвычайно интересен в том отношении, что проливает новый свет на экономическое положение страны в ту эпоху и на состояние государственных имуществ в Африке, – говорит Моммзен. – Вопрос, возбуждаемый историей колоната, остается не затронутым этим памятником. Я подразумеваю вопрос об обращении колонов в крепостных. Без сомнения, фактическая зависимость от землевладельца издавна была одной из существенных черт колоната; с этим находится в связи и уже выше нами указанный факт отсутствия крупных арендаторов в числе колонов. По всей вероятности, в таких точно отношениях, в каких в наше время итальянский contradino, прессующий, выжимающий виноград и прядущий шелк для своего графа или маркиза, стоит к нему, в отдаленные времена арендатор стоял к своему помещику. Часто в те времена сюда присоединялись отношения вольноотпущенников к прежнему своему господину и зависимость еще более увеличивалась.

Несмотря на это, глубокая пропасть отделяет положение клиентов от юридического положения позднейшего колона, который при личной свободе и правоспособности прикреплен к участку земли и по наследству передает это же положение своим потомкам». «Не много найдется задач, равных по своему значению задаче определить истинный смысл колоната, так как разрушение древней римской общественной жизни совпадает с упадком полной личной свободы низших классов римских граждан. Не много найдется вопросов, равных этому по трудности, вследствие отсутствия общих свидетельств в источниках и крайней сомнительности применения индуктивных выводов, особенно в этой области».[53 - Этому замечанию Моммзена, сделанному мимоходом, обиделся Гейстербергк и едко выразился о великом ученом, говоря, что люди, которые, к сожалению, слишком много знают римское право, а экономии придают слишком мало значения, конечно, легко доходят до неверных выводов.]

Далее Моммзен говорит, что вновь открытый памятник не может решить сложный вопрос происхождения колоната и отыскать ответ, когда и где в деревне, в корпорациях, среди низших чиновников, войска, декурионов, вообще во всех родах услуг, оказываемых обществу прямо или косвенно людьми непривилегированных сословий, добровольный или хоть ограниченный сроком труд был вытеснен постоянной и наследственной обязанностью. «Я не берусь отвечать на вопрос, удастся ли проследить весь процесс роста этого нового порядка: он до того противоречит духу живого римского права, что можно с уверенностью утверждать, что первый толчок ему был дан извне, может быть, во времена германских дедитиций на римской почве, при императоре Марке Аврелии. Семена германского крепостничества упали на благодатную почву и распространились далеко за первоначальные свои пределы». Вот таков взгляд Моммзена.

Таким образом, и этот великий ученый, от которого мы скорее, чем от кого бы то ни было, могли бы ожидать решения вопроса, отказывается дать окончательный вывод о колонате: он только отмечает различные ступени развития этого учреждения, указывает, что свободные колоны существовали издавна, а прикрепляться к земле они стали гораздо позднее, уже после утверждения первых германских поселений на римской почве после Маркоманнской войны, может быть, в связи с ними, под их влиянием.

Изложенными взглядами различных ученых мы должны ограничиться в рассмотрении далеко не решенного вопроса о происхождении и значении колоната. Надо надеяться, что этот в высшей степени важный вопрос будет разрешен Моммзеном в следующих, должных появиться томах его капитального труда, который должен обнимать историю императорского Рима. Но, к великому несчастью науки, как слышно, этой надежде не так-то скоро суждено осуществиться: труд великого историка далек еще от завершения, поскольку такой добросовестный ученый никогда не решится выпустить в свет полуобработанный материал; да притом еще уже приготовленные к печати части рукописи сгорели во время пожара библиотеки Моммзена.

Преемники константина. Юлиан. Торжество христианства

Ознакомившись с изменениями, совершившимися в системе управления Римской империи при Диоклетиане и Константине и в социальном строе римского общества, остановимся на характеристике новой силы, вступающей в мир христианской церкви и христианской цивилизации. Излагать подробно историю последних, самых ужасных лет борьбы язычества с христианством при Диоклетиане, а также историю крещения Константина мы не будем, а обратимся прямо ко времени после Миланского эдикта, остановим наше внимание на росте христианской церкви, на процессе приобретения церковной иерархией политических прав. В IV веке уже приобретает значение эта новая вырастающая сила, которая отбирает у римского государства многие функции, епископы получают гражданские, судебные и административные права; церковь захватывает эту важную сторону управления, и римское государство, как бы предчувствуя близкое падение, торопится передать молодой, нарождающейся силе власть, которая становится для него уже тяжела. Христианская церковь принимает от империи верховные права и, действительно, в мрачные века варварства является единственной хранительницей традиций погибшего античного мира.

В 313 году знаменитым Миланским эдиктом Константина Великого была признана равноправность (parilitas) обоих религий – языческой и христианской; христианская вера не сделалась (как неверно думают некоторые) господствующей религией империи, но, по крайней мере, была вычеркнута из списка противозаконных сект. Побуждения, по которым император решился на эту важную государственную меру, остаются до сих пор не вполне ясными. Отчасти в нем, может быть, действовало убеждение в превосходстве новой веры над старой, но главное, вероятнее всего, нужно отнести на долю политического расчета государственного человека. Он думал, что христианская община, в которую вступали наиболее энергичные люди, в силу своей организации может сделаться поддержкой разлагающейся монархии. Из борьбы с римским государством при Диоклетиане христианство вышло победителем, и Константин понял, что нужно примириться с ним, «перетянуть» на сторону государства; что хотя христиане далеко не составляли еще большинства населения империи (на Востоке около Va» на Западе только Vio населения были христиане), они все-таки уже слишком сильны для того, чтобы слабеющее государство могло их сокрушить. Константин сознательно стремился ввести христианство в рамки государственности, стать во главе его и воспользоваться им как орудием для укрепления власти. Для разбора вопрос этот, впрочем, представляет серьезные трудности; источников мало, да и те, которые есть, малонадежны. Например, церковный историк Евсевий Неокесарийский и языческий греческий писатель Зосим (жил в V веке), каждый со своей точки зрения, небеспристрастны и сообщают сомнительные сведения. Так, Зосим говорит, что Констанстин принял христианство только вследствие отчаянных угрызений совести, которые мучили его после совершенных им злодеяний и убийств. Языческие жрецы, к которым император будто бы обращался, объявили ему, что у них нет очистительных обрядов, способных загладить такие страшные злодеяния. После один египтянин объяснил Константину, что у христиан крещение считается достаточным для очищения от всяких грехов. Но это все же невероятно: жрецы Митры, культу которого император был долго предан, прекрасно могли очистить его при помощи своих обрядов и сумели бы успокоить нравственные муки.

Если Константин действительно думал, что после обращения в христианство он будет властвовать над умами и что церковь поддержит государство, то он жестоко ошибался. Вскоре оказалось, что в недрах самого христианства начались волнения и раздоры, появился раскол, взволновавший и церковь и государство, вступившее в союз с ней.

Новое учение о естестве Сына Божия – арианское учение – так заняло все умы того времени, что – по свидетельству Григория Назианзина, везде только и слышались рассуждения и споры об Отце и Сыне. «На улицах и рынках, – говорит Григорий, – у мелочных торговцев и у менял, везде одна тема. Я говорю: разменяй мне эту серебряную монету, и вот, слышу в ответ назидание об отличии между Отцом и Сыном. Спрашиваю о цене хлеба – хлебник отвечает, что Сын меньше, ниже, чем Отец.

Я хочу знать, приготовлена ли баня, служитель объясняет, что Сын сотворен из ничего». Этот раздор, эти споры, занимавшие умы христиан всего восточного мира и особенно греков, поглощали всю энергию обеих партий и служили дурной рекомендацией для христианства в глазах язычников.

Преемник Константина, император Констанций (337–361), стал на сторону ариан. После него вступает на престол знаменитый Юлиан,

которого христианские писатели прозвали Отступником (греч. ??? ??? – Апостат). Есть люди в истории, о которых мы никогда не устанем слушать и говорить; как бы хорошо ни была известна их жизнь и деятельность, все-таки всегда хочется более вникнуть в них, чтобы еще лучше их узнать и понять. Император Юлиан принадлежит к числу таких интересных личностей. Уже целые века составляет он предмет раздора для историков различных лагерей, и все-таки до самого последнего времени появляются новые сочинения о нем.

Подробно останавливаться на его царствовании, кратковременном, но полном глубокого интереса, мы не будем, ограничимся только несколькими намеками, а желающих отсылаем к многочисленным пособиям.

Из всего семейства Константина Великого один Юлиан, племянник его, каким-то случаем или, как говорят, заступничеством императрицы избежал печальной участи своих родственников, умерщвленных по приказанию Констанция. Затем он прожил около 20 лет, мучимый смертельным беспокойством за свою безопасность, то задерживаемый в глубине замка, то посылаемый на жительство без права выезда в какой-нибудь из больших городов империи, постоянно подозреваемый и угрожаемый недоверчивым и слабым государем, который не мог решиться ни убить его, ни предоставить жить спокойно. Чтобы забыться, он погрузился в науку и в ней искал утешения в несчастьях. Воспитанный в Афинах, в христианских обычаях, Юлиан, тем не менее, не чувствовал никакого расположения к христианству. Еще при жизни Констанция он был назначен Цезарем Галлии и прославился там рядом успешных действий против варваров (битва при Аргенторате)

и значительным уменьшением налогов с жителей провинций, о котором мы раньше упоминали. Страстно привязанные к нему легионы провозгласили его Августом, и он готовился уже к борьбе против Констанция, когда этот последний, своей смертью оставляя Юлиана единственным наследником, избавил его от кровопролития. Аммиан Марцеллин, который хорошо знал его (так как сопровождал в персидском походе),

говорит, что с самых ранних лет Юлиан увлекался культом богов (Amm. Marc. XXII. 5, 1). Мальчик он был живой, даровитый и впечатлительный; созерцание природы и особенно свода небесного трогало его до глубины души. Отсюда, может быть, и зародилась в нем горячая симпатия к религии, которая поклоняется явлениям природы, ее обоготворенным силам. «С детства, – говорит сам Юлиан, – я почувствовал страстную любовь к лучам божественного светила. И не только днем хотелось мне устремлять свои взоры к эфирному свету, но и в ясные ночи я все покидал, чтобы идти любоваться небесными красотами; погруженный в это созерцание, я не слышал того, что мне говорили, я почти терял сознание». По всей вероятности, эти первые зародыши увлечения язычеством поддерживались кем-нибудь из окружавших Юлиана близких людей.

Он получил греческое образование, которое со времен Антонинов господствовало в высших слоях римского общества и поработило умы победителей греков. Юлиан проникся восторженным уважением к эллинизму; он с увлечением зачитывался Гомером и другими великими писателями Греции; его благородная даровитая натура вполне усвоила эллинский дух, а ум поклонялся славе греческого гения. Юлиан так сжился с греческими идеями, что с гордостью называл себя эллином; все его симпатии слились с Востоком, о Западе он мало думал, латинскую литературу почти презирал или, во всяком случае, игнорировал. Таким образом, Юлиан оттолкнул от себя весь Запад, который не выразил никакого сочувствия его попытке восстановления политеизма, хотя там было и много язычников. Великое слово эллинизма, которым Юлиан так гордился, обмануло его ожидания. Он смотрел на него, как на непобедимую силу, которая должна дать победу; а оно, может быть, оказалось одной из причин его поражения. Этот предрассудок национальной гордости царствовал в особенности в школах греческих учителей, известных в большинстве случаев под именем софистов. Образование, которое давали в школах, оставалось чисто языческим; под влиянием таких замечательных учителей, как Фемистий и особенно Либаний – ум изящный и высокий, ревностный язычник, – завершилось обращение Юлиана к старому культу.

Если греки, лучшие люди, так верили, говорит он себе, неужели же должен мир предпочесть грубую и рабскую веру христиан (или галилеян, как он их всегда пренебрежительно называл) с их Матфеем и Лукой?

Греческое образование того времени начиналось обыкновенно с риторики, то есть изучения ораторского искусства и знакомства с литературой, и заканчивалось философией, которая к этому времени приняла, как известно, таинственно-мистический характер; оделась в мантию магии и религии и тем еще более привлекала сердца. Юлиан прошел сначала полный курс риторики у лучшего учителя – Либания. Констанций, отправляя Юлиана в Никомидию, взял с него слово, что он не будет видеться с Либанием, не будет посещать его публичных лекций. Юлиан формально сдержал слово – сам не ходил на лекции, но посылал друзей, которые тщательно записывали их, приносили молодому принцу, и он с увлечением погружался в изучение греческой литературы. Потом Юлиан перешел к философским занятиям и вынес из них полное отречение от христианства, если только он был когда-нибудь отчасти предан ему.

От философов того времени, главным образом Максима Эфесского, узнал он тайное учение неоплатоников, искусство узнавать будущее и «приближаться» к богам при помощи молитв и экстаза. Когда Максим увидел, что Юлиан вполне поддался чарам нового мистического политеизма, он, чтобы закончить его обращение, поручил это «дорогое детище философии», как его называли, элевзинскому иерофанту, который посвятил его в таинства. Это было как бы крещение вновь обращенного. Из философских занятий Юлиана выработалось своеобразное религиозное мировоззрение.