Синдром

– Кто – она? – повторила его движение бровями Лайко. – Вы о чем?

– Ни о чем. – Гурский медленно поднялся и, не попрощавшись, пошел к выходу.

– Эй, вы куда это? – догнал его изумленный голос, но он, не оборачиваясь, лишь обреченно махнул рукой…

Потом он долго сидел в машине, откинувшись затылком на подголовник и сомкнув веки. Разметавшиеся мысли как-то удалось привести в подобие порядка, вычленить самые главные, сокрушительные беды. Представлял их себе отчетливо. Прежде всего – с врачебной работой покончено. Не только с хирургией – об этом и помышлять нечего, – вообще к больным его близко не подпустят. Для врачей даже выявленный у них гепатит проблема из проблем, а уж СПИД… Да нет, не это прежде всего. Прежде всего – Гала. И речь не только об интимной жизни с ней, тут уж не до жиру, о жизни вообще. С ней, с Майкой, с Гариком. Пусть долдонят ученые мужи со всех телевизорных экранов и страниц, чтобы не шарахались люди от ВИЧ-инфицированных, что-де совершенно безопасно общежитие с ними и лишь незащищенный половой контакт или использованный шприц могут послужить источниками заражения, но суеверный страх, животный страх человеческий изжить все равно ведь не удастся. И у самых близких, преданных в том числе, ему ли, доктору Гурскому, не знать. Хватает одной несокрушимой, незыблемой присказки о береженом, которого бог бережет. И как бы ни геройствовали и Гала, и дети, какие бы самоотверженные демарши не устраивали, какими бы флагами перед ним ни размахивали, он-то всегда, каждую секунду двадцать четыре часа в сутки, каждым кончиком оголенных нервов будет чувствовать этот страх, это инстинктивное желание защититься, отдалиться, не соприкоснуться. А что ему дальше делать? Чем на жизнь зарабатывать? Частным извозом на этом раздолбанном «жигуленке»?

Придавило, заныло где-то глубоко под левой лопаткой, эхом отдалось в плече, Гурский напрягся, затаил дыхание. Недоставало еще, нехорошо подумал, чтобы сердце прихватило, для полного комплекта. И еще духотища эта мерзкая, дышать нечем! Попеняв на себя, что не сделал это раньше, все так же не открывая глаз, на ощупь, опустил поднятое перед уходом дверное стекло, глубоко, размеренно задышал, постарался расслабиться.

– Закурить не найдется, медицина? – прозвучал вдруг над самым ухом хриплый голос.

Гурский вздрогнул от неожиданности, повернул голову, увидел в отталкивающей близости от себя заросшее скитальческой щетиной темное морщинистое лицо. Мутной волной окатил гнилостный запах.

– Не курю! – ненавистно выдохнул Гурский. – И тебе не советую! Пошел бы лучше рожу свою отмыл! Из-за таких как ты… – Яростно запустил движок и сорвался с места, оставив позади то ли не успевшего в оторопи разогнуться, то ли скрюченного хворями и годами старика.

Или не старика? – хмуро думал Гурский, чуть поостыв, притормозив на перекрестке в ожидании зеленого света. – Может, просто жизнь его извела, доконала? Та дрянь, обездолившая его, тоже выглядела старухой. Сумел вспомнить ее лицо. Если пренебречь пожухлой кожей и дефицитом зубов, нормальное, не дефективное лицо. Овал хороший, нос аккуратный, глаза светлые. Может быть, когда-то красивая была, влюблялись в нее. И она влюблялась, на свидания бегала. Одна из таких любовей, возможно, и погубила ее, сделала изгоем. Или наркоманила, докололась? Теперь уж не узнать. Да и зачем ему знать, что это меняет? Суета поднялась в больнице, когда выяснилось, что она ВИЧ-инфицирована, санэпидстанция примчалась, министерские деятели, но его это едва затронуло – уехал на неделю в Москву на хирургический съезд, потом вообще затушевалось новыми заботами, из памяти выветрилось…

Показались впереди больничные корпуса, Гурский решил заглянуть сначала к Ларисе. Не посоветоваться – что она могла ему посоветовать? – поговорить, избавить себя хотя бы от малой толики изводившей его тоски.

Ларису он встретил у входа, та затащила его в свой тесный кабинетик, нетерпеливо затормошила:

– Ну, что там?

Он посмотрел в ее горящие неистребимым любопытством хлопающие глаза и неожиданно осознал, что для Ларисы эта гибельная для него история прежде всего обалденная сенсация, редкостный повод поохать и поахать. И наверняка более всего ее сейчас будоражит, что нельзя всласть потрепаться с подружками, и не только с ними, о такой сногсшибательной новости. И как тяжко ей было дожидаться его возвращения, пребывая в неведении и молчании. При всем при том, в этом Гурский мог не сомневаться, что плохого она ему уж никак не желает, сочувствует по-дружески, по-человечески. Да он бы и сам, чего греха таить, безучастным не остался бы, посудачить захотел, прознай он о такой небывальщине. Ну, само собой, повел бы себя сдержанней, не дергался бы так. И тем для всех это прикольней, как любит выражаться Майка, что стряслось это не с каким-нибудь завалящим типом, а с ним, человеком известным, при немалой власти и доброй славе. Позлорадствовать могла бы только последняя мразь, но уж потешиться, языки почесать, прикидывая, как же станет он теперь выкарабкиваться из пропасти, в которую угодил, любителей сыщется предостаточно. И отчетливо вдруг осознал, что остался он со своим несчастьем один на один, кто и как бы ни сочувствовал ему, ни сострадал, ни вызывался помочь, порадеть. Разве что Гала, с которой он через считанные часы увидится, от которой утаить что-либо не имеет права. Да и смысла нет утаивать, все равно дожурчит до нее этот грязный ручеек. До нее, до детей. До родителей. От мамы скрывать надо будет до последней возможности, с ее-то больным сердцем…

– Ну что ты молчишь как истукан? – возмутилась Лариса. – Что тебе там сказали? Кровь повторно для исследования взяли?

– Ничего не сказали, – заставил он себя улыбнуться. – И кровь моя никому теперь не нужна, вместе со мной.

– Можно как-нибудь поясней? – не приняла его ернический тон Лариса.

– Можно, – перестал он улыбаться. – Помнишь, умерла в моем отделении бродяжка, СПИД у нее выявили? Ее, подружка, оперировал я, палец до крови проколол, все, увы, сходится, крыть нечем…

– Не может такого быть! – охнула Лариса. Тут же поняла, какую несуразность ляпнула, чертыхнулась. – И что теперь?

– Со мной уже, как ты догадываешься, ничто, теперь лишь Бога молить, чтобы мальчишка, которому я кровь давал, не пострадал.

– А дальше что?

– Не знаю, – вяло пожал он плечами. – Посмотрим.

– Нечего смотреть! – загорячилась Лариса. – Вот уж не ожидала, что ты таким рохлей окажешься! – И принялась нанизывать одно слово на другое, доказывая, что это еще не приговор, люди с этим десятки лет живут, не счесть тому примеров, нормально живут, активно, полноценно, и фармакология на месте не стоит, уже о действенных результатах немало сообщений было, до эффективных препаратов рукой подать, не надо только отчаиваться, он молодой, крепкий мужик, такого задешево не свалить, а рядом с ним друзья, в беде не бросят, наизнанку вывернутся, помогут…

Он не перебивал ее, смотрел в окно. На знакомый больничный двор – двор, который станет вскоре для него чужим, на снующих по нему людей, которые вскоре к нему, как к врачу, никакого отношения иметь не будут. Или будут, но так, что лучше бы не имели. А вскоре он встретится с Галой, с детьми, нужно будет что-то говорить им, объяснять, как-то жить дальше…

– Ты меня слушаешь? – прервала свой монолог Лариса.

– Ты кого уговариваешь, меня или себя? – заговорил наконец. – Разве ты не понимаешь, что со мной произошло? Я же теперь не имею права лечить, оперировать, я ничего больше делать не умею, мне сорок три года. У меня семья, дети, это ты понимаешь? Я волком взвою, если хоть заподозрю, что кто-либо из них чурается меня! О прочем лучше умолчу, чтобы душу не бередить!

– Но-о… – нерешительно затянула Лариса.

– Вот тебе и но! – закипал Гурский. – Сплошные «но», куда ни кинь! А клин такой, что никаким другим не вышибешь! И не надо меня утешать, давно уже не дитя малое! И жалеть не надо, обойдусь! Раскудахталась тут! Наизнанку, наизнанку…

Не попрощался, ушел еще круче раздосадованный, более всего на себя, что повел себя по-дурацки, митинг устроил. В отделение сразу не вернулся, решил сначала наведаться к главному, все равно никуда от этого визита не деться, пусть уж скорей все позади останется.

С главным врачом отношения у Гурского не сложились. Может, потому еще, что дружен был с прежним главным. Того полтора года назад уволили, не угодил чем-то высокому начальству. Верней, не чем-то, а тем, что с характером мужик был, не подстраивался, не вписывался. Выжили его все-таки, ко всякой ерунде цепляясь. Этого, нового, перевели из области, заправлял там скромной районной больничкой. На ту беду, для Гурского беду, был еще Андрей Фомич хирургом, причем весьма посредственным, совмещал он хирургом на полставки и в прежней больнице, и здесь, на новом месте. Чтобы, куражился, класса не терять, от живого дела не отрываться, да и пригодится, мол, если верхам не угодит, у главного работа сродни саперской. Больных он, конечно, в отделении у Гурского не вел, историй болезни не писал, но разок-другой в неделю оперировать наведывался. Приходил обычно, когда больного уже на стол клали, некогда ему. За сложные операции не брался, к тому же почти всегда велел Гурскому ассистировать ему, подстраховывать. И вечно был чем-то недоволен, находил повод к чему-нибудь придраться, побрюзжать. Сначала Дмитрий Глебович думал, будто не глянулся он новому главному, совместимы плохо, но со временем удостоверился, что точно так же ведет себя Андрей Фомич и с другими завами, не говоря уже о прочей больничной братии. И – тоже вскоре выяснилось – не от вздорного характера, хоть и далеко не сахар он у него был, а из искреннего убеждения, что с подчиненными иначе нельзя, на голову сядут. Одно согревало Гурского: расставание с главенствованием и, соответственно, возможное после этого оседание в его хирургическом отделении Андрею Фомичу вряд ли грозило. Ладить с начальством, не в пример своему предшественнику, умел превосходно, как бы иначе удосужился такого повышения – в городе и своих зубров хватало, было из кого выбирать.

А еще Гурский, подходя к административному корпусу, вспомнил, что когда-то, в студенческую пору, влюблена в него была Лариса. И ему нравилась, с полгода, наверное, миловались, пока Гала в его жизни не появилась. Посопротивлялась Лариса, разборки даже устраивала, но миром разошлись, больше того, Лариса с Галой умудрились подружиться. И одиночеством Лариса долго не маялась, замена Гурскому нашлась, замуж вышла на последнем курсе. Союз, правда, неудачным получился, через пару лет развелась она, новым супругом обзавелась, но и с тем не заладилось. Хоть и внушала она Гурскому, что ни о чем не жалеет, чуть ли не счастлива, что живет одна, ни от какого придурка не зависит, хватит с нее, наелась и об одном лишь жалеет, что господь детей не послал, но не мог он не замечать, как порой тяготится Лариса своей непристроенностью, желчной становится, раздражительной. Равно как и – мужчины на сей счет редко заблуждаются – что былые симпатии она к нему сохранила, и попытайся он вдруг «вспомнить молодость», брыкаться не стала бы. Впрочем, надо отдать Ларисе должное, провокаций она ему не устраивала, не заигрывала, повода не давала, а Гала у нее чуть ли не первая подружка и доверительница. Покопался в себе, чего вдруг не ко времени вспомнилось об этом, быстро отыскал причину. Раскудахталась! Чужую беду руками разведу! Поглядел бы он, как повела себя Лариса, так ли мажорно, сомнений не ведая, была бы сейчас настроена, живи он с ней, а не с Галой. И Лариса, и все остальные, с кем вынужден он будет теперь общаться, принимать соболезнования, выслушивать всякую бредятину. С Андрея Фомича начиная…

Главного он встретил в коридоре, тот, завидев Гурского, удрученно развел руки:

– Куда ты запропастился? Я уже обыскался тебя, все телефоны оборвал! Зайдем ко мне, потолковать надо!

Гурский шел за ним, глядел в рано оплешивевшую макушку Андрея Фомича, накручивал себя. Ему и раньше претило, что тот, хоть и почти на десяток лет моложе, «тыкает» ему, сейчас же это особенно уязвило. Судя по всему Фумичок, по прилипшему к нему в больнице прозвищу, все уже знает. Лариса, дабы нагоняй потом не получить, донесла, или кто-то другой расстарался? Роли это теперь никакой не играло, просто настроение с каждым шагом, приближавшим его к фумичокскому кабинету, поганило.

Андрей Фомич в руководящее кресло свое не погрузился, усадил Гурского рядом с собой на диван, затуманился:

– Рассказывай.

Рассказал. Ровным, без модуляций голосом.

– Всё? – спросил Андрей Фомич, не вынимая подбородка из маленькой, почти женской горсти с перстеньком на мизинце.

– Всё, – глухо откликнулся Гурский.

– Плохо, – безысходно вздохнул Андрей Фомич. – Хуже некуда…

Гурский нехорошо подумал, что Фумичок сейчас больше тревожится о себе, нежели о нем. Шумиха поднимется, понаедут отовсюду, из Москвы громы-молнии полетят. А он, главный врач Андрей Фомич, куда смотрел? Почему не обеспечил? Что за бардак у себя в больнице развел? Грош цена ему как руководителю, если у него заведующий хирургическим отделением допускает такую безграмотность, такое вопиющее нарушение всех мыслимых медицинских канонов, необследованную кровь переливает! В довершение ко всему с родителями мальчика ему, Андрею Фомичу, предстоит разбираться, не кому-нибудь другому, те еще в суд на него, чего доброго, подадут, нынче все грамотными стали, телепередач насмотрелись. Ну, а что он, Гурский Дмитрий Глебович, пострадал, да как еще пострадал, большая неприятность, конечно, но тут уж кесарю кесарево, каждый на своем шестке посиживает…

– И что думаешь делать? – спросил главный.

– Пока не знаю, – как недавно Ларисе ответил Гурский. – Посмотрим.

– Чего уж тут смотреть! – снова вздохнул Андрей Фомич. – Все ясно как божий день. Но сначала помозгуем о самом для нас важном. Врубаешься, о чем речь?

– Врубаюсь, – сумрачно сказал Гурский. – Надо что-то делать с мальчишкой, профилактику какую-то проводить. Хотя, честно говоря, понятия не имею, какие тут нужны препараты, с какого вообще боку к этому подступиться. Хорошо бы со специалистами посоветоваться, с Москвой связаться.

– Это само собой, – поморщился Андрей Фомич. – Но меня больше ты беспокоишь. Понимаю ведь, как ты влип, какие кошки на душе скребут. Думаешь небось, что вся жизнь твоя пропащая. А ты так не думай. Не смей так думать. Да мы и не дадим тебе пропасть, и я, и все остальные. Погоди, насухо разговор не получается.

Направился к шкафу, достал початую бутылку коньяка, два бокала. Оттуда же извлек тарелку с печеньем. Поставил свои припасы на стол, плеснул в бокалы, махнул рукой, подзывая Гурского:

– Давай, Глебыч, примем по маленькой, чтобы удача не отвернулась.

Гурский подошел; Фумичок со значением пристукнул своим бокалом о его, выпил одним длинным глотком, смачно зажевал печеньем, неотрывно глядя на лишь пригубившего Гурского, протестующее затряс головой:

– Нет-нет, давай до дна, за удачу ведь пьем! – Проследил, как исполняет тот его пожелание, удовлетворенно хмыкнул: – Вот это другое дело! Я ведь почему тост за удачу предложил? Потому что тебе сейчас более всего не советы нужны, не препараты-мепараты, а хорошая, верная удача. Чтобы вывезло куда нужно, на обочину не выбросило. Ты мальчишками, разборками всякими голову себе не забивай, это мои проблемы. Ты о себе думай.

Такого поворота Гурский не ожидал. Не готов был к нему. И не расслаблялся нисколько, силился постичь, какую все-таки игру ведет с ним Фумичок, с чего бы это вдруг таким альтруистом заделался. Достаточно изучил его за полтора года, чтобы увериться: тот ни перед чем не остановится, от чего угодно открестится, лишь бы репутация не пострадала, ущерба не понес. Может, окольным путем подводит к тому, что ему, Гурскому, валить надо из больницы, вход в нее теперь ему заказан? Настороженно вслушивался в каждое слово, в каждую интонацию, за глазами его следил, за руками. Сейчас, под сладкий лепет мандолины, предложит Фумичок ему написать заявление «по собственному», чтобы по крайней мере от этой напасти избавиться.