Хаменереум – собака в чокере Карре. Опера

Туда, где между границами,
Сверкая зарницами смерти и яви,
Тени заблудших гуляли…
С каждого ока, глазницы, зрачка
Петлёю, соскользнувшею с крючка,
Слетала стрелочка.
На спущенной петле сползла распущенная нить,
Стремительной стрелой пошла блудить…
Шальная рыба-лучепёрка заиграла,
Движение в движенье протекало,
И грудь, и бедра пишут круг,
За разом раз плескают брызги вкруг, идёт муарная волна,
Так, словно воду теребя, широкий гребень чешет волос,
И море стонет, плачет в голос, ревёт…
Русалка, в сеть свою зовёт и манит,
Дурман плывёт, туманит разум путников клубами,

Обилием дисперсий чешуи,
Гибка, извилиста, пластичная в хребте,
Корсет с глубоким декольте удерживает груди в тесноте.
Двустворчатый моллюск,
Сверкнувший перламутром в темноте,
Покорно служит красоте,
Русалке он прилёг на приподнятый бюст,
Хитон раскрыт,
Под характерный хруст прильнула устрица к груди,
Молочный блеск пролил моллюск сквозь панциря улыбку,
Гранёный жемчуг заискрился между уст,
Так, словно проверял его на вкус моллюск давно
И сплевывал в межгрудную ложбинку бурмицкое зерно.
Поток молока с губ,
Тумана река вдруг потекла маревом в клуб.
И рыба, легка, нырнула в эти облака
Всем телом —
И спиной, и брюшком, грудным отсеком, плавником…
След заметает,
Так по снегу лиса метёт своим хвостом – виляет.

Её наряд пошит не с ткани, не вытканный ажурной сканью,
Не нить златая по канве, не кордовый ажур на рукаве
И не гипюр в купонный ряд,
Отбитый бисерною сколкой мерцающих плеяд…
Так нарядил её поэт, она – создание пера,
Изысканны нашлись у мастера слова,
Он буквы из своей горсти умеет в рифму заплести,
Достать у многих старые скелеты,
Их оживить, им кости потрясти.
И рыба телом поплыла
Из точек, букв, дефисов, скобок,
Слияний знаков, слова пробы…
В страницах книги – ожила!
Смотрите и дивитесь рыбе все,
Во всей своей красе она открыла рот немой,
Поднялись жабры, выгнулись дугой,
Под странный рыбий стих охвачен зал волной,
Неслышимое слово страшно, опасен многим этот бум…
Тихим смешком, прибауткой, под плач сирены – гул,
Завыли разом все гиены, подземный поднимался шум…
Растерянно притихший зал,
Попавши в гипнотический капкан,
Развесив уши, слушал, как изливала рыба душу им.

Пластичны тени пантомим свои играли тайно роли,
Темнели занавесы плюша, поскрипывали старые консоли…
Чернеющий портал, раскрывший бездны вход,
Воронкой затянувший жизни дни,
Своим по блату раздавал взаймы рубли, напоминая им:
– Смотри, отдашь вдвойне, смелей бери! —
Лишь нереально блещет под софитом
Наряд русалки, блёстками расшитый.
Его снимает по нити, с руки кидая жадным чешую,
На буквы разобрав, тире и точки…
Пожалуйста, берите, даром дарю!

Проектор высветил на стену экран кино,
Бобины потянули ленту, немое слово ожило
Музыкой, титрами, стрёкотом,
Между субтитрами, с хохотом…
При зажжённых свечах,
Бежали руки по клавишам, простой играли наигрыш.
Ноты с пюпитра стыли на пальцах и чуть дыша,
Можно сказать, на ладан,
Степовый бег набирали чёрно-белые кадры.

Старый клавесин стоял за шторой бархатной в углу,
Десна, побитая пульпитом,
Зубами щёлкала чернила на пюпитре в нотном стане
От древности до наших дней,
Подержанный клавир лил сажу устами музыки,
Понятой языками – всем:

– Перо, зажатое в тесьму, легло в расколы шва,
Сдержанное боа распустилось потом,
Лёгким пухом пошли облака, пером Моа
Усыпали к празднику «пряничный дом»…
В метельный забег замело на порог снег.

«Сахарный крендель» лил рождественский смех на крыльцо,
Сука резвилась, ловила пастью снег, падающий в лицо,
Ликовала, озорница.