Литератор

Надежда Ивановна, конечно, поняла и хотя ничего не сказала, но с этой ночи стала верить в силу любви Сергея Ивановича к Наталке и доброжелательнее относиться к их взаимной склонности. Прежняя тайная и очень нехристианская ее мысль, чтоб он «хоть умер бы поскорее» и освободил страдающую девушку, сменилась желанием ему здоровья, – как знать, может быть, Наташа будет с ним счастлива? Все в божьей власти!

Новый приступ лихорадки, явившийся как раз утром, за ночью сердечных излияний, обеспокоил всех, – раненый был совсем плох, что называется, «краше в гроб кладут».

Во время перевязки в это утро Верховцев заметил, что доктор долго и упорно смотрел на него, ощупывая пульс, а снявши повязку с раны, изменился в лице.

«Что-то есть, – подумал больной, – должно быть, дело плохо. Уж не гангрена ли, которой они так боялись?»

Доктора переглянулись, объяснились полусловами, фельдшера забегали, и Надежда Ивановна объяснила Сергею, что теперь наступит настоящее выздоровление, так как будет сделана маленькая операция.

– Чтобы и вам, с вашей стороны, помочь хорошему исходу дела, – прибавила она, – необходимо, чтобы вы что-нибудь съели; это непременно, непременно нужно!

Уступая просьбам, в числе которых была и усиленная Наташина, больной заставил себя проглотить несколько кусков котлеты, принесенной из лучшего ресторана, после чего было решено тотчас же приступить к операции.

Верховцев больше чувствовал, чем видел то, что делалось около него. Милая Наташа очутилась около изголовья с каким-то мокрым кисейным кружком.

– Что это? – спросил он.

– Хлороформ, – ответила она с боязливою улыбкой, – но вы не бойтесь, дышите!

– Вдыхайте, вдыхайте! – повторили все.

Он вдохнул и… умер или заснул.

Первое, что он увидел по пробуждении, был стакан шампанского перед его ртом.

– Пейте, – сказал доктор.

Вторым представилось ему личико Наташи, по-прежнему боязливо улыбавшееся и вглядывавшееся в него; видно было, что она хотела и не смела надеяться. Сергей, чувствуя себя положительно бодрее, ответил ей едва заметною улыбкой, и девушка просияла.

После операции наступил положительный поворот к лучшему, и выздоровление быстро пошло вперед, – так верен был совет Ликасовского разрезать и очистить рану, которому не решались последовать ранее, пока приближение гангрены не принудило к тому, – госпитальной гангрены, которая давала о себе знать дурным видом раны, покрытой налетом и местами омертвением.

В отношениях Верховцева к Наташе не было ничего нового: по-прежнему они только перекидывались несколькими словами, относившимися к болезни, но он яснее и веселее смотрел на нее, смотрел часто подолгу, и она, чувствуя этот взгляд, без слов, без объяснений понимала, что он любит ее, любит так, как ни Володя и никто не любили ее.

«Ведь это тот самый взгляд, который я и прежде замечала на себе, – думала она, – только тогда он был более робкий, не такой открытый, как же это я не понимала его?»

В часы, когда его лихорадило, Сергей, несмотря на запрещение доктора, был порядочно болтлив; один раз, как он особенно много говорил, она медленно, дружески-наставительно выговорила: «Мы потолкуем об этом после, когда тебе будет лучше!»

Этого Верховцев не ожидал: ощущение счастия и блаженства, охватившее его, было так велико, что сказалось новым приступом лихорадки.

Немец-доктор, давно уже выражавший неудовольствие на то, что у нас в госпиталях допускают в сестры милосердия молодых, хорошеньких девушек, чего у них не было, – он разумел датскую, австрийскую и французскую кампании, сделанные в рядах прусских войск, – решительно посоветовал Надежде Ивановне реже допускать племянницу к изголовью раненого; и умная девушка, по внушению тетки, ловко уверила Сергея в том, будто ей необходимо присматривать еще за двумя ранеными соседней палаты, так что он без протеста согласился отпускать ее.

Новая беда едва не испортила дела выздоровления. Один раз, поправляя постель, Надежда Ивановна невольно вскрикнула.

– Что случилось? – спросил больной, испуганный ее восклицанием.

– Ничего, ничего, капельки крови на простыне, – ответила она ему, потом ушла и, вероятно, перебудоражила всех, потому что скоро явились встревоженные фельдшер и доктор.

– Что вы делаете? Как вы неосторожны! – говорил последний, осматривая рану и посылая за нужными ему вещами. – На этот раз будет недолго, обойдемся без хлороформа; надеюсь, вы будете умны…

Оказалось, что кровь совсем залила кровать, так как рана открылась и остановить кровотечение можно было только забивкою в нее множества маленьких связок или кисточек мягкого шелка.

Сергей кусал пальцы от боли, стараясь не кричать, пока сильные руки доктора буквально раздирали рану, впихивая в нее пучки шелка. Кровь унялась, и дело опять пошло на поправку.

* * *

Наташа пришла раз очень веселая.

– Угадай, кого я видела; не угадаешь, наверное, – Володю! Кланяется тебе и просит сказать, что не мог увидеться теперь, так как очень спешит, – он послан курьером в Петербург и заедет на возвратном пути. Он просидел очень недолго, вчера вечером, когда ты уже спал, и прямо от нас переехал через Дунай.

– Не хорошо, что мы не повидались… Не сердит он на меня?

– Может быть, немножко.

– Не ревнует?

– Может быть, немножко.

– Подозревает?

– Может быть, может быть, все может быть, а я все-таки рада, что видела его.

– Почему?

– Так; мне кажется, все выяснилось и для меня, и, вероятно, для него.

– Что же именно?

– Ах, какой ты непонятливый! Впрочем, нет, ты понимаешь, о чем я говорю, только хочешь слышать, как я об этом рассуждаю. Изволь: для меня выяснилось то, что я, в сущности, никогда не любила его, просто была к нему сначала привязана, а потом, когда он пошел на войну… как бы это объяснить?.. очень жалела его.

– Ну, а для него что выяснилось?

– Да почти то же самое: он привык смотреть на меня, как на свою невесту, а любит, пожалуй, не больше, чем других, чем Соню или ту богатую петербургскую барышню, о которой рассказывал, что она неравнодушна к нему и хочет заставить жениться на себе. Впрочем, нет, я несправедлива, он любит меня больше, чем их, но я думаю, почти уверена, что еще не решил окончательно, на ком женится: на мне или на той богатой барышне, – на Соне он не женится, за нею мало приданого, – видишь, какая я проницательная!.. Я заметила в нем какую-то осторожность, – я ведь уже не маленькая, мне девятнадцать лет, все замечаю, – точно он боялся увлечься и сказать больше, чем следует, что-нибудь такое, что связало бы его на будущее время. О, я все, все замечаю!

– Ну, если ты такая «замечательная», скажи мне, что ты подметила за мною?

– Что подметила? – Наташа рассказала, что прежде ничего не замечала, даже не смела замечать, считала его гордым, неприступным, таким, какой он и теперь в ее глазах относительно других. Как глупая, мимолетная мысль, ей приходило в голову, что, верно, он кого-нибудь любит, и если уж сказать всю правду, – а с ним она хочет быть совсем, совсем откровенна, ничего от него не утаивать, на условии, что и он с своей стороны заплатит ей тем же, да, да? ведь так? – если сказать всю правду, ей хотелось быть на месте той, которую он любит. Только не приходило в голову, чтоб это было возможно.

– Почему?

– Так, потому… потому что мы – не пара.

– Это почему, разница в летах?

– Нет, потому, что ты умный, ты учился, а я дурочка, ничему не училась.

– Что за вздор! Мы не пара скорее по летам: ты гораздо моложе меня.

– Нет, этому я рада, это дает мне выгоду над тобою и немножко приближает меня к тебе; если бы ты был еще старше, седой, я была бы еще больше рада…