Синдром

И вслед за тем – новая мысль, не слаще. А ему чем заняться? Сопровождать их на заклание, томиться там в ожидании вместе с ними? Но это потом, сначала придется пережить Галино объяснение с детьми. Где пережить? – здесь, в спальне, хорониться? Или все-таки подстраховать Галу, даже больше того, самому объясниться с ребятами, не передоверять жене? Ему, коль на то пошло, нечего стыдиться, глаза прятать. Вот разве что внушать детям, что бояться отца не надо и жизнь рядом с ним не угрожает ничем Гале сподручней. Тут же вспомнилось, как изолировала она его во время ужина, нехорошо вспомнилось… А что если и Гала уже инфицирована? Полгода срок предостаточный. По ее версии, что и при бытовом контакте варианты заражения остаются, сама от детей подальше держаться станет? Еду готовить в перчатках, в марлевой повязке дома ходить? Бред какой-то… И это предстоявшее ожидание результатов исследования… С них там станется и не один день с анализами проваландаться. Ускорить этот процесс, попросить Лайко, заплатить в конце концов за всю эту чертову планшетку? Сейчас Гала проснется, нужно будет решаться на что-то, делать какой-то выбор. И вдруг понял, что не вынесет он всего этого, не проглотит столько. Бежать, бежать надо, затаиться где-нибудь, впасть в анабиоз, отрешиться от всего. По крайней мере до той минуты, пока выяснится, инфицирована ли Гала. И если окажется, что тот самый неведомый дьявол, ополчившийся против него, злобен настолько, что и ее покарал, тогда… Что тогда – четко не обозначилось, да и не хотел он, чтобы обозначалось, вообразить было страшно…

Лежал, тупо глядел в не голубевшее уже и не розовевшее, сплошь залитое крепким белым цветом рассветное окно, день сулящее под стать минувшему жаркий, томительный. Ни к какому берегу не приплыв, осторожно, вдоль стеночки, чтобы не потревожить Галу, начал выбираться из постели. Не удалось – едва ступил на пол, она проснулась, бросила взгляд на будильник, затем, встревоженный, на него:

– Ты куда в такую рань?

– В одно место нужно съездить, – ляпнул он первое, что пришло в голову, – человека одного повидать.

– Какого еще человека? – привстала она. – Начало шестого только!

– Боюсь, потом не застану, мы договорились, – понес он вообще околесицу. – Ты спи, спи. Я, возможно, задержусь, поедешь с ребятами без меня. Главное, договорись там, чтобы с ответом не тянули, заплати им, что угодно посули, если сегодня же управятся. А оттуда сразу домой, поликлинику свою предупреди, выдумай что-нибудь. И Майку с Гариком в школу сегодня не отпускай, побудь с ними. Ждите меня. Будут звонить, скажи, что срочное дело у меня, когда вернусь – не знаешь.

– Дима, – снова, как вчера, стиснула в кулаке ворот сорочки, – ты что задумал? Я же вижу, какой-то ты…

– Всё нормально, – улыбнулся ей. – Со мной все в порядке.

– Ты не хочешь оставаться дома, когда я буду говорить с детьми, объяснять им необходимость идти сдавать анализ крови?

– Отчасти, – извернулся он. – Но мне в самом деле необходимо встретиться с одним человеком, это очень важно. И для меня, и для всех нас. – И дабы избежать дальнейших расспросов, поспешил к двери. – Ты только не вставай, – повторил на ходу, – полежи еще хоть часок, силенок подкопи.

В ванной почистил зубы, хмуро глядя на себя в зеркало, с неудовольствием провел ладонью по шероховатому подбородку, но бриться не стал, боялся Галиного появления. Быстро оделся, достал из холодильника наполовину опустошенный пакет с кефиром, сделал, не наливая в чашку, несколько глотков и ушел, бережно, чтобы не громыхнуть, затворив за собой дверь.

До стоянки, где оставлял машину, пять минут ходу, расстояние это одолевал он в полнейшем смятении. Выехал, не представляя себе, куда направится. Очередная радость: бензин оказался на исходе. Гурский заглянул в бумажник, чертыхнулся: денег едва хватало на десять литров. Ему редко выпадало оказываться на улице в столь ранний час, медленно катил по непривычно тихому, пустынному городу, переводившему дух от муторной гари и людской толчеи. И было что-то тревожное, едва ли не зловещее в этих онемевших и ослепших домах, скверах, магазинах. Набравшее уже силу диковатое солнце с глумливой отчетливостью высвечивало приглушенную каждодневной морокой, явившуюся с рассветом из ночи мерзость городского бытия: переполненные мусорные баки, погрязшие в пестром гнилье сваленных к их проржавевшим бокам отбросов, колдобины пятнистого асфальта, неприбранный уличный хлам, какие-то ошметки, окурки на серых тротуарах. И случайные, один-два на квартал, прохожие, все неброско одетые, тоже казались какими-то серыми, ущербными.

Срамная жизнь, – затосковал Гурский, – Срамное время, срамная жизнь… И вдруг поймал себя на том, что завидует и этим невыспавшимся работягам, спешащим ни свет ни заря на работу, и этому неприглядному городу, бестолковому, безалаберному, но живому, не пропащему, не утратившему вопреки всему неизбывной жизненной силы. Лишь ему, Дмитрию Глебовичу Гурскому, в этот ранний час некуда деваться и не на что надеяться. И нечем заполнить открывавшийся ему огромный, безразличный к нему день. Подкормил своего «жигуленка» на безлюдной автозаправке, отъехал, притормозил на углу, собираясь с мыслями. Попалась на глаза «Комсомольская правда», купленная вчера утром в больничном киоске, забытая в машине, так и не прочитанная. Безмятежным вчерашним утром, видящимся ему сейчас недостижимо прекрасным. Тут же бросилось в глаза на первой странице: четверг, двенадцатое сентября. Сегодня, выходит, тринадцатое, черная пятница. И от этого вздорного – раньше вообще внимания не обратил бы – совпадения, от этого словно преследующего несчастливого числа настроение вконец испоганилось.

Меньше всего хотелось ему, чтобы встретился сейчас кто-либо из приятелей или просто знакомых; разговаривать, общаться. Помедлив немного, покатил в захудалый парк за городским театром, выбрал скамейку на отшибе, уткнулся в прихваченную из машины газету. Ни души вокруг, ни звука, лишь боязливо приблизился к нему худющий, с выпирающими ребрами под свалявшейся черной шерстью пес, остановился в шаге от него, поглядел печальными человеческими глазами.

– Что, браток, – посочувствовал псу Гурский, – достается тебе? Есть небось хочешь? Ну нет у меня ничего, честное слово нет.

Тот, словно поняв его, вздохнул, лег рядышком, опустив голову на вытянутые лапы. Гурский снова зашуршал газетой, но читалось плохо, отвлекал внимание прибившийся к нему пес. Будто чем-то провинился он, Гурский, перед ним, голодным и неприкаянным. И вообще не ко времени сейчас пришелся этот бедолага, хватало своих проблем. Встал, зашагал прочь по скудно поросшей щетинистой травой дорожке, испещренной вычурными тенями стволов и ветвей в косых лучах невысокого еще солнца. Оглянулся – пес, виновато моргая, плелся за ним.

– Не ходи за мной, – усмехнулся Гурский, – проигрышное это дело. Попытайся найти себе более удачливого спонсора.

Пес, чуть склонив голову, напряженно вслушивался в каждое слово, будто в самом деле доступна ему была человеческая речь.

– Не веришь? – оправдывался Гурский. – Вот, погляди. – Вытащил из кармана бумажник, раскрыл, показал ему: – Одна десятка и мелочь, даже на кусок вареной колбасы не хватит.

Пес подошел, ткнулся носом в его штанину, слабо завилял куцым хвостом.

– Господи, хоть кому-то я еще нужен, – сказал Гурский. Досадливо сморщился, почувствовав, как фальшиво, лицедейски это прозвучало, вдруг осерчал: – Ну и черт с тобой, делай как знаешь, если такой дурак. Тебя мне только не хватало для полного счастья.

Сел на ближнюю скамью, поглядел на часы. Половина седьмого. Гала наверняка, чтобы время зря не терять, поедет с детьми в Центр к открытию, из дому выйдут где-нибудь полдевятого. Скоро, значит, разбудит их, разговор предстоит нелегкий, долгий, десятком минут не обойтись. Вообразил обомлевшие лица ребят, мученически стиснул веки. Нет, хорошо он сделал, что сбежал, лучше держаться подальше, честно это или не честно. Дождаться бы только результатов анализов, убедиться, что Гала не пострадала. О детях даже беспокоиться глупо, с ними-то ничего плохого просто не может случиться. Пусть, – загадал, – с ним будет что угодно, самое худшее, лишь бы с Галой обошлось. Пусть она вообще ни к себе, ни к детям его не подпускает, за один стол не сажает, он все вытерпит, лишь бы Гала была здорова. Все остальное уже не существенно, в другом измерении, в другом космосе….

Открыл глаза, увидел, что пес в той же позе, мордой в лапы, лежит у его ног. И так же вопросительно смотрит на него из-под косматых бровей.

– Давно шляешься? – Гурский теперь рад был хоть с кем-то разделить одиночество, отвлечься. – А ты ведь, похоже, не беспородный, у Петровны моей такой же, броватый-бородатый. Название мудреное, вспомнить бы. Да, ризеншнауцер или что-то вроде того. Хозяин выбросил или заблудился?

Пес, осчастливленный, что с ним общаются, приподнял голову, снова задвигал обрубком хвоста.

– Тебя бы подкормить да искупать – нормальная псина получилась бы.

Пес опять притулился мордой к его ноге. И Гурский, патологически брезгливый, погладил его наверняка кишащий блохами мохнатый лоб. И это прикосновение к живому, теплому вдруг примирило его, утешило.

– Ладно, колбаса с меня, на всю десятку. Потерпи, дружок, пока магазины откроются.

Пес блаженно сузил глаза, облизнулся; Гурский недоверчиво хмыкнул:

– Только не убеждай меня, что разумеешь по-человечески. В чудеса я уже давно не верю.

Чтобы занять себя чем-нибудь, взялся разгадывать кроссворд на последней странице. Кроссворд был незатейливым, но без карандаша, силясь держать в памяти нужную букву в клеточке разгаданного раньше слова и через раз ее забывая, желаемого удовольствия Гурский не получал, раздражался. Потом уперся в оперу Чайковского из шести букв, никак не мог вспомнить, в сердцах отшвырнул газету на другой край скамейки, поднялся.

– Схожу-ка я, Черныш, погляжу, может, поблизости магазинчик какой-нибудь уже открыт. А ты меня жди тут, я за тобой по всему парку рыскать не буду. Уяснил?

Но пес опять увязался за ним, так же семенил позади как привязанный. Гурский не стал его прогонять, но больше с ним не заговаривал и не оглядывался. Работающий гастроном, повезло, оказался через дорогу, совсем близко. Кроме потрепанного мужичонки, томящегося возле бакалейного отдела, покупателей не было. Гурский выбил в кассе чек на оставшуюся десятку, подошел к прилавку, за которым дремала немолодая грузная продавщица, углядел лежащую в застекленном витринном уголке анемичный бублик дешевой ливерной колбасы. Забыл уж о ее существовании, порадовался, что Чернышу много достанется.

– Ливерной на все, – протянул чек.

Женщина посмотрела на него умильным, чуть ли не влюбленным взглядом, проворковала:

– Кошечку подкармливаете, Дмитрий Глебович? Как это вы здесь в такую рань оказались? К больному вызывали?

Ну вот, – подосадовал Гурский, пытаясь вспомнить конечно же бывшую свою пациентку, – этого только не хватало.

– Не узнаете меня? – продолжила она. – Я Лиза, Лиза, сестра из второй терапии. Вы же у нас консультировали.

– Действительно, – удивился он. – А вы как здесь очутились?

– Обыкновенно. Жить-то надо как-то. Дочка у меня родила, в декрете сидит, зять непутевый достался, разве на те копейки, что в больнице платят, продержишься? – Невесело улыбнулась: – Овладеваем, так сказать, смежными профессиями.

– Давно овладеваете? – спросил Гурский.

– Скоро год уже. И знаете, не жалею, что ушла из медицины. Мне два года до пенсии, хоть поживу по-человечески. Из долгов не вылазила, больные всю душу вымотали, от одних этих ночных дежурств запросто свихнуться можно. За тридцать лет-то.

– Ну-ну, – неопределенно сказал Гурский, – вам видней. Будьте здоровы. – Взял колбасу, зашагал к выходу. У дверей караулил томящийся мужичонка, молча поглядел таким же, как приблудный пес недавно, страдающим взором. Гурский отрицательно помотал головой и прошел мимо.

Пес недвижимо сидел под стеной, не вызывало сомнений, что ждал бы тут, не отлучаясь, целую вечность. Увидел вновь обретенного хозяина, вскочил, преданно заморгал, замотал обрубком хвоста. И на колбасу не набросился жадно, есть принялся деликатно, благодарно посматривая на кормильца.

– Ну, бывай, Черныш, – попрощался Гурский. – Удачи тебе. Она и тебе, и мне сейчас не помешает. – Отошел на несколько шагов, обернулся, увидел, что пес, давясь недоеденным куском, следует за ним.

– Зря ты это, – прокомментировал Гурский. – Лучше бы поел спокойно. Я на машине, за ней тебе не угнаться.

«Жигуленка» он оставил неподалеку от парковых ворот. Садясь в него, на пса старался не глядеть. Казалось, предает доверившуюся ему животину. Черныш, изловчившийся проглотить на ходу последний кусок, тоненько заскулил. Гурский чертыхнулся, резко вдавил в пол педаль газа, отъехав с полсотни метров, увидел вдруг в зеркале заднего вида несущегося за ним во всю прыть Черныша. Судорожно вздымались и опускались вывороченные лопатки, из приоткрытой пасти жарко вывалился красный язык. Машин на дороге заметно прибавилось, кативший за его «жигуленком» грузовик едва не касался псиного хвоста. Благо зажегся впереди красный глазок светофора, Гурский прижался к тротуару. Пес подбежал к противоположной дверце, привстал на задние лапы, вставил в окошко косматую морду с обиженными глазами. Дмитрий Глебович безысходно вздохнул, отворил ему, тот ловко, словно дело для него привычное, запрыгнул на сиденье рядом.

– Ты соображаешь хоть, что делаешь? – спросил Гурский. И за него ответил: – Похоже, соображаешь, это я уже не соображаю ничего, из ума выживаю…

Он не знал еще, куда едет, в голове была какая-то сумятица, спохватился, заметив, что приближается к собственному дому. Пес чинно, как заправский пассажир, сидел рядышком, спокойно глядел в окно. Вряд ли эта поездка в автомобиле была в новинку для него.

– Будем экономить горючее, – сказал ему Гурский. – Займем наблюдательный пост.