Хаменереум – собака в чокере Карре. Опера

Пожелавшая смерти ребёнку сука-чума,
Казалось ей по собственному слабоумию,
Из живой души создав мумию,
Она вершит правосудие!
На рождение, на Рождество,
Святым 7-м числом да под 7-е число была заказана смерть!
Теперь раскидает небо на всех
Снятые стразы с платья невесты,
Летящие снежком под звонкий сучий смех.
«По-братски» разольёт Грааль на землю кровь,
Хлебай – не испить,
Карре идёт косой на всех больных чумой,
Косить так косить!

Акт 2. Украденный хлеб

Промозгла я, дрожу…
Яма тесна, приготовлена мне, глубиною с межу,
Межевали… делили лентяи украдкой на всех
Заработанный честно мой вкусный хлеб.

Моя мука – мука?,
Тальк падал в руки, припудрив слегка
Лаваш в облаках мутной луны,
Слепой – близорукой, пекущей от скуки блины…
Поминки скромны, в час тишины стынут реки Леты,
Песни отпеты, ночи тихи… гаснут самоцветы…
Смежевала веки в кои веки…
Но, всем вопреки, мой велел голос!
Гребень широкий пошёл от руки, чесал грубо волос,
Словно сбив колос соломы,
Крабом норд-ост
На макушке туго увязывал хвост,
И вместо зёрен трубчатый ост, осыпав пшено, встал снопом,
А потом… в стогу искали иголку,
Где вместо шипицы язвительно колкой
Сыпались после игр сломанные по ушко
Наконечники швейных игл,
Ножницы портного притягивали осколки,
Кашлатился волос на зубьях расчёски,
Выдергивался с корнями,
Но всё ж уложился
Струящимися прядями в странной причёске,
Краб зажимом сцепил все прочёски,
Полился волос каскадом,
Падал с затылка на плечи искрящимся водопадом,
Застыл на природной подушке-полянке,
Серых дней будни дырками в ушках,
Как слёзы похмелья, просочились,
Выпав с подушки, собрались в горсти.
Нравится или нет,
Придётся незваным гостям потрясти иголки,
Глядя в осколки зеркал,
Видеть тех, кто с чумою Карре, подружившись, играл.

Акт 3. Касли – Игла, пронзившая яйцо

Рождественскими днями
Чума раздаёт подарки по мешкам,
По смешкам, по рыбьим стишкам…
Выпуклыми глазами смотрела рыба в зал,
Гадала по глазам немая рыба вслух,
Читайте по губам, смотрите между губ, немой ловите звук!

Нага… раздели донага,
До последней исподней рубашки – тела,
Вперёд ногами я сама легла, жить больше не хотела,
Мысленно отделяла душу от тела.
Руки сцепила, пальцы скрепила в захват на груди,
Вся на замок – не подходи.
Формулировки пусты, по-детски чисты, я не я,
Ругали, браня – окаянная…
Не дождались от меня покаяния.

Мир замер!
Игла, пронзившая яйцо, прошла насквозь,
Как шар земной пронизывает ось,
Когда пилон уткнётся в ость.
И понеслось….
Игла тянула трос, как нить, по тросу фала шёл флагшток,
Менялся цвет у кумача, и, испытавши шок,
Падением знамён в конце времён,
В самый тёмный час, за которым идёт рассвет,
Посмотрел на меня мрачный сон,
Пряча голову в балахон,
Не видать овала лица – чёрный кабошон впился в капюшон.
Сверлит пристально взгляд охотника до души,
И кругом никого нет в этой глуши,
Только слышу в тиши:
– Не греши моя дочь, не греши…

Шевелятся губы, еле-еле душа дрожит в теле,
Сквозь жемчужные зубы слова полетели грубы,
В небесные трубы выдавливаю звук,
Сердце стучится: тук…
В небо смотрю – ни звезды, темно, синяя ночь,
Облака чёрным дымом, кучевые накаты,
Войско блох летит прочь, мчится мимо… куда-то,
Бог с цепи спустил его на врага моего,
Взять меня он не смог, не по Сеньке ярмо.