Вундер-киндер

Она здорово намучилась, потому что сидела с обезьянами, пока мама была в роддоме. Все начали орать и жаловаться наперебой. Мама слушала, морщилась и кивала.

– Мы есть-то будем?.. – спросила наконец Кондрашова.

Все разом успокоились и ушли на кухню. Про меня, кажется, забыли.

Я лежал, смотрел в потолок и понимал, что жизнь моя легкой не будет.

Встреча с отцом

Через два дня примчался папа Валера с ящиком пива и тремя хризантемами.

– Ну, где мужик? Где мой пацан? – радостно заорал он с порога.

Папа Валера был огромный как шкаф. В комнате запахло табаком и мотором. Лицо у него было квадратное, румяное и улыбающееся. Я тоже попытался изобразить улыбку.

Папа Валера уставился на меня и постепенно перестал улыбаться. Подошла мама, прижалась к нему.

– Лапочка, да? – с нежностью глядя на меня, спросила она.

– Да-а… – неопределенно сказал папа Валера. – А чего это у него один глаз на вас, другой на Арзамас?

– Выправится, – сказала мама, – маленький ещё…

– Ага, мелкий совсем… – вздохнул папа. – Задохлик…

– Представляешь, Надька сказала, он умеет говорить… Прям словами. Обалдеть, да? – затараторила мама. – Мы, конечно, поржали… Но мне кажется, он будет жутко умный. Этот, как его… вундер-киндер…

– Вундеркинд? С чего бы это? – подозрительно спросил папа Валера.

– Ну, говорят же – сила есть, ума не надо. А если силы нет, должен быть ум…

– Кучеряво… – буркнул папа Валера и впал в глубокую задумчивость, что для него не характерно. До вечера. Пока не вернулись из сада и школы обезьяны, и Юрик не разбил Дашкин планшет.

С тех пор папа Валера не обращал на меня особого внимания, лишь изредка подозрительно разглядывал и неопределенно вздыхал. И вообще при всяком удобном случае он сбегал из нашего дурдома в рейс.

Таракан

Меня поселили в комнате родителей. Сначала детскую кроватку поставили рядом с большой родительской кроватью. Ночью я проснулся и решил посмотреть, что там делают родители на своей кровати. Правда, тогда я ничего не понял. Мама заметила, что я лежу на животе поперек кровати и наорала на папу Валеру, зачем он меня перевернул.

– Я не переворачивал, – обалдел папа Валера.

– Ага, ты ещё скажи, он сам перевернулся в полторы-то недели!..

– Ну, он же у тебя вундер-киндер… – усмехнулся папа Валера и попытался обнять маму.

– Юморист, блин! Ребенок голову еще не держит, задохнуться мог!..

Мама резко отпихнула папу и быстро перевернула меня на спину. Я заорал от страха, что испугал маму. Папа Валера плюнул и ушел курить.

Когда он вернулся, мама задумчиво сказала.

– Слушай, он, правда, так смотрит, как будто всё понимает…

– Во-во, а я про что!.. – согласился папа Валера.

Мою кроватку задвинули в угол и отгородили шкафом. Папа Валера стал звать меня тараканом: «Ну, как там наш таракан за печкой?» Мама сначала его одергивала, потом привыкла. Я в принципе, тоже на не обижался, потому что не знал, кто такие тараканы. А когда узнал, кличка приклеилась ко мне окончательно. Даже мама приговаривала: «Таракашечка, ты, мой!..»

Зато я четко усвоил, чего не должны делать младенцы. Мама по сто раз в день твердила обезьянам, что я не игрушка и пока ничего не умею. И не надо кидать мне в кроватку мяч, палить над ухом из пистолета, пускать мыльные пузыри, надевать на меня кукольную корону, пихать мне в рот недожёванные мармеладки. О приближении обезьян я предупреждал отчаянным воплем, и постепенно они потеряли ко мне интерес.

Несколько месяцев я прожил за шкафом. Это ограничивало мое познание мира. Зато, пока никто не видел, я потихоньку учился ползать и вставать.

Когда папа Валера был в рейсе, мама забирала меня на свою кровать. Это было счастье. Мы вместе смотрели сериалы. Там все страдали от несчастной любви и ненавидели друг друга. Это и есть жизнь? Я определенно не хотел взрослеть. Лучше уж остаться младенцем. Хотя мне совсем не нравилось писать и какать в подгузники.

Мама

Мама меня любила и жалела. Я был спокойный ребенок. В основном молчал, не то, что обезьяны. «Ребёнок – золото», – соглашалась с мамой подруга Кондрашова. Она часто заходила к нам поболтать и поесть, пока папы Валеры и обезьян не было дома. Меня тоже брали на кухню в люльке от коляски, которую ставили на стул.

До моего появления на свет мама работала поваром в столовой пединститута. Она не очень хотела туда возвращаться, потому что недолюбливала студентов: «Проглоты. Всё разметают, что гвоздями не прибито…» Мама надеялась забирать домой то, что не съедят за день студенты, но студенты съедали. Возможно, потому, что мама вкусно готовила. Папа Валера утробно урчал, когда ел мамин борщ с пампушками. А запах запеканки «по-гороховски» всегда подманивал соседей. Они просили кусочек и рецептик, но у них так не получалось. У мамы точно был талант.

Больше всех от этого страдала Полина, она никак не могла похудеть. Сколько не пыталась себя ограничивать, постоянно срывалась. Упитанный Юрик себя не ограничивал, но от переедания у него бывал понос. А Дашка из-за вредного характера требовала пиццы и бургеров, и каждый раз убеждалась, что они проигрывают маминым пирожкам и котлетам.

Кондрашова тоже работала в мамином институте, только уборщицей. Она делилась с мамой моющими средствами и сплетнями. Однажды Кондрашова сказала, что из института ушел какой-то профессор Хитрук, и посмотрела на меня. Мама тоже посмотрела на меня, вздохнула: «Ну, и наплевать…» Она казалась спокойной, но после этого у нее почему-то пропало молоко. Меня перевели на всякие порошки из пакетов. Они мне не нравились. Хотелось нормальной взрослой еды, но мне было не положено. Через несколько дней мама сказала: «Ну, и мне нечего ловить в этом гребаном институте. Больше туда не вернусь. Надо искать работу…»

Но работа нашлась сама, у маминой знакомой акушерки тёти Нади. Нужно было приготовить еду на поминки. Кондрашова согласилась помочь. «А Сашку-Таракашку куда?» – забеспокоилась мама. «С собой возьмем, он спокойный…»

Блинчики, блинчики

Люльку со мной отнесли в квартиру тёти Нади, где никого пока не было, и поставили на кресло возле стола. Мама и Кондрашова ушли на кухню готовить, а я огляделся. Хотелось понять, что за поминки такие. Через всю комнату тянулся стол со стопками тарелок и рюмок. Два зеркала почему-то были завешаны простынями. На тумбочке стояла фотография морщинистого мужчины с черной полосой на уголке. В общем, ничего интересного.

С кухни потянулись вкусные запахи. В животе заурчало. Я уже подумывал заорать голодным криком, но в комнату вошла мама со стопкой свежеиспеченных блинов.

– Потерпи Сашуля-Таракашуля, скоро покормлю. Зашиваемся. Сейчас все с кладбища вернуться…

Мама оставила тарелку с блинами на столе и умчалась на кухню. Блины стояли совсем рядом, они были такие аппетитные, что я не мог больше терпеть. Приподнялся на коленках, потянулся, схватил один блинчик и попробовал. Он был такой душистый, мягкий, маслянистый, что я не заметил, как его проглотил. Я потянулся за вторым. Было так вкусно, что я вовремя не среагировал на шум в коридоре. В комнату заглянула акушерка тетя Надя в черном платье и черной косынке. Она пронзительно вскрикнула.

– Смотрите! Смотрите!

Я шлепнулся в люльку, быстро заглотал остатки блина и притворился спящим. В комнату набежала куча народа. Видимо, это были «все с кладбища». И мама вместе со всеми.

– Что случилось? – спросили сразу несколько голосов.

– Он, он… стащил со стола блин и сожрал!.. Я видела, видела… – в ужасе твердила акушерка тётя Надя.

Все начали её успокаивать. Говорили, что не может быть, ей показалось, ведь я ещё младенец. Что у неё разыгрались какие-то нервы от какого-то стресса, из-за какого-то покойного свёкра.

– Не показалось мне! В рот засунул и жевал…

– Надь, у него зубов нет… – примирительно сказала мама.